Вадим

Первым ко мне вернулось ощущение боли. Разорванная задница привычно саднила, но боль в шее была намного сильнее. Наверное, она была вся раздавлена и переломана затянувшейся петлей. Я попытался ощупать ее рукой, но оказалось, что вся она, от груди то подбородка заключена в какой-то твердый корсет. Первой осознанной мыслью было то, что я, должно быть, оказался в аду, и что ад по сравнению с моей прежней камерой — не такое уж плохое место: здесь я, по крайней мере, кажется, лежал на чем-то мягком, а не сидел скрючившись на четвереньках на грязной подстилке. Медленно, преодолевая страх перед тем, что я могу увидеть, я приподнял тяжелые непослушные веки и попытался сфокусировать взгляд. Сразу же стало понятно, что, где бы я ни находился, это место никак не может быть адом. Дело в том, что на стуле возле моей кровати сидела Зойка Белоцерковская в небрежно накинутом на пухлые плечи белом халате и с аппетитом уплетала какую-то булку. Выходило так, что в ад я, все-таки, не попал, потому что в аду никак не могло быть Зойки, это было совершенно невозможно. Я попытался как-то выразить свое удивление, но переломанное горло отозвалось резкой болью и единственный звук, который мне удалось издать был тихий глухой стон. Зойка встрепенулась и, повернувшись ко мне, расплылась в своей счастливой светлой улыбке, образовав глубокие ямочки на розовых щеках. — Проснулся? — сказала она радостно. — Ну слава богу! А то, ты нас всех так напугал… Хочешь булки? — и протянула мне остаток своей булочки. Я хотел спросить у нее, кого это «нас», и чем я их напугал, но горло отказывалось слушаться, и отозвалось такой резкой болью, что на глаза навернулись слезы, и никакого звука, кроме жалобного писка издать снова не получилось. — Тихо, тихо! — перепугалась Зойка. — Не надо разговаривать, я дура, надо было сразу тебя предупредить. Доктор сказал, неделю помолчать придется, чтобы все зажило там. И кушать тебе, пока, тоже нельзя, так что с булкой пока надо подождать. Она дотянулась рукой до моего лица и погладила по щеке мягкой ладошкой, стирая выкатившуюся из глаза слезинку. — Очень болит? От этой нежности, меня как будто бы накрыло теплой пеленой, казалось, навсегда уже забытого чувства защищенности и добра, которое исходило от Зойки, и я, даже не пытаясь сдержаться, расплакался огромными горячими слезами, обжигающими веки. Зойка встала со своего стула и улеглась рядом со мной на краешек кровати, осторожно обняв меня за вздрагивающие плечи, стараясь не причинить боли и прижав к себе так,  что я зарылся мокрым лицом в ее мягкую грудь, прикрытую сиреневой маечкой, которая сразу же промокла. — Ну что, ты, не плачь, — шептала она, гладя меня по волосам как маленького ребенка. — Теперь все будет хорошо. Тебя никто больше не обидит. Хочешь, сестру позову, она даст что-то от боли? Я бешено затряс головой, давая понять, что мне не нужна никакая сестра, и обхватил зойкино туловище руками на всякий случай, чтобы она не рванула от меня искать эту сестру. Ко всему, мне еще было отчаянно стыдно, что она так утешает меня, как маленького, и от этого я ревел еще сильнее, а она гладила меня по голове и по спине, крепко прижимая к себе, и терпреливо дожидалась, когда я перестану. — Ты прости меня, я такая дура, — объясняла она, когда я немного успокоился. — Этот мудак Вахмурка… король двора, блин. Он с чего-то решил, что я с ним встречаться буду. Такой, типа, неотразимый. Козел. Я тогда в окно увидела, как они над тобой поиздевались, но пока на улицу выбежала, ты уже ушел. Я хотела догнать тебя, но подумала, что тебе не до меня, наверное, решила дать тебе несколько дней, чтобы придти в себя немного. Дура. А потом, позвонила тебе домой, и мне там такое рассказали, что у меня глаза на лоб полезли! Я высвободился из-под ее рук, и, подняв на нее мокрое опухшее лицо, изо-всех сил старался выдавить слова из поломанного горла. — Сейчас, подожди, — она догадалась, что я хочу что-то сказать, и, вскочив с кровати, метнулась к столику у стены, на котором лежал небольшой планшет. — Вот, — она вернулась на место и, снова примостившись рядом со мной протянула мне планшет. — Лучше пиши, а говорить не надо пока. Заживет горло — мы с тобой еще наболтаемся. «Ты все знаешь?» — коряво вывел я на экране и повернул к ней планшет. — Ну как «все»… — пробормотала Зойка, смущаясь, я отчетливо увидел, как порозовели ее щеки. — Без… подробностей. Так, в общих чертах. Я снова повернул к себе экран и медленно, дрожащим пальцем вывел на нем вопрос, ответа на который я боялся больше всего: «Презираешь меня?» — Да ты что! — ужаснулась Зойка еще до того, как я закончил писать. — Как ты можешь так думать?! — накинулась она на меня, сделав «страшные глаза». — Вадим, ну правда, как такая ерунда вообще в голову придти может? С чего бы я тебя презирала??? «Ну, я