Гадкий котенок

Он прибыл в Лос-Анджелес первым утренним лихтером. До рейса в Торонто еще оставалось несколько часов – можно было посетить Управление и поставить штамп в отпускном листке, чтобы не тратить время после. Потом каждая минута будет слишком ценной и слишком болезненной, чтобы терять их в гулких прохладных коридорах провинциального отделения УОКСа. – Добро пожаловать на Землю, – улыбнулась ему операционистка, выдавая распечатку с зафиксированной датой его прибытия и расчетной датой окончания отпуска. Меф Аганн попытался улыбнуться в ответ, но, судя по напряженному взгляду девушки, вышло у него неважно. Отсутствие практики сказывалось. Ну и черт с ним. Вряд ли кривая физиономия возбудит подозрение медицинских служб, в конце концов, мало ли причин человеку быть не слишком искусным в светских манерах? До рейса удалось и позавтракать в крошечном безлюдном кафе с видом на пляж: в зале были такие маленькие, ограничивающие обзор окна, что следовало бы назвать его не «Чайкой», а «Приютом агорафоба». Мефу там понравилось – агорафобом он не был, но как селенген всегда чувствовал себя уютней в замкнутых, желательно, герметичных пространствах. Да и кофе с тостами вышел вполне себе неплохим, он уже давно не завтракал тостами – бытавтомат на «Анарде» хронически сбоил, и хлеб у него всегда выходил пережаренным. По очевидной ассоциации вспомнилось почти такое же утро пятнадцать лет назад – только кафе было попросторней, а за одним столом с ним сидели Дэвид Нортон и Юс. Им предстояла очередная экспедиция, на Европу и Ио, если он не ошибается, они ждали лихтера на орбитальный терминал и завтракали слишком жирными пончиками и слишком сладким кофе. Меф уже не помнил подробностей самой экспедиции, зато отлично помнил, как Нортон брезгливо морщился от звуков играющей музыки – из динамиков, расположенных где-то в потолке над каждым столиком, лился разудалый летний шлягер. У него то ли болела голова, то ли его просто все раздражало – Лунный Дэв всегда был человеком тяжелым. Юс же почти весь завтрак молча улыбался, думая о чем-то своем. Иногда они с Мефом встречались взглядами, и тот полагал, что догадывается, чем вызвана эта едва заметная, мечтательная улыбка. От нее хотелось улыбаться самому, наверное, Меф и улыбался – тогда у него это еще получалось достаточно убедительно. Хороший тогда был отпуск. Насыщенный событиями. Пятнадцать лет назад они впервые провели весь трехмесячный отпуск вместе – синие озера в окружении рыжестволых, высоченных сосен; черное, все в мерцающих искрах, небо огромной перевернутой чашей над головой и треск костра, согревающего ступни. Тяжесть руки, согревающей плечи. Казалось, что мир вокруг, огромный и шумливый, бескрайний и ароматный, принадлежит только им. Ни единой живой души за целый отпуск. Ни единой ссоры или недопонимания. Они разговаривали взахлеб – обо всем на свете. Под ногами стелился то песок, то галька, то густой ковер ржавых сосновых игл вперемешку с маленькими, растопыренными во все стороны шишками. Один раз Меф лег на эти иглы голой спиной, даже не подложив майку, – и навсегда запомнил выворачивающее наизнанку удовольствие в сопровождении терпкого хвойного запаха. – Если тебе так нравится аромат сосны, я могу пользоваться хвойным одеколоном, – пошутил потом Юс. – Только в свободное от работы время, иначе я не смогу сосредоточиться. Если ты собираешься таскать меня в десант, никаких одеколонов. – Договорились… – он полежал, о чем-то рассеянно размышляя, а потом задумчиво сказал. – Интересно, вот у Нортона любимый одеколон «Антарктида»… С чем бы это могло быть связано? Меф тогда расхохотался и замотал головой. – Я не хочу даже представлять себе это. – Никогда не видел пингвинов в естественной среде обитания. – Если хочешь, на следующий год поедем в Антарктиду, – предложил Меф, глупо улыбаясь. Он был влюблен так, что самому становилось дурно от одной мысли, как это выглядит со стороны. – Думаю, на следующий год у нас будет очень плотная программа отдыха, – шепотом ответил Юс. – Пингвины, и еще жирафы. Крокодилы? Нет, пожалуй, лучше все-таки слоны… – Надеюсь, одеколона с запахом слонов никто не производит. – Это было бы не слишком гуманно… и вряд ли целесообразно. Они лежали нос к носу, и глаза у Юса сияли. Может быть, не только я выгляжу специфически, подумал тогда Меф, но тут же прогнал эту мысль. Он почему-то до паники боялся быть просто счастливым тогда, когда у него была такая возможность. Боялся расслабиться, боялся, что в любой момент все пойдет не так, что все закончится, причем, обязательно закончится болезненно, некрасиво, с растоптанными в клочья гордостью и самоуважением. Кто бы мог знать, что все закончится совсем не так, но не менее болезненно. В первый год после произошедшего на Обероне Меф избегал воспоