***
У меня началось какое-то раздвоение сознания. Когда Буба или Малхаз трахали меня, по одиночке, или вдвоем, с разных сторон, я впадал в какое-то странное состояние, и как будто наблюдал за этой сценой со стороны, видел самого себя, стоящего на карачках, с выгнутой по-блядски спиной, прижатой тяжелой рукой Малхаза, с задранным кверху костлявым задом, в который Малхаз размашисто толкался своим толстым членом, смотрел на свое перекошенное лицо, залитое соплями, слезами и спермой. Я смотрел на это несчастное, воющее подобие человека, на тонкое слабое тельце, извивающееся в с крепких руках Малхаза, видел ужас, страдание и боль в полных слез глазах, и… во мне не было ни капли жалости к нему. Вместе с презрением и брезгливостью, неожиданно для себя, я начинал ощущать возбуждение, воображая себя на месте Малхаза, сжимающим сильной ладонью маленькие шарики яичек, пропустив одну руку под вздрагивающим мягким животом, а вторую положив на хрупкое бедро, до синяков впиваясь крепкими пальцами в нежную бледную кожицу на нем. С каким-то странным сладострастным удовлетворением, я слушал свои собственные рыдания, и в то же время воображал свой собственный член разрывающим пульсирующей от напряжения окровавленной головкой тонкое колечко ануса. Мой маленький член набухал и напрягался от прилива крови, и приподнимался между широко расставленных бедер, болтаясь между ними из стороны в сторону с какой-то сумасшедшей амплитудой, колотился о живот и бедра в такт рывкам Малхаза, толкающегося в мой зад. Спазмы волнами прокатывались по моему телу, и я с ужасом, смешанным со сладким предвкушением, чувствовал, что вот-вот кончу. Но Малхаз ни разу не позволил мне сделать этого. Он внезапно останавливался, вогнав свой член в меня до упора, плотно прижавшись к коже ягодиц своим волосатым лобком и с каким-то звериным рычанием выпускал мощную струю в мою растянутую его твердой плотью кишку. Потом, вынув из меня сразу начавший опадать член, он обтирал его о кожу на спине, и брезгливо спихивал меня со стола. Скатившись кубарем на пол я поспешно вставал на четвереньки и уползал обратно под кровать, надеясь на то, что мне повезет, и он окажется слишком удовлетворен и расслаблен, чтобы продолжать издеваться надо мной.***
A ночью сонный Чижик прижимался ко мне, упираясь мне в живот своим коротеньким члеником, набухшим и теплым, я, обнимал его руками и гладил ладонью его мягкую бархатную кожу на спине, испытывая смесь возбуждения с мерзкой гадливостью к самому себе. Физически сдерживая тошноту от омерзения к себе, я проводил подушечками пальцев по нежной щелке между его ягодиц, и чувствовал как инстинктивно напрягается его тщедушное тельце в моих руках. Немного раздвинув его тощие булочки, я упирался пальцем в колечко ануса, воспаленного и растянутого Гвоздем, но, как ни странно, целого, а не разорванного безнадежно, как у меня. Я осторожно нажимал пальцем на сжатое колечко из мышц, и оно послушно расслаблялось, будто приглашая меня внутрь. Чижик начинал сопеть немного громче, уткнувшись мордашкой мне в плечо, выгибал спину, елозя по моему животу своим быстро твердеющим «карандашиком». Я осторожно менял положение, так, чтобы его лицо оказалось рядом с моим, находил губами его трогательно приоткрытый рот, проводил языком по его губам. Они были сухими и горячими, потрескавшимися и воспаленными местами, я ласкал их своим влажным языком, и Чижик отвечал мне, втягивая его внутрь, и просовывая свой острый язычок в мой рот, осторожно касаясь острых осколков передних резцов, которые мне сломал Малхаз. Медленно растягивая пальцами его дырочку, я проталкивал их внутрь, в его горячее, тесное нутро, плотно обхватывающее меня со всех сторон. Немного сгибая пальцы книзу, я нащупывал там у него чувствительный бугорок и начинал гладить его подушечкой, как будто чесал его. Тело Чижика становилось будто каменным, так он напрягал все свои мышцы, сведенные судорогой. Он начинал тихонько стонать, и я зажимал его дрожащие губы своими, боясь, что кто-то из пацанов может проснуться. Свободной рукой, я нащупывал его затвердевший писюн и осторожно зажимая тоненький стволик двумя пальцами, оттягивал вниз кожицу с головки, возвращал ее на место, повторял еще раз… Чижик еще сильнее выгибался дугой, и, вдруг расслабившись, обессиленно падал мне на грудь. Его член оставался почти сухим, почему-то, я никогда не видел, чтобы он кончил по-настоящему. То ли какие-то проблемы с физиологией, а может быть, он просто маленький еще был, я ведь даже не знаю, сколько ему было лет, но явно меньше, чем мне. Иногда, после всего этого, он начинал беззвучно плакать, прижавшись ко мне, и именно в эти минуты, обнимая руками его трясущееся тельце, я, почему-то, испытывал самое сильное возбуждение. Не желая выпустить его из своих объятий, я извивался тазом так, чтобы мой лопающийся от возбуждения стояк терся о мягкую кожицу на его бедрах. Не знаю уж почему именно его слезы так возбуждали меня. Скорее всего я испытывал какое-то извращенное удовольствие, воображая, что нашелся кто-то еще более жалкий и униженный чем я. Это, конечно, была ложь: ниже того, во что я превратился, уже ничего быть не могло, и то, что этот мальчик, рыдал у меня на груди после того, как я оттрахал пальцем его маленькую попку, только лишний раз подтверждало то, что у него, в отличие от меня, оставалось еще что-то человеческое. Он мог еще плакать от стыда и унижения, а я — только от боли или страха. Утро обычно начиналось противным писком Бубы: — Дупло-o-o! Иди ебаться! И снова начинался ад.***