же… " — начал я писать и задумался о том, за что ей полагается презирать меня в первую очередь. За то, что я пидор? Опущенный человек? Трус, слабак и плакса? За то, что трахался с собственным отчимом, и его сыном? За то, что моя задница разорвана ручкой от швабры? За то, что мои передние резцы сломаны для того, чтобы удобнее было  совать в рот член? За то, что насиловал несчастного ребенка, возбуждаясь от его плача? За то, во что я превратился… Интересно, какую часть из этого она уже знает обо мне? — Вадим, ты ни в чем не виноват! — твердо заявила она, не дожидаясь, пока я допишу свое объяснение. Даже думать так не смей. Этот Артур — оказывается тот еще кадр, мой отец с ним когда-то пересекался, как услышал его имя, у него, прямо лицо перекосило! Жалко, что ты раньше мне не рассказал. А сын его придурочный — это вообще финиш! По нему психушка плакала давно уже, но его мамашка отмазала, гадина. Туда им и дорога обоим, надеюсь их там на том свете черти кочергой трахают! Я, кажется, никогда не видел ее такой… взбешенной. От привычного добродушия с ее коронным «а мне какая разница», не осталось и следа. Она вся раскраснелась, и из широко раскрытых глаз, обычно искрившихся озорным весельем, казалось, вылетали молнии ярости. — Жалко только, что сдохли, скоты раньше времени, слишком легко отделались. «Я не убивал…» — вывел я на экране. Почему-то, мне показалось важным, что она должна об этом узнать. — Господи, Вадим! — она снова схватила меня за плечи и прижала к себе. — Ну конечно, ты никого не убивал, кому такое вообще привидеться могло?! Я как услышала, что этот говнюк тебя за себя отдуваться отправил, сама его убить готова была, жалко не успела, он уже сам сдох! Ты пойми, — она взяла меня за щеки своими теплыми ладошками и повернула мою голову, так, что мои глаза оказались прямо напротив ее лица, так близко, что мне были видны крошечные оранжевые пятнышки на ее голубой радужке. — Пойми, что тебя никто ни в чем не винит! — проговорила она медленно, пристально глядя мне в глаза, как будто гипнотизируя. — Все уже закончилось, понимаешь? Мой отец, как услышал про этого Артура, сразу же позвонил прокурору — не местному, тут у Магды все «схвачено», а повыше, из министерства — и устроил там такой переполох, что им до сих пор икается. Если есть в мире одна вещь, которую мой папочка умеет делать на отлично, то это переполох устраивать. Они еще долго его вспоминать будут, даже не сомневайся. «А мама?» — написал я. Объяснять что именно я имею в виду показалось слишком долгим, и я понадеялся, что Зойка и так меня поймет. Она поняла. — С ней все хорошо, — сказала она и добавила: -… Уже. — И поторопилась объяснить, должно быть, увидев, как я меняюсь в лице: — Не, правда, уже все в порядке, не волнуйся. У нее, конечно, были… трудные  дни, сам понимаешь. В общем, попала в клинику, но сейчас уже поправляется. Передает тебе привет. Она так переживала, что не может к тебе приехать, но я ей пообещала, что я ее заменю. Как, получается у меня? Я кивнул и попытался улыбнуться в ответ. *** Провести в молчании и с корсетом на шее мне пришлось даже не неделю, а почти три. Врач объяснил мне, что повреждения были очень серьезными, петля пережала трахею и нужно было дожидаться пока спадет отек. Но мне повезло, что я молодой. Взрослый человек после такого, скорее всего не выжил бы или навсегда остался инвалидом. А у ребенка все еще гибкое и быстро заживает. Меня все здесь считали совсем ребенком и обращались, как с маленьким, ухаживали и жалели. Зойка приходила ко мне каждый день и сидела со мной по несколько часов, рассказывала новости и просто всякие истории. Хорошо, что она такая болтушка — мне почти не приходилось пользоваться планшетом. А когда я, наконец смог немного говорить — тихо и хрипло, но врач сказал, что это пройдет — меня направили к психотерапевту. Антон Владимирович был довольно молодым человеком, лет тридцать всего. Я побаивался идти к нему на прием, и вообще к кому угодно. Когда я оказывался в кабинете наедине с мужчиной, у меня начиналось что-то вроде панической атаки, хотелось поскорее сбежать и спрятаться где-то. Я даже попросил, нельзя ли поменять его на женщину, думаю, что с женщиной мне было бы немного легче. Но Зойка уговорила меня, сказала, что это очень хороший доктор, который специально для меня приехал по просьбе ее отца. Первые сессии показались мне какими-то бесполезными. Я почти не разговаривал — во-первых, было еще больно, а во-вторых я ужасно стеснялся и боялся, что начну реветь. Он не давил на меня, и не настаивал, чтобы я отвечал на его вопросы, просто говорил, чтобы я подумал потом о чем он говорит, и, если захочу, рассказал ему. Однажды, когда мы говорили с ним об Артуре, я не выдержал и расплакался. Я все-таки очень скучаю по нему, и думаю, что он по-настоящему любил меня, что бы там