Цепи

В Карминского стреляли. Об этом Герман узнаёт от дознавателя сразу после судебного заседания. Плечи напряжены, вежливая улыбка меркнет, становится не по себе. Сердце вопреки этому бьётся ровно и спокойно, ничем не выдавая лёгкой тревоги великого инквизитора. Щёлкает застёжка на высоком воротнике, пальцы сжимают фетр — водрузив шляпу на голову, Орф приказывает подать к зданию Верховного Суда экипаж. — Когда? Это первый вопрос. Дознаватель мнётся, неловко кашляет в кулак, взмахивает рукой в перчатке. — С час назад. Кивнув, Герман ускоряет шаг, пересекая длинный коридор — служащему приходится семенить за ним следом, подстраиваясь под широкие шаги. Каблуки стучат по паркету, волнение сменяется строгим: — Где? Молчит. Щёлкает пальцами. Открыв перед Орфом дверь, дознаватель опускает ниже козырёк своего кепи. — На площади во время казни. Герман кивает вновь — помнит, да, сегодня казнили членов сопротивления. Двоих или троих. Одну женщину — Марью Кант, — и двоих мужчин, её подельников. Карминский сам их допрашивал. Вина была доказана и без суда, сознались под давлением. Марк умел вытаскивать из людей признания, порой даже без применения насилия, голосом своим тащил, как нитки из разошедшегося медицинского шва. — Жив? Сердце Орфа спокойно стучит. А вот голос сипнет, на языке застывает горечь от заданного вопроса. Вдыхая прохладный столичный воздух, он останавливается на тротуаре — щёлкает каблуками, высокий, будто вытесанный из дерева, чёрные полы плаща даже ветер не колышет. Служащий встаёт рядом, руки по швам. — Ранен. Отвезли сразу в госпиталь. Просил звать вас. — Восхитительно, — надевая перчатки, Герман качает головой. — Стрелка нашли? — Да. Человек из толпы. — Имя? Дознаватель поджимает губы и тяжело вздыхает: — Ни документов, ни жетонов. Одет, как рабочий. Под конвоем увезли в комиссариат. Герман чуть поворачивает голову, не то прислушавшись, не то задумавшись. Поправляет шарф, прячет платок во внутреннем кармане и застёгивается. На висках белеет иней ранней седины, у глаз морщинки и въевшиеся тени, выдающие хроническую усталость. Подъезжает экипаж. Не прощаясь, Орф открывает дверцу и, жестом остановив дознавателя, предостерегающе хмурится, присаживаясь на сидение. — Ждите меня. Арестанта не кормить. Следите за тем, чтобы не вздумал совершить самоубийство, осмотрите на наличие капсулы с ядом. Если это обычный безумец, коих в нашей Столице с каждым годом всё больше, перевести в Высокий Корпус. Там я с ним поговорю. — Но… Герман хлопает дверцей экипажа и стучит по перегородке, за которой притих возница. Тронулись. Колёса застучали по мокрой брусчатке. — Гони в госпиталь. пересечение Храмовой и Голицына, — громко приказывает он и, задёрнув шторку на окне, прислоняется спиной к прохладному сидению. Морщит лоб. Давит пальцами на виски. Стреляли. У Карминского много врагов, кто угодно мог наброситься на него с пистолетом: вдовы и вдовцы, отцы и сыновья, братья и обезумевшие фанатики. Без разницы. На последнем военном трибунале — сотня приговоров, не меньше. Все за подписью Марка, обезумевший чёрт будто с цепи сорвался. Орф сжимает зубы, мигрень отступает, бледно-серые глаза изучают потолок экипажа. Допрыгался. Разве что кровь казнённых не пил, прослыл тираном и вешателем, кто бы мог подумать. Смешок. Дыхание становится тяжелее. Убить себя желает. Карминский склонен к самоуничтожению, к ненужной рефлексии. Видимо, как ни купируй эмоции, а они выползают из застенков пылкого разума, грызут