О чём мы говорим

о чём мы говорим, когда говорим о страхе Хлопок громкий, оглушающий; Том снимает наушники и что-то говорит. Эль не разбирает слов, он не хочет снимать свои, потому что тогда ему придётся прислушаться и разобрать чужую речь. Наушники с него сдёргивает Ртуть — у неё по венам токсин и, Господи, если она ртуть, то Том — хлороводород в чистом виде, все сто процентов. Эль знает, куда стрелять, чтобы убить человека, и знает, как его только покалечить. Том ни на чём не настаивает, но ясно сразу, что второй вариант будет упрёком — ты трус, Эль. Нужно быть ответственным, но всё, за что парень согласен эту самую ответственность нести — за свою смерть и, может быть, хранение успокоительных. Жарко и холодно одновременно; Эля лихорадит, это до страшной, болезненной дрожи. В мире много чего страшного. Когда он был восемнадцатилетним — кажется, это было в другой жизни — он боялся преподавателя французского, провалить экзамены и, прости Господи, бабочек. Сейчас сидеть среди бабочек, разговаривая с ними и иногда успокаивая, стало нормой — а страшными для него стали нормальные, обычные люди. Эль боится слишком многого, потому что он это самое многое видел; с утра под язык таблетку антидепрессантов, а за сутки все пять, потому что только так ты можешь функционировать, а не сидеть в дальнем углу, потому что страшно-больно-страшно. Господи, лучше бы он боялся бабочек дальше. о чём мы говорим, когда говорим о вере Господи-Господи. Эль не помнит, когда «вера» стала для него религией. Но он в воскресенье готовит завтрак в пять утра, а потом растворяется-исчезает среди городских улиц и органной музыки. Он слушает проповеди, будто так можно найти оправдание, но он никогда не слышал в них того, во что хочется верить. Эль не верит, ни во что не верит и никому больше; нет, хватит, он достаточно расплатился за свои попытки оправдать тех, кого следовало бы расстрелять. Самое страшное — у него получилось. Они говорят — верь в своё человечество; но по телу снизу вверх волна боли, и в четыре руки к херам разорвана рубашка и та самая вера в человечество, которого для Эля больше нет. Есть куклы, игрушки, силуэты и серая масса; но людей — нет, нет, они не люди, нет. Том говорил: нажимая на курок, всегда знай, за что берёшь ответственность, но Эль не хочет об этом думать, потому что тогда он сойдёт с ума. Его семья — куклы из детских воспоминаний; бабочки Бек — чужие игрушки; полиция — всего лишь безмолвный силуэт; все вокруг — всего лишь серая масса, которая не сможет никого-ничего запомнить. Эль в это верит. Так просто легче. о чём мы говорим, когда говорим о боли Больно — это когда у тебя переломаны в теле все кости, а кожа сгорела почти вся — шестьдесят три процента это четвёртая-третья, ещё три — вторая-первая. Больно — когда наизнанку выворачивает и рвёт кровью, кусочками твоих внутренностей. Больно — когда ты теряешь сознание от удара и потом в больнице пытаешься объяснить полицейскому, что ты ничего-ничего не помнишь. А ещё больно, когда на самом деле ты помнишь всё, даже цвет пуговиц на рубашке преступника. Когда тебе протягивают руку, чтобы вытащить из Ада, но вместо этого утягивают ещё ниже — это тоже больно. Когда чужие пальцы давят, царапают, когда раздвигают ноги и перехватывают одну под коленкой — так, чтобы до синяка, когда поцелуй с привкусом крови и очень мокрый. Тоже больно? А как иначе. Больно — дышать парами ртути. Больно — хлороводород по венам в концентрации тридцать шесть процентов. Больно — жать на курок, когда чужие ладони на поясе. А даже если и просто, без помощи и шёпота на ухо, целиться — тоже больно. Может, сейчас Эль не сопротивляется, когда ему пошире разводят ноги; это не значит, что он кайф ловит с того, как берут — грубо, не задумываясь о чужом комфорте. Лицом вжимают