О ночь

…И если ты спросишь меня, что это была за история, вот с тем, да, который, да, который так ненадолго возник и был так внезапно и безрадостно слит, если ты спросишь меня, как это сделано и получилось, как так вышло-то – я тебе отвечу, что это была, понимаешь, просто моя прихоть, каприз стареющего поэта, просто желание заведомо невозможного и, одновременно, смирение с заведомо неизбежным, просто минутная блажь, своеволие мятущейся души, которую нёс осенний ветер, понимаешь?.. И если ты скажешь в ответ – нет, не понимаю, не напускай туману, старый ты мудила, иначе, Богом клянусь, я вытрясу из тебя эту мятущуюся душу! – я отвечу: ну, это ведь никак иначе не описать, понимаешь, есть ведь только эти слова. Есть только эти слова, только зимние звуки и запахи, сопровождавшие эту странную и печальную историю от самой завязки её и до самого финала, и не столь важно, сколько месяцев прошло и сколько сменилось времён года, иногда ведь бывает так, что история как бы консервируется в первоначальном своём моменте, понимаешь, и так и застывает в этом моменте, будто – не хочется пользоваться такими избитыми сравнениями, но – будто мошка в янтаре, и так и остаётся до самого конца, хотя можно ли здесь говорить о конце, если тот самый момент всё длится и длится, хотя можно ли говорить о том, что он длится, если он застыл и таким вот парадоксальным и невозможным, казалось бы, образом остался локализованным в пространственно-временном континууме; понимаешь, все прочие моменты уходят и растворяются в некоем условном «никогда/навсегда», цепляются один за другой, образуя идеальную цепочку без единого зазора, как те поделки каких-то волшебных китайских умельцев, вытачивающих цепочки без зазоров из цельного куска нефрита или слоновой кости, понимаешь, там не найти мест креплений, потому что их просто нет, потому что каждое целое – это часть и каждая часть – это целое, скреплённое в самом себе, и вот это и есть Время. И вот так мы получаем возможность плавно, без резких переходов и бросков, течь между Вечностью и Вечностью, то ли веря в то, что мы тоже вечны, то ли просто не заботясь об этом (что, если вдуматься, суть одно и то же). Но однажды ты вдруг видишь, что в этой светящейся цепи зияет пустота, что по какой-то причине связь разорвана, и это нарушение вносит диссонанс в работу всего вселенского механизма, отныне во всём, в любой мелочи будут ощущаться отголоски этого разлада, ибо всё пошло неправильно, вся эта колоссальная махина теперь работает неправильно, понимаешь, до определённой точки всё идёт как обычно, всё вроде бы налажено, а потом раз – и сбой; это как безнадёжно поцарапанная пластинка на старом патефоне, игла скользит по привычным и безобидным шероховатостям, и параллельно её движению катится звук, подпрыгивая и хрипя, но голос, рождающийся между этими хрипами, глубок, чист и драгоценно тяжёл, как бриллиант самой чистой воды – о ноооочь мечты волшеееЭбной, востооорги без коонцааа, о где же тыыы, меечтаа, где ты грёёёёОзаа, - а потом, внезапно, звук спотыкается, безнадёжно и безобразно, раня обнажённую душу, и, терцию поколебавшись на самой высокой ноте, - «оооОза» - возвращается в исходную позицию – о ноооочь… И ничего нельзя с этим сделать, никак ты это не исправишь; разве что сидеть рядом и собственными руками переставлять бесстрастную иглу, вот тогда, после заминки в тридцать терций или полсекунды – заминки, коверкающей весь смысл музыки, - ты услышишь окончание фразы, утратившей за эти тридцать терций всю свою первоначальную суть – …и счааааастьеее… прощааай… прощай, мечтаааа… Вот так и мы с ним, понимаешь, хотя его уже давно нет на Земле, но мы с ним постоянно возвращаемся в ту самую секунду – едва успев отойти на полшага, - и опять, и опять, старый патефон хрипит, игла соскакивает – о ноооочь мечты волшеееееебной… Не было никакого волшебства, конечно, и мечты никакой не было, был только этот странный мальчик лет двадцати восьми – не юный, но всё равно мальчик, - бледный, как эльф, и весь какой-то лихорадочный, словно светящийся изнутри болезненным, нездешним светом, ничего не освещающим и рождающим тоску в сердце, как фонарики глубоководных рыб, как болотные огни. Этот свет заражает тоской – люди верили, что болотные огни разносят чуму, это неспроста. Он раздевается в тёмной спальне, и кожа у него светится, понимаешь, и каждый шрам мерцает, и весь он, такой тихий и покорный с виду, так тревожит и будоражит, и всё в нём будит нехорошие желания – его волосы, его шрамы, глаза, рот. Его молчание – как глубокая и тёмная вода, он устал, он болен и измучен, и только я, только я могу помочь, почему – не знаю, но только я. А он мерцает во мраке, понимаешь, мерцает и томится, и молчит, молчит; у него есть какое-то странное и страшное прошлое, о котором он не хочет рассказывать, но молчит очень громко, и его глаза цвета старого серебра говорят о нездешнем, зовут и просят, ничего не обещают, но зовут – понимаешь, прямо как я люблю, - и весь он не отсюда и полон иным светом, как эльф с призрачного холма, как глубоководное существо с зелёной кровью. Загадка, как попал в наш мир, но здесь ему не жизнь, это ясно, он измучен, избит об острые углы, и только я могу помочь. А чем можно помочь такому – только трахать. Я и трахал. О ночь мечты волшебной, восторги без конца. Запускал пальцы, где только можно, трогал его горячую, скользкую изнанку, облизывал драгоценные шрамы, гладил ключицы и шею, пах и узкие щиколотки, ощущая ток и биение крови, и эти вибрации таили в себе опасность, как обманчивая беззащитность и уязвимость ядовитой медузы, как провод с прохудившейся изоляцией, когда, ощутив неявную, но пугающую дрожь напряжения, не успеваешь отдёрнуть руку, такое заводит, понимаешь. Его кожа и волосы должны были пахнуть водорослями и осенней водой, но пахли нагретой пылью. Он по-прежнему молчал, почти всё время молчал, только иногда шептал в темноту – «Пожалуйста…», а что, собственно, «пожалуйста», а ничего. И вот это-то как раз сильнее всего и цепляет, вот в чём штука. Собственно, если так уж разобраться, то мне и дела-то до него никакого не было, да и быть не могло – он был болен и измучен, да, но ведь я, если разобраться, тоже болен и измучен, и чем такой как я, может кому-то помочь, тем более такому как он?.. кого может спасти траченный молью эстетствующий мизантроп со склонностью к философическому алкоголизму и признаками надвигающейся импотенции, испытывающий отвращение ко всему, что длится дольше пятнадцати минут?.. это я, если что. И я, разумеется, никого не мог спасти; да я и не хотел никого спасать, понимаешь. Просто, просто меня зацепило это слабое «пожалуйста», это тусклое серебро во взгляде, это мерцание в темноте, эта отрешённость отчаяния – такое всегда цепляет, хочется узнать, что за этим стоит, что там спрятано, а может, ничего не спрятано, да, чаще всего так и бывает, но всё равно ничего не могу с собой поделать, всегда больше всего хочется узнать именно то, чего узнать нельзя, именно то, чего вообще нет, потому что нет в природе ответов на некоторые вопросы, и именно в этом их суть, они и должны навсегда остаться висящими в пустоте, как остался висеть в тяжёлом воздухе спальни его одинокий шёпот, это трогательное «пожалуйста» - за ним ничего не последовало и не должно было последовать, но вот именно поэтому так тянет спросить – что «пожалуйста»?.. ну что «пожалуйста»?! Просто вот трясти за плечи и спрашивать, и заглядывать в эти серебряные глаза, бесстрастные и умоляющие в одно и то же время – ну что «пожалуйста», ну