изнутри в сделке с совестью. Нет, смешно. Орф перебирает варианты, чтобы успокоиться и не бросаться из крайности в крайность. Считает вероятности, предполагает, как стоит поступить, чтобы не допустить огласки. На инквизиторов уже много раз покушались, на каждый случай — одно решение. Подключить газетчиков, обернуть всё в очередную политическую игру, направленную на то, чтобы страна их вновь сотряслась от кровопролитной гражданской войны. В горле сохнет. Орф чертит взглядом невидимые схемы, проводит в воздухе мысленную линию от одного блока информации к другому, связывает логические цепочки между собой. А экипаж мчит к госпиталю. Гремят колёса. Двигатель натужно кашляет. Отвлекает, но Герман обращает шум себе на пользу. Каждый удар колеса по брусчатке — одна связка. Каждый хрип — блок. Если стреляли из оппозиции, придётся выверять каждое слово, написанное журналистами. Долго. Попробовать принять это, как данность? Власти будут задавать вопросы. Скрип. Экипаж останавливается у дверей госпиталя, хриплый голос возницы сообщает: — Приехали. Вовремя. Орф выбирается из экипажа, поправляет длинное пальто, хмурится от брызг дождя и, убрав руки за спину, делает глубокий вдох. Выдох. Взгляд скользит по занавешенным больничным окнам, спотыкается об распахнутые рамы, останавливается на третьем этаже — там медсестра поспешно закрывает ставни. С порога к Орфу бежит человек, придерживает шляпу-котелок одной рукой, а другой поправляет значок дружинника. Салютует. Полный, усы седые, на вид около сорока. Запыхался, оттого и речь у него рубленная. — Прибыли-с. Мы ждали вас, ваше благородие, — он указывает на двери. — Плохо там, надо бы поторопиться. — Подробности, — сухо просит Герман, а у самого в груди тесно. — Состояние стабильное? — Да, то есть нет, — дружинник замирает. — Там парней моих пан Карминский избил. Никого не пускает. Ясно. Значит, состояние стабильное. Орф закрывает глаза. Думает. Секунды тикают, связки-цепи оплетают мозг. Проигнорировав сказанное, Герман отступает в сторону на короткий шаг и, одним своим видом заставляя медицинский персонал расступиться, врывается в необычно притихший больничный коридор. Вместе с ветром и дождём за ним врывается страх. Иначе как объяснить, что побледнели даже стены. Пол в подсохших каплях чужой крови дрожит. Тут совсем недавно принимали заводских рабочих, пострадавших после стачки. — Карминский. Марк. Номер палаты, — взгляд Орфа давит из горла вышедшего из кабинета врача тихий стон. Двести десятая. Это Герман читает по побледневшим губам, вежливо касается пальцами шляпы и, шаркнув каблуками, спешит в сторону лестницы. Каждая ступенька — новая схема. Раз Карминский избил дружинников, значит не всё так плохо с его ранением, можно выдохнуть. Потом выдавить пустоту. Насильно. Вызывая болезненный спазм. Тяжело. Орф распахивает двери этажа, выходит в очередной коридор — палаты заперты. Рядом с нужной ему сидит мужчина, держит у уха сложенную в несколько раз марлю, а рядом чирикает беспокойная птичка-медсестра. — Давайте помогу, давайте помогу. Герман проходит мимо, вокруг его высокой фигуры схлопывается вакуум. Дружинник смотрит, не мигая, на его шее кровавые разводы. Второго пострадавшего не видно. Сбежал? Спрашивать, что случилось, Орф не хочет. И без того всё понятно. — Личное дело больного где? — он протягивает руку, и медсестра тихонько взвизгивает, стуча каблучками по паркету. Забегает за сестринский пост, роется в бумагах, на которых ещё не высохли чернила, пахнет ими и лекарствами. А ещё кровью. На ладонь ложится лёгкий картонный конверт. Внутри начеркано мимо полей — сквозное пулевое ранение. Врач — Любарский Н.