Птицы и птицеловы

      Что Нелли приехала, я поняла задолго до того, как мне успели об этом донести. Только она могла с таким грохотом сбивать снег с подошв, что слышно было даже на втором этаже. И походка у нее тяжелая, «точно у мужика какого», как сказала бы мадам Жюли.       Я успела сделать еще пару стежков и закрепить иголку на вышивке, прежде чем Нелли ворвалась в комнату, объятая морозной свежестью и отзвуками ярмарочного веселья. Торопливо сбросила лайковые перчатки и пакеты с покупками на низенькое кресло и рванулась ко мне:       — Ласточка моя! — выдохнула она радостно и привычно поцеловала в лоб, точно ребенка.       Губы были горячие, густо напомаженные красным, а от нее самой пахло модной «Виолетт», табаком и шампанским. Краем глаза я заметила недовольное лицо старенькой служанки: она уже представляла, как будет чистить и намывать ковер после неллиных сапог.       — Красавица, дай налюбоваться, век бы смотрела, — умилялась подруга, глядя на меня сверху вниз.       Я лишь усмехнулась:       — Бесноватая, было бы на что. Раздевайся, сейчас принесут чай. Ты согреешься.       — Черт с ним! Жарко. Это ты все сидишь взаперти, вот и мерзнешь.       Она вошла в каракулевой шубе нараспашку (не удивлюсь, если так в санях разъезжала), а под ней — черное платье с завышенной талией на греческий манер, дивно подчеркивавшее фигуру. Благодаря модному крою Нелли превращалась из угловатой каланчи в настоящую красавицу. Я говорю об этом с уверенностью, потому что сама пошила ей наряд на прошлой неделе. В ателье бы за такое попросили круглую сумму, и ни одна московская или петербуржская модница не догадалась бы, что платье сшито не у французской портнихи.       Служанка унесла верхнюю одежду, а мы с Нелли перебрались на софу, она держала меня за руки и вся лучилась хорошим настроением:       — Вообрази, кого я встретила сегодня на катке, — прошептала заговорщицки, поглаживая мои ладони кончиками больших пальцев. — Александра Сергеевича Дымкова. А говорил, что развлечений не терпит и кататься не умеет. Но и тут он припомнил этот злосчастный «Новый путь», аж тошно стало. Эдакий дурак. Про тебя спрашивал, кстати. Мол, отчего ты не с нами.       — А ты что же?       — Сказала, что тебя бог уберег от встречи с ним.       — Так и сказала?       — А отчего бы и нет, ежели он дурак? Все равно подумал, что я шучу. Не хочу, чтобы ты мучилась от скуки с ним. Нет, он, конечно, красивый, профиль у него очень римский, но поменьше бы болтал. Болтливые мужчины — еще страшнее, чем болтливые женщины, — тут она подмигнула, явно намекая на себя.       — Что еще вы сегодня делали?       — Да всего понемногу. Были на ярмарке, потом поехали в театр, на «Парсифаля», опоздали немного, но девушка, что играла Кундри, настолько мне не понравилась, что мы почти сразу ушли. Там же пообедали, встретили Андреевского, премилый господин, очень интересный. Не помню, как его по батюшке. Говорил о разнице между английским сплином и французской тоской, вы бы с ним сцепились языками, если бы…       — Если бы я не была затворницей, знаю. Что поделать, если мне и дома хорошо?       Нелли собиралась возразить, но в этот момент принесли чай, и она снова сорвалась с места:       — Совсем забыла! Не могла же я не порадовать мою ласточку маленьким пустячком.       Достала из пакетов коробки конфет: шоколадные с ореховой пастой, ромовые сердечки и насквозь прозрачные засахаренные вишни, — одним словом, все, что могло бы прийтись мне по вкусу. Смешная, держала в голове такие мелочи.       