скажи ты мне ради Бога, - и он ведь не скажет, но ты всё равно будешь спрашивать, понимаешь, вот в этом и суть. И поэтому он остался. Дальше было… а что было дальше?.. а ничего не было; да и какая разница. Говорю же – там не может быть никакого «дальше», там только тайные звуки и запахи, очертания лица под быстрыми, дрожащими пальцами, полутьма и трепет, беззвучное «пожалуйста» - почти ничего больше не осталось в памяти, значит, так и должно быть, да и какая разница. После любви он лежал, закинув руки за голову, и напевал вполголоса Lascia ch'io pianga (было слышно, что он улыбается) – партия совсем не для баритона, но оказалось внезапно, что у него сильный голос, глубокий, и сильный, и сумрачно-горячий, рождающий бархатную сладость на корне языка. И ааарфой многоструууууной чудный гоооолос мне звучааааал… о нооооочь… Я трогал его шрамы, отыскивал всё новые – вдруг находил пальцами старый ожог на нежной, влажной замше подмышечной впадины. Откуда это, Мальчик?.. – О, говорил он, это были ароматические палочки. Ароматическими палочками?.. – Да, кажется, это был сандал, - и он смеялся в темноте, тихо и немного жутко. О Боже, это было в каком-то фильме, думал я, и слизывал его пот, до сих пор пахнущий сандаловым деревом. О Боже, о Боже, он весь был – как осыпающаяся киноплёнка, на которой под видом загадочного арт-хауса записано неизвестно чьё послание, таинственные символы, шифр, ключ к которому потерян во времени; раз отразившись на радужке, уже никогда не забудется, и начинаешь бояться белого шума в телевизоре, из которого мало ли что может вдруг проступить, начинаешь бояться вошедшего в тебя тайного знания, тем более, совершенно непонятно, что такое именно ты узнал и что теперь с этим вообще делать. Или он был как рукопись на языке, которого никто в мире не помнит, а может, его никогда и не было, поэтому здесь всё возможно – ты можешь читать нечто совершенно безобидное или же заклинание, призывающее демона, который тут же тебя прикончит, да, всё возможно, а самое печальное, ты даже не поймёшь, что же такое тебя убило и почему. Вот такой он был, понимаешь. Держать в руках страшно, и неясно, зачем это нужно вообще, выпустить из рук – немыслимо, может, упустишь нечто более редкое и ценное, чем всё, что видел в жизни или мог себе представить. Оооо где же тыыыыы, мееееечтааа, где ты грёёёёёёооооза… А что было потом, а ничего не было. Мы с ним уехали далеко, внезапно, сумасбродно и безнадёжно, и если ты спросишь меня, что мной руководило, когда я принимал такое странное решение, я тебе отвечу – а что мной руководило, когда я принимал все остальные решения в своей жизни, и чем именно это хуже остальных. Ну, понимаешь, надо было ведь остаться наедине с этой своей находкой, как-то рассмотреть всё это, как-то всё это обмыслить, прийти к каким-то выводам относительно того, что вообще может из всего этого проистекать. И, наконец, просто ему очень этого хотелось, не спрашивай, как я понял. Да и какая разница. Но человек, конечно – не артефакт, не редкое произведение искусства, не книга, не рукопись. Всё же человек. Он никогда не может остановиться на достигнутом. И мы не могли – мы продвигались всё дальше на север – Оденсе, Копенгаген, Мальме, Эребру, Фалун, Тронхейм, – нам было не остановиться, мы всё бежали за Полярной звездой, бежали навстречу зиме. Зачем ему нужна была зима?.. ну, кто же знает, я не спрашивал. Возможно, ответ был в его серебряных глазах; а впрочем, понимаешь, бывают ведь такие моменты в жизни, когда ты не спрашиваешь – почему, зачем, - от этих вопросов всё только потеряет смысл, нет никакого «зачем», просто нужно – и всё. Мальчик стал совсем зимним, пальцы почти прозрачные, но сквозь матовую кожу щёк застенчиво пламенела кровь, которая оказалась