Е. Орфу нужно знать имя, чтобы потом записать доктора в эксперты. Разрушая все возможные мифы об инквизиции, Орф болезненно морщится. Возвращает медсестре папку, отдаёт шляпу. Кладёт руку на медную ручку. Щелчок. Шаг через порог. И дверь захлопнуть. — Марк? Он сидит на кровати, сгорбившись. Плечи напряжены, взъершенный рыжий затылок взмок от пота. Голый по пояс, корпус туго перемотан бинтами, даже отсюда видно покрытые веснушками плечи. Дыхание хриплое, дышит Карминский ртом, жадно хватает воздух, но Орф не спешит звать врача. — Я пришёл. За стенами госпиталя Марк прячется от ощущения собственной беспомощности. Он ненавидит клетки. И поэтому его так бесит каждый, кто смеет войти в помещение. Но только не Герман. Герман не из таких. Орф медленно снимает пальто и закатывает рукава безукоризненно белой рубашки со стойкой. Бросив верхнюю одежду на стул, проходит вглубь палаты, стучат потёртые каблуки непривычно громко. Заглянув в лицо Карминскому, цыкает и замечает у постели выплюнутый кусок чужого уха в кровавой лужице. Зверьё. Подбородок и губы Марка алые. Взгляд скользит выше-выше — вот. Заметил. Светлые брови болезненно сложены домиком, но длится это секунду. Хмурится.  — Нечего было… меня трогать… — Карминский сглатывает. — Больно мне, говорю. А он руками лезет. Говорит, лежите, пан, лежите. Орф бросает в его руки платок, будто брезгует. — Вытрись. Смотреть на тебя тошно. — Так не смотри. Делов-то. Орф придвигает к кровати стул, садится. Пока Марк убирает волосы со лба и вытирает губы, Герман изучает пытливым взглядом кровавый след на бинтах. Скверно выглядит. — Доложи. Как всё случилось, — просит. Смешок. Марк ухмыляется, демонстративно комкая платок, и швыряет его Орфу в лицо. Взбивает ладонью подушку и после коротких раздумий ложится обратно, успокаиваясь. Выдаёт его только уголок губ, который дёргает в презрении. — Свидетельствовал на казни. Виселица, эшафот, всё, как ты не любишь, — начинает Карминский и судорожно вздыхает. — Марьюшку казнили, приговор зачитывал лично. Потом хлопок, крик. Чувствую, холодно мне становится. Так и осел, где был — Гройц мне оказал первую помощь. Ты скажи… Голубые глаза бегают по непроницаемому лицу Германа. Щекотно. — Поймали ублюдка-то? Ничего не помню. Орф согласно кивает. Чертит глазами новую линию. Задачка решалась просто — объявить, что нападавший был мужем казнённой Кант. Грудь давит что-то. Свернув платок, Герман проводит пальцем по алым разводам и поспешно прячет его в карман. — Поймали. Ждёт допроса в комиссариате. Ты хотел меня видеть? Марк растягивает губы в довольной улыбке. Кончик языка касается передних зубов — скалится. — Я польщён, что ты пришёл только за этим, — Карминский кривится, накрывая ладонью багровое пятно на бинтах. — Только ты не предусмотрел одного. Я ведь бредить мог. Чёрт его знает, что я там лепетал в бричке. — Это ожидаемо. Человек пустил в тебя пулю. Я должен был убедиться, чтобы ты жив. Марк дёргает бровями и присвистывает. — Вот уж… Много чести. — Ты ведёшь себя недостойно. За дверью слышны перешёптывания. Карминский косится в её сторону, сглатывает, вновь морщит лоб. Волосы влажные, по виску ползёт капля пота — жар? Герман игнорирует желание позвать врача и говорит: — Красоваться будешь потом. Ещё одна подобная выходка, — он кивает на лежащий на полу