Зойка не говорила, какая он сволочь. Умом понимаю, что она, наверное, права, но все равно мне очень плохо без него. Так вот, я рассказывал этому Антону о чем-то невинном — как Артур меня в парикмахерскую водил, или что-то вроде того, и мне вдруг стало так грустно от этих воспоминаний о том, что навсегда ушло, что я не сдержался и начал плакать. Антон Владимирович не кинулся меня утешать — он вообще никогда не касался меня, даже случайно, наверное, понимал, что это может меня напугать — и вообще как будто не заметил, что я реву. Пододвинул ко мне коробку с салфетками и продолжал разговаривать, как ни в чем не бывало. Это, кажется, помогло мне меньше стесняться при нем, и я стал чаще говорить обо всяких грустных вещах, уже не боясь расплакаться. Как ни странно, это происходило совсем не так часто, как я опасался — выходило так, что чем больше боишься и стесняешься разреветься, тем скорее и ревешь. Но о подробностях нашей с Артуром жизни и, тем более, об Игоре и о том, что со мной происходило в тюрьме, я так и не могу ему рассказывать (и вообще никому не могу). Просто смотреть в лицо человеку, даже такому понимающему и доброму, как Антон Владимирович, и рассказывать о том, как тебя ставят раком и трахают как какую-то блядь все кому не лень, вряд ли у меня вообще когда-нибудь получится. Антон Владимирович не настаивает, понимает, что это тяжело. Но он говорит, что без этого не обойтись, для того, чтобы пережить эту травму, нужно, как бы выплеснуть все эти детали из себя, пережить их еще раз, но не по-настоящему, а на словах, чтобы они потеряли остроту и стали нестрашными. Он предложил мне компромисс: раз я не могу пока говорить об этом, то, может быть, у меня получится написать. Ну вот, я написал. Не знаю уж, поможет ли. Посмотрим. **** Кстати, о Чижике. Может быть, вам тоже интересно, что с ним стало. С Чижиком странная история. Я просил Зойку разузнать про него (ну, я не рассказывал ей подробностей, а просто сказал, что был со мной такой товарищ по несчастью), потом ее отца тоже просил, он человек со связями, многое может, а потом и Антона Владимировича спрашивал. И кого бы я не спросил, все в один голос уверяли меня, что никакого Чижика вообще не было и быть не могло (таких маленьких, каким я его описал, во взрослый изолятор не сажают, для них специальные заведения есть). Если верить им, то в первой камере я всегда сидел один, а во второй, после разговора с Магдой, кроме меня, было еще трое «пацанов» — Гвоздь, Малхаз и Буба. И ни там, ни там, ни про какого Чижика никто никогда не слышал. Антон Владимирович говорит, что это моя психика так защищалась от перегрузки от всех этих событий. Она как бы выдумала Чижика, для того, чтобы мне было не так обидно быть таким униженным и одиноким. И еще для того, чтобы удовлетворять мои сексуальные потребности, в которые я сублимировал свои проблемы (это он так сказал, «сублимировал», я так и не понял до конца, что это означает, ну что-то вроде того, что меня все обижали и я себе придумал воображаемого персонажа, которого тоже могу обижать). Звучит все это странно, и я все равно до конца не уверен. Но все-таки, если никто — ни охранники, ни пацаны в камере, ни администрация — вообще никто никогда не слышал ни про какого Чижика, то приходится признать, что скорее всего, так оно и есть — от всех этих переживаний, у меня реально что-то замкнуло в мозгах, и я выдумал себе такого мальчика, которого я могу одновременно жалеть и мучатъ вместо себя самого. Есть еще и такой вариант, что Гвоздь с пацанами уморили Чижика до смерти, а охрана им помогает это скрывать, чтобы им самим не влетело от начальства. Но в это сложно поверить. Как такое можно скрыть? У него же родные должны быть, знакомые… не может человек просто так исчезнуть, чтобы про него вообще все забыли. Может быть, вы хотите спросить, кто же тогда меня спас, когда я с унитаза прыгал? Это, вообще-то очень хороший вопрос, потому что, если даже предположить, что я в этом петушатнике настолько свихнулся, что трахал самого себя пальцем в зад, воображая при этом, что насилую другого мальчика, если даже предположить такое, то все равно, не мог же я, болтаясь на веревке с передавленной трахеей, кричать и колотить в двери. Я был уверен, что это у меня убойный козырь, когда задавал этот вопрос Антону Владимировичу. Но он совсем не смутился и легко объяснил мне, что по словам охранников, шум поднял Буба. Он случайно встал ночью в туалет и увидел меня, хрипящего на веревке над унитазом. Не то, чтобы он так уж сильно заботился о моей жизни, но самоубийство в камере — это серьезное ЧП, пацанов,  скорее всего, разогнали бы по разным камерам, отобрали бы всякие тюремные ништяки… Одним словом Буба увидел меня болтающимся на веревке и поднял кипиш своим писклявым голоском, неудивительно, что я принял его за Чижика.