Скверная женщина

Боль. Она бежит по нервам стремительно, легко обгоняет кровь в венах и первой вонзается в голову. Мышцы, сухожилия и кости сворачиваются в тугую воронку муки, на дне которой истерично трепещет сознание. Дышать. Нужно раскрыть рот, впиться зубами в воздух и на одном лишь голом инстинкте проталкивать вдох в лёгкие. Кричать нельзя. Закричать – значит потерять драгоценный кислород, которого в сдавленной грудной клетке так катастрофически мало. Инга не знает, что с ней происходит и почему так больно. У неё есть время только на попытку не сдохнуть. Она не понимает ничего, но гниющая под разумом память велит телу, что делать, когда его насилуют: терпи и дыши. Спустя десяток вымученных вдохов боль расцветает, делится на части. Её центр – между ног, и эта горящая рана, раздираемая каждым новым толчком, поначалу затмевает всё. Но Инга дышит, и в монотонной агонии вспыхивают лезвия, рваным ритмом снимающие кожу с живота и бёдер. Предплечья горят, словно приваренные, а тело не двигается с места, даже когда в него начинают вбиваться с такой силой, что сердце застревает между рёбер и от густого горького воздуха не отгрызть и крошки. Кричать. Крик сам рвётся из горла. В нём нет уже ни смысла, ни надежды. Одно лишь животное желание не умереть безмолвной. Но выходит лишь хрип и новая боль от стёртых до мяса связок. Инга будто уже кричала, просила прекратить, умоляла о жалости. И даже плакала – в белёсой пелене не разглядеть ничего, кроме тёмных пятен. Мука становится яростной, оголодавшим хищником впивается в тело, перемалывает челюстями кости и рвёт надвое. Бёдра дёргает вверх, от чего спина выгибается под немыслимым углом, а оставшиеся прижатыми предплечья протяжно хрустят. Инге кажется, что она слышит треск, но на самом деле звуки тонут в гремящем рыке. Всё заканчивается. Резко становится легко и холодно. Тяжесть исчезает, оставляя Ингу наедине с болью. Попытки освободиться, до этого сдерживаемые железной хваткой, вырываются все разом, тело бьёт крупная рваная дрожь и желание отползти в сторону больше напоминает предсмертную конвульсию, чем осознанное движение. Это всё неважно. Главное – продлить жизнь хоть на мгновение, хоть на один мучительный вдох. Дальше от боли, дальше от верной смерти, потому что – Инга знает точно – такая жестокость обязательно завершается убийством. Одеревеневшие ноги, комкающие простынь, словно чужие, а руки трясутся так, что почти невозможно дотянуться до собственного лица и вытереть глаза от слёз. Боль под веками ощущается острой железной стружкой, и Инге требуется вся сила, оставшаяся в измученном теле, чтобы сморгнуть пелену и разглядеть хоть что-то. Взгляд скользит по широкой кровавой полосе, тянущейся за ней по простыни, и тонет в серых и желтых пятнах, стоит поднять голову чуть выше. Инга смотрит и не видит. Не понимает, что перед ней. Отупленное болью сознание способно уцепиться лишь за фигуру, стоящую в центре самого светлого пятна. Высокий. Широкие плечи. Мужчина. Он на мгновение замирает под направленным на него взглядом, а затем заваливается назад, словно от выстрела, и исчезает. Уголки искусанных окровавленных губ дёргаются вверх – прямой опасности больше нет, а это значит, что Ингу не убьют. Более удачного расклада и пожелать нельзя: теперь она проживёт чуть дольше. И то, что эти минуты, полные агонии и предсмертного холода, нельзя уже назвать жизнью, не имеет значения. Что-то ленивое и мокрое внутри велит замереть и просто ждать, пока всё закончится, но Инга заставляет себя моргнуть несколько раз и вглядеться в мутные пятна. Форма всё еще ускользает, но цвет из белого и желтого становится золотым. Вокруг золото. Целые горы золота, рассыпающиеся на тысячи дрожащих бликов. Невозможно. Там, где Инга закрывала глаза, не было и не могло быть ничего, кроме стен и её самой. Ни другого человека, способного причинить боль, ни драгоценностей, ни даже липнущей к телу ткани. Это бред. Сон. Сказка. В Инге взрывается злая яростная жадность до жизни, до холодного колючего воздуха, до золота, разбросанного вокруг. Она не может позволить себе умереть просто так. Она должна. Обязана забрать с собой хоть что-то. Получить то, чего у неё никогда раньше было. Сил едва хватает, чтобы не закрыть глаза, и на одной лишь жадности Инга тащит себя к краю простыни и тяжело переваливается вниз. Боль от падения прокатывается по затухающему сознанию и на мгновение выбивает из тела предсмертную сонливость. С неожиданной ясностью Инга видит под собой блестящие монеты и чувствует острые грани драгоценных камней, вонзившиеся в кожу. Она заливается смехом, больше похожим на кашель, и зарывается непослушными пальцами в золото. От каждого движения перед глазами искры, но Инга не способна остановить пробравшую её злую истерику. Происходящие слишком болезненно для кошмара и слишком бредово для реальности. Огромная комната, где нет ничего, кроме её крови, кровати и золота, не может быть частью привычного мира. Драгоценного метала, увиденного Ингой за всю жизнь, едва ли хватит даже на одну самую крошечную монету, а камни – символ преступной роскоши прошлого – и вовсе сияли для неё лишь с экранов. Инга хочет себе этот невозможный блестящий мир, в котором её не может быть. А значит нет в нём ни борьбы, ни страха; нет смерти, слабости и боли насилия. Ей отчаянно необходимы сокровища, но и они жаждут её с не меньшей силой: золото будто тянет кровь из ран, впитывает остатки сил и обращает их своим блеском. Инга не может уже ничего. Ни думать, ни даже рассмеяться. Она выплёвывает из себя последние хрипы и понимает, что руки и ноги не двигаются, на смену боли приходит холод. Сердце бьётся лишь из желания сделать хоть что-нибудь, пусть и бессмысленное, потому Инга цепляет губами острый камень, впивающийся ей в щёку, и глотает. Пусть и всего одну миллионную, но она заберёт с собой.