кусок человеческой плоти. — И отправишься на окраину подписывать разводы и расследовать кражу домашнего скота. — Как будто бы свиньям нужны инквизиторы, сам-то себя слышишь? — цедит сквозь зубы Марк, но глазами цепляется за дверь, испепеляя. — Меня не страшит подобная перспектива. Потому что это сказки, и никто не даст тебе меня сослать. — Это тебе так кажется. На долю секунды в глазах Карминского мелькает крошечный огонёк страха. Герман её замечает. Молчит. Достаёт испачканный платок. Подобрав с пола откушенный кусок уха дружинника, он заворачивает его в белый хлопок и швыряет в мусорное ведро. На дне — шприц. Морфин. Доза, достаточная, чтобы боль утихла. — Пришлю к тебе Любарского. Будешь лежать, пить назначенные таблетки, терпеть уколы. Потом под домашнее наблюдение, — Орф вытягивает палец, прикладывает его к губам, молчит несколько секунд. — Делом займусь я. Встаёт. Подходит ближе, наклоняется — ладонь в перчатке опирается на жёсткую больничную подушку рядом с ухмыляющимся лицом Марка. Приблизишься, губами коснёшься, и вкус крови останется на языке вплоть до вечера. Герман знает это. Герману хочется. Карминский же поднимает руку и проводит ей по груди великого инквизитора, с нажимом, словно отталкивая. Но в жесте этом — цепочка фактов. Грязных, как сплетни. — Умри я, пришёл бы на опознание? Произнёс бы красивую речь на моих похоронах? — шепчет Марк. — Ты прекрасно знаешь, что да, — с готовностью отвечает Орф. — Но я не разрешал тебе говорить. Карминский поджимает губы и отстраняет ладонь, безвольно роняя её на грудь. — Сейчас я повторю инструкции. А ты кивнёшь, когда я спрошу, понял ли ты меня. Герман ловит в глазах Марка немое согласие и, сжав руку в кулак, медленно разгибает пальцы, перечисляя по пунктам, чётко проговаривая каждый слог: — Не выходить из дома. Не давать никаких комментариев. Не подходить к окнам. Молчать. Говорить то, что я скажу. И… — он склоняется ниже, ниже, вдыхая запах крови. — Не играть со смертью в поддавки. Карминский задерживает дыхание. Рыжие ресницы подрагивают, он моргает с паузой в несколько долгих секунд. Губы поджимает. Ждёт. За дверью образуется вакуум. — Ты понял меня? Взгляд Орфа могильной плитой давит на рвущуюся от боли грудь Марка. — Я просил тебя кивнуть. Карминский морщит нос, тянется навстречу, но лёгкое прикосновение к груди заставляет его опуститься обратно. Внутренняя борьба сменяется едва сдерживаемой яростью — с такой бы глотки людям рвать. Но кивает. Коротко. Соглашается. И Герман дотрагивается до чуть приоткрытых губ своими губами. — Пообещай мне, что ты повесишь этого ублюдка, — вполголоса просит Карминский. — Иначе я убью его. Этими вот руками. Клянусь. Убью. — Хорошо. — Придумал новость для первой полосы газет? — на лицо Марка возвращается глумливая ухмылка. — Я зову Любарского. Стук каблуков по паркету. Орф выпрямляется. Не глядя на Марка, ставит на место стул. — Скажи, ты ведь испугался, верно? — разрезает воздух заданный вопрос. Карминский заинтересованно наблюдает, вырисовывая на спине Германа одному ему видимые узоры. — Нет. Но в груди предательски тесно. Орф возвращается к двери, подхватывает пальто. Перекинув его через локоть, морщится, глядя прямо перед собой, и схема рушится, разрываются скрупулезно протянутые цепочки. Испугался. И этот факт не нуждается в пояснениях. — Я зайду к тебе завтра. Он выходит за порог. Забрав у медсестры шляпу, строго просит в палату врача Любарского. Выдавить из груди пустоту уже не получается.