О чём мы говорим

— Трое. — Жаловаться на жизнь не то, что от тебя нужно. А взгляд недоверчивый, ищешь изъян, лазейку, принюхиваешься ко лжи. Выдыхаю в ответ тебе сигаретный дым — поверь, поприятнее будет. Иди к чёрту. А глаза совсем-совсем другие, и цвет, и разрез, и веки. Похож — но совсем другой, с другими скулами, подбородком, губами, носом и лбом. Другой по характеру — ты бы не стал плакать и в человечность верить, ты бы затих и выстрелил. Не знаю даже, в кого. Скажи-ка, точно у вас один отец, или испанки горячатся не только во время расправы? Я бы глянула. Впрочем, неважно. К чёрту пошёл. Не веришь — не надо, я не очень-то и хотела с сигаретным дымом отдавать тебе кристально-чистую истину. Я знаю, почему ты не веришь. Потому что я не боюсь. А меня всего-навсего отучили, со страхами разлучали так, как детей учат плавать. На середине озера толчок в воду — всплывай, только мне в тот вечер ещё чехол от гитары кинули. Поймала не сразу. Он, знаешь, тяжёлый — и стрелять нормально учиться надо, придурок. Шурале ни к чему были сопли — это, впрочем, понять легко. Залог был отдан матери неплохой — ей год не работать, а жить для себя, если б в первую же декаду не выпили всё. Если б умела предохраняться — а так слишком много в списке расходов. А всё-таки жестоко, хотя и работало безотказно — но лишь от того, что до одури хотелось мне жить и плакать. Взъерошенная шепелявая Горгона, и та, металлическая его гитара — неподъёмная ноша; в пятнадцать выглядела на восемнадцать, а в детстве — на семилетку едва тянула в тот день, когда меня из дома забрал шурале. Научил улыбаться смерти, в первый же год сгонял на свиданку к Богу — я прикрывала, сидя в подвале и наблюдая за высоким врачом без халата. Его гитара стояла у стула — он с ней до сих пор не расстался. Имя дал, знаешь, а? Куда уж тебе. Я тоже бродила. Слушала о любви, Медуза Горгона — и солнечный добрый символ перевесила на чужую шею; медузы, знаешь, на солнце сохнут и погибают. Горгоны тем более. А я — Горгона. Стала, когда шесть рук заперли, зажали, брючный ремень выдрали вместе с петлями. Товар не забрали — забыли в припадке безумия. В одиночку отравленной Горгоной быть страшно — и я не была; до кончиков пальцев отравленная, я вливала этот яд другим в кровь. Но таких же, как я, озлобившихся настолько, чтобы не гитару схватить — контрабас… Не знаю. Знаю только, что он, милый несчастный мальчик, совсем другой; я ему говорю — будь Медузой Горгоной, а он мне в ответ суёт дрожащими бледными пальцами под нос пацифик, а в улыбке его то вечное «цветы лучше пуль». Иной раз и лучше. Особенно ядовитые. Ему не сказала; в рот пихнула таблетку, потом ещё одну — забывай, мальчик, ты такие ужасы не заслужил. Я-то понимаю. Я же Горгона. Слышишь меня или нет?! Молчишь. А я всё так же знать не знаю, отчего мой ровесник уже седой — видел ли ад похуже моего, морского, с шестируким Сатаной? Или это просто кошмары о революциях, скажи-ка, мальчик, скажи. Не бойся. Я их тоже вижу. Думаю, Богу просто забавно. Я у шурале спрошу, как вернусь обратно — он, кажется, собирался на свидание. Если переедет, я его прекрасно пойму. …можно сказать, буду рада. Впрочем, какая разница, м? Вам-то скорее вернуться хочется; и чтобы забыть, утопить, не вспомнить больше, как пальцы его — в крови, внутри. А мне возвращаться страшно. Но тебе, милый-ненавистный, я не скажу.