всё-таки красной, как у всех людей, и зимними были его волосы, подёрнутые, как инеем, ранней породистой сединой. Носил под курткой свитер грубой вязки, чья текстура напоминала растрескавшуюся кору старого дерева. И тёплым деревом пахла комната, в которой я согревал его и отпаивал после долгих прогулок в снегах чаем с водкой и перцем, а он просто лежал, лежал и смотрел, или не смотрел – закрывал глаза, только шевелил мягкими губами, немного рыбьими по очертаниям – пожалуйста, пожалуйста, - а я стискивал его плечи, сильнее и сильнее, ожидая вот-вот услышать тонкий хруст лёгких рыбьих косточек – что «пожалуйста»?.. ну что «пожалуйста»?.. и арфой многострунной чудный голос мне звучал. Остановились на Шпицбергене, и здесь нас накрыла долгая ночь. Полярная звезда теперь сияла прямо над нами. И вот в ту ночь, в долгую ночь с первого на тридцать первое декабря, он ушёл в снега и не вернулся. Почему я не искал, ты спросишь, - понимаешь, я тосковал и пребывал в тяжкой меланхолии, но я просто знал, что не найду его. Откуда знал?.. – да оттуда. Оттуда. Понимаешь, я уже тогда понял, что нет и не может быть никакого смысла в этой истории, что она хороша именно своей полнейшей и даже пугающей необъяснимостью, что глупо было думать, пускаясь в эту авантюру – это, дескать, ради того, чтобы посмотреть, чем всё кончится, - потому что было понятно с самого начала, что ничем не кончится, вернее, кончится ничем. А ещё вернее было бы сказать, что здесь нет ни конца, ни начала, есть только та секунда абсолютного знания и проникновения, в которую мы возвращаемся, возвращаемся и возвращаемся, без конца, без конца, без конца. Восторги без конца. Ты спросишь, любил ли я его, и, понимаешь, я не буду знать, как ответить. С одной стороны – конечно, не любил, я вообще не умею любить, да если бы и смог, то полюбил бы всё же человеческое существо, которым его, разумеется, нельзя было с полной уверенностью назвать; с другой стороны, он просто подарил мне себя, со всем своим беспощадным простодушием, и не потому, что чего-то от меня ждал – хотя он ждал, - просто потому, что испытывал такую потребность, и ещё потому, что больше у него ничего не было; и теперь я знаю, что он лежит там, под этим чёрным небом, среди волнистых зеленоватых льдов, лежит и смотрит в студёный мрак, и его серебряные глаза затянуты бельмами, и чистые, страшные звёзды светят в его изысканно-некрасивое лицо, в смертный оскал, похожий на улыбку счастливого сумасшедшего, и я сам, я сам его отпустил, потому что ему это было очень нужно, и я понял, и что это, если не любовь. Впрочем, понимаешь, нет совершенно никакой разницы, как это назвать, потому что там, где нет времени, нет и смысла вообще называть что-либо (а может, он и не лежит там уже, может, за ним всё-таки прилетели – или приплыли – и забрали, наконец, домой – может такое быть, как думаешь?..), потому что у того, что никогда уже не изменится, не должно быть имени, оно ему и не нужно. Но ты заметишь на это, что я-то ведь меняюсь, и это будет правдой, да, я меняюсь, я старый, возле рта залегли складки, обвисает кожа на предплечьях, и живот обвис, и руки трясутся, и колени болят по утрам, и я всё с большей бесстрастностью смотрю на себя в зеркало, когда бреюсь. Всё в мире меняется, понимаешь ли, и это нормально, всё, кроме той части меня, которая тоже осталась там, под Полярной звездой, затёртая, как корабль, этими зелёными льдами, а значит, ничто в мире уже не будет прежним, и вот только одно это по-настоящему и имеет значение, а всё остальное, все остальные слова, которые можно сказать по этому поводу, скупы и скудны, и смысла в них не больше, чем в хрипах старого сломанного патефона – понимаешь, любил, любил, любил, понимаешь, убил, убил, убил. Прощай, прощай, мечта.