Магда обещала мне такую жизнь, что я буду мечтать поскорее оказаться в аду. Я все чаще вспоминал об этом и думал о том, что в аду, по крайней мере нет Бубы и Малхаза с Гвоздем. За что она так обошлась со мной? Я ведь выполнил все, что она требовала, ни слова нe сказал ни следователю, ни кому-то другому. Когда она сказала, мне что я не должен ничего говорить, я принял это, как обещание, что, если буду делать все так, как она говорит, то она вытащит меня отсюда, и я смогу вернуться домой или хотя бы увидеться с мамой. Но теперь я понял, что на самом деле, она ничего такого не говорила, я сам это выдумал. Она сказала только, что сгноит меня в тюрьме, если кто-то узнает о том, что на самом деле произошло, но ничего не говорила о том, что будет, если я буду молчать. Моя глупая голова сама напридумывала себе радужных картинок, которые позволяли мне цепляться за несуществующую надежду. Она ничего не обещала мне и никак не собиралась мне помогать. Ей все равно, что со мной произойдет, она, наверное, вообще уже забыла обо мне. Все забыли обо мне, никому не нужном, жалком «петухе», живущем под кроватью, жрущим вонючую баланду из миски, как собака, спящем на грязной подстилке и умывающимся в унитазе. Никому нет никакого дела до этого мерзкого червяка. Даже маме, наверное, лучше, когда я заперт подальше от нее и можно не видеть меня и не думать каждую секунду о том, во что превратился ее сын. Мне и самому было невыносимо об этом думать. В какой-то момент, я с ужасом осознал, что мама, должно быть, все уже узнала. Может быть, Магда рассказала ей, чтобы отомстить за смерть своего сына. Наверное, узнав о том, каким жалким существом оказался ее сын, она просто умерла от горя и стыда. Если бы она была еще жива, то обязательно нашла бы способ хотя бы навестить меня здесь. Либо она умерла, либо я стал настолько отвратителен ей, что она просто не хочет меня видеть. В любом случае, ее больше нет для меня. Последнее существо, для которого я был еще человеком, ушло навсегда, пропало из моей жизни следом за Артуром. Больше никого не осталось в моей жизни. И меня самого тоже больше нет. Вадим Кретенко умер, перестал существовать, вместо него осталось только Дупло, бездушная и бессознательная сексуальная кукла.***
Убить себя заключенному совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. В камере не разрешается держать ничего, что могло бы быть использовано для этой цели: ни ремней, ни шнурков, даже вилок и тех нет. А уж про опущенных людей — и говорить нечего, у нас с Чижиком вообще ничего не было, кроме рваной подстилки и двух грязных комбинезонов, которыми мы укрывались по ночам. Нам даже прикасаться было нельзя ни к каким вещам, чтобы не «зафоршмачить» их. Кто-нибудь посильнее меня - и физически, и, главное, душевно, - возможно, ухитрился бы, к примеру, разбить себе голову о стену, или, еще лучше, например, поцеловать в губы Гвоздя, но для меня все это было невыполнимо. Я смастерил подобие веревки из своего комбинезона, разорвав его зубами на длинные лоскуты, которые потом скрутил в жгут, как канат. Единственным местом в камере, где можно было привязать петлю была металлическая труба над «парашей». Убедившись, что все крепко спят, я выполз из-под кровати и, забравшись на унитаз, перекинул свою веревку через трубу и завязал узлом. С трудом сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос от страха и жалости к себе, я просунул голову в петлю и замер, не в силах решиться сделать последний шаг. Наверное, я так и не сделал бы его, такое трусливое создание, как я, даже умереть достойно не может, но судьба, видимо, сжалилась надо мной и решила все за меня: босая нога соскользнула с мокрого унитаза, и я повис в воздухе, отчаянно дрыгая ногами, и дергаясь всем телом. Петля затянулась на моей шее, пережимая горло. Под ней, что-то хрустело, видимо, ломались какие-то хрящи, это было страшно больно, но я не мог вскрикнуть от боли, только хрипел, разевая рот, в который затекали горячие соленые слезы, катившиеся градом по щекам. Инстинктивно я поднял кверху руки и ухватился за веревку, пытаясь ослабить давление петли, но я был слишком слаб, чтобы подтянуться. Продолжая метаться в агонии, я вдруг увидел, что у меня стояк. Неизвестно от чего, мой член напрягся и затвердел и торчал под прямым углом к животу, раскачиваясь во все стороны от моих рывков. Я подумал о том, какой он маленький и жалкий, как и я сам. Мои силы были уже на исходе, я перестал дергаться и безжизненно повис на веревке, раскачиваясь по инерции, как маятник. Все мышцы расслабились, и я почувствовал, как по бедрам вниз потекло что-то из разорванного ануса. В глазах у меня потемнело, перед ними полетели какие-то разноцветные картинки, как в калейдоскопе. Они постепенно отдалялись от меня, словно улетали вдаль по тоннелю, сжимаясь и уменьшаясь в размерах, превращаясь в крошечную светлую точку, окруженную тьмой. В конце концов пропала и она.***
Внезапно какой-то звук ворвался в мое меркнущее сознание. — Эй, охрана! Сюда! На помощь! Ну же, бля! Быстрее! Это Чижик вопил отчаянным звонким дискантом, постоянно давая петуха, и срываясь на визг от натуги, и колотил изо всех сил в металлическую дверь камеры своими маленькими кулачками. «Чижик… " — подумал я с какой-то нежностью перед тем, как стало совсем темно.