Мы дружили с пансионских времен. Она — долговязая и белобрысая, «вздорная девица» и «неблагодарная дочь», по мнению мадам Жюли, нашей некрасивой, незамужней и, как следствие, невыносимо строгой надзирательницы. И я — коротконогая пышка с длинной косой, прилежная ученица, послушный и боязливый ребенок. Мы сошлись с Нелли к всеобщему удивлению и как-то невероятно крепко. Мне ничего не стоило писать за нее задания по истории и латыни, а ей — заступаться за меня перед другими девушками. Их слова о моем нечистом происхождении и курносом носе она принимала слишком близко к сердцу и чуть ли не дралась с обидчицами, а я выгораживала ее перед разъяренной мадам Жюли.       С Нелли было беспокойно: проказы утомляли, как и вечные пререкания с учителями. Неужто тяжко промолчать? Но она спорила из принципа, будь то урок литературы, танцев или богословия, — на все, решительно на все у нее имелось собственное мнение.       — Конечно, Дымков краше, чем Андреевский. Тот и ростом не вышел, и профиль у него совсем не как у римлянина, но странно любить кого-то только лишь за красоту, — рассуждала Нелли серьезно.       — Тебе так хочется найти мне пару?       — Скорее ищу достойных соперников. Все равно никто из них не совладает с моей любовью к тебе.       Помню, когда я исправляла очередной ее урок по рукоделию, Нелли сидела рядом и читала вслух рыцарские романы. С большим азартом говорила о сражениях, кровной мести, походах и подвигах во имя прекрасных дам. Она действительно чем-то походила в ту пору на мальчика, телом, манерами, и я охотно поддакивала ее фантазиям, коротая вечера за долгими разговорами.       Никто нам не был нужен, пока мы учились в пансионе и оберегали друг друга от всех невзгод. Не взирая на кажущуюся леность, Нелли много знала, с четырнадцати лет бралась за переводы Сапфо и Алкея, назло мадам Жюли разучивала стихи Рембо, сочиняла сама, притворяясь в коротких зарисовках то странствующим трубадуром, то нищим бакалавром. Тогда же возникло нелепое прозвище «ласточка», столь полюбившееся Нелли. Мне досталась роль ее вечной спутницы и соратницы, «утешительницы ее мятежного духа».       Пожалуй, шутка затянулась, и я правда привыкла к тому, что мы всегда были рядом. Нелли из-за ее вздорного нрава пророчили одинокую старость, а мне — удачный брак, заботливого мужа и крепкую семью. Но ни то, ни другое, ни третье не волновало меня. Куда с большей приятностью я наблюдала за успехами подруги, с охотой принимала ее ухаживания и комплименты, проверяла статьи для литературных журналов и шила новые платья.       Нелли с довольной полуулыбкой подавала мне угощенья:       — Вкусно? Я сглупила, надо было взять еще медовых пряников. Они на ярмарке продавались точь-в-точь как из нашего детства. Мне обидно, что ты пропускаешь все веселье, пообещай, что хоть на Масленицу ты с нами погуляешь.       — Обещаю, а теперь не заговаривай мне зубы. Ведь не закармливать же ты меня приехала.       Пока я запирала дверь на ключ, Нелли послушно развязывала пояс, отшучивалась:       — Жестокая женщина, тебя не смягчили ни молитвы, ни подношения.       Она нисколько не стеснялась раздеваться при мне. Глядя на ее голые плечи, выпирающие ключицы и белую кожу, я порой замечала, что начинала превращать подругу из человека в обожествленный идеал, и специально принималась искать в ней изъяны. Пускай руки у нее тонкие, но ладони грубые, всегда красноватые. Волосы сухие и ломкие, в вечном беспорядке, какие бы прически их них ни делали. Нелли много курила, и голос у нее грубел от табаку, а еще… хотя какая разница? То были настолько мелкие недостатки, что порой они оборачивались в приятные детали. Все равно она оставалась чудесной и даже теперь, послушно стоя передо мной в батистовой юбке и кружевном корсете, не теряла природного обаяния.       — Мне закрывать глаза? — спросила она, нетерпеливо покусывая губу.       — Я рассчитывала на то, что ты будешь мне помогать.       — Все равно закрою, так ведь интересней.       — Дело твое, но ежели уколю или поцарапаю — не жалуйся.       — Буду носить шрамы как награду!       Она никогда не умела вовремя замолчать. Я давно привыкла, а вот другим бывало с ней непросто; но, если подумать, на поприще писателя и критика желание всегда оставлять за собой последнее слово играло на руку. Нелли наравне с мужчинами говорила о политике, психиатрии, искусстве и экономике. Она была неутомима, трудилась и развлекалась в поте лица, а я восхищалась и употребляла все силы, чтобы хоть как-то поддержать ее. Нелли никогда не просила меня о помощи, но, полагаю, за столько лет она поняла, какое удовольствие мне доставляло видеть ее улыбку.       Пару раз мы чуть не упали, я бранила ее за упрямство, а она жмурилась и хохотала надо мной, точно девчонка, и вот, наконец, я подвела подругу за руку к высокому зеркалу.       — Можешь смотреть, но учти, работы еще много.       Я отошла в сторону, так мне удавалось лучше рассмотреть восторг Нелли. Белый атлас красиво играл на свету, неброское кружево подчеркивало ее плечи и декольте. Вышивку серебряными нитками я подглядела из средневековых образцов. В целом это была моя лучшая работа, но все же захотелось уточнить:       — Тебе нравится?       — Безумно, — прошептала Нелли, не отрываясь от отражения. — Диво, как хорошо! Как же ты это сделала?       — Я в отличие от тебя не пропускала уроков шитья.       — Ласточка, до чего же я тебя люблю!       — А я тебя и того больше, — отозвалась я, прилаживая к ее волосам фату. — Нужно подогнать подол и рукава. Уверена, ему тоже понравится.       Жених Нелли — порядочный человек с седыми висками и с выражением вечно уставшего бигля. Они познакомились в Вене, по словам самой Нелли, в первую встречу ей захотелось ударить его, настолько он ей показался чопорным и занудным. В Москву вернулись вместе, и как-то сразу стало понятно, что это — не легкое увлечение. Я наблюдала за их размолвками и ссорами, старалась оставаться все той же верной соратницей, и вот мои усилия вознаградились. Свадьба будет в начале марта, затем круиз по Европе, а после они поедут в Вену, где жених Нелли читает лекции по литературному дискурсу.       С чувством выполненного долга я любовалась подругой, не забывая подбирать подол свадебного платья булавками. Нелли без умолку говорила о том, как ей нравится наряд, как она счастлива и как мечтает меня чем-нибудь отблагодарить.       — Постарайся не посадить пятно до начала торжества. Ты сделаешь мне этим огромную милость.       — Нет, ты послушай, мне нужно что-то дать тебе взамен, ведь это неправильно… Странно, я думала, что замуж раньше выйдешь ты, тебе сам бог велел.       — Мадам Жюли так же говорила, у меня бедра широки.       — Фу, какая пошлость. Руки твои, душа твоя, все в тебе нежно и раскрыто для любви. И счастлив будет тот, кого ты полюбишь, а мадам Жюли — глупая курица, — и совсем некстати добавила. — Знаешь, я зря так категорично говорила про Дымкова, не такой уж он страшный дурак, и ты ему, правда, нравишься.       Полагаю, она жалела меня, но не как несчастного зверька или малого ребенка, скорее, как боевую подругу, с которой предстояло расстаться. Мы слишком долго прожили бок о бок, теперь у каждого своя жизнь. Кто ж виноват, что я не обзавелась своей, с головой отдавшись служению чужим успехам и победам? Точно не Нелли и не ее избранник. Мне не было грустно или обидно, просто слушать о всяких дымковых и андреевских сейчас не хотелось.       — Нелли, я придумала, если тебе так важно мне помочь, лучше почитай мне, пока я буду заканчивать вышивку для твоего подола.       Я вышью на нем цветы и звезды, а между ними спрячу ласточку.

Февраль 1903 г.