в подушку, давят на затылок, вынуждают задыхаться — и это всё сопровождается очень болезненными толчками. Он отводит взгляд в сторону и считает, пока не собьётся. Сейчас уже не так больно. Больно было, когда головой били о бортик кровати, когда Ртуть, смеясь, называла его содержанкой, а потом целовала. Больно — когда в четыре руки превращают рубашку в лоскуты. Больно-больно-больно. о чём мы говорим, когда говорим о насилии Задыхайся; от того, как наступают на грудную клетку, вдохнуть не получается. Так бывает, когда Тому сносит крышу до конца — но это редко. И, конечно же, попадается Эль ещё реже, потому что когда всё совсем плохо, его забирают. Не затем, чтобы спасти — это тоже насилие, только другое. Ртуть не дерётся. Ртуть усмехается и, затянувшись, выдыхает тебе в лицо сигаретный дым, а потом в красках расписывает то, что с тобой могли бы сделать, если бы только было желание. Называет беспомощным и ерошит волосы — от её прикосновений воротит. Эль запивает успокоительные крепким кофе с каплей алкоголя, хотя, вообще-то, нельзя — но сегодня ночью он не хочет засыпать. Спросонья страшно осознавать, от чего проснулся, это травмирует почему-то намного больше, чем когда просто лицом в подушку. Это тоже насилие. Эль не знает, какую тему затронуть можно, чтобы в итоге не коснуться темы насилия. Он пытается говорить с Томом о медицине и книгах, но это сводится всё равно к жестокости; он говорит Бек о гуманизме и о том, почему это очень важно, но это, наверное, если не самое большое разочарование, то в пятёрку точно попадает. Ртуть, усмехаясь, говорит, что единственная причина, по которой гуманизм ценен — убийство должно быть выбором, а не следствием следования командам; Том добавляет об ответственности, и Эль, закрыв уши руками, думает, что эти двое изобрели какой-то новый вид насилия. Они могут. Господи, они-то могут! Хочется съесть ещё одну таблетку; Том будет недоволен — он старается контролировать, сколько лекарств поглощает Эль, и с каждым месяцем ему результат всё меньше нравится. Можно попросить таблетки у Ртути; она обзовёт опять юбкой, содержанкой, и вообще-то будет права, потому что живёт Эль за чужой счёт. Он пытался устроиться хоть кем-то, правда. Было потом очень больно и страшно. Это какой-то тотальный контроль: делай то, не делай это, заткнись, мне не нравится твоя интонация; конечно, ты можешь сам справиться с выбором одежды — но на самом деле нет, завязывай блядский платок. Когда Ртуть притаскивает Эля в кафешку зачем-то, у него начинается истерика, потому что в меню слишком много вариантов и выбрать он сам не сможет. Плачет Эль обычно тихо. Опускает голову и кусает губы, трёт переносицу, будто голова болит — а так удобно украдкой вытирать слёзы. Правда, он не знает, как перестать концентрироваться на насилии, потому что всё, что его окружает, и есть насилие. стоит ли нам вообще говорить Спустя несколько лет Эль всё же встречается с семьёй. Вернее, с братом. Он никогда не лгал так много за раз. И, спроси сегодня, не вспомнит, как только умудрился всех убедить, что ему так нравится, что ему хорошо, что Содом, вообще-то, до чёртиков классный город. Но больше он ничего не слышал о своём прошлом. И слава Богу, думается Элю временами. Так легче. игнорирование не решает проблемы, но хочется, чтобы решало Эль ни в чём уже не уверен.

И всё же

о чём мы говорим, когда говорим о нежности Том перебирает пряди аккуратно и бережно, с каким-то странным благоговением; нет никакой небрежности или грубости, нет, ни капли нет. Том целует в висок, едва касаясь — только обозначает поцелуй. Ртуть заглядывает в глаза, а под радужкой — жаркое, щемящее нечто. Такими глазами смотрят на любовь всей жизни. Ртуть держит за руки и целует костяшки. И в эту ночь рубашку в четыре руки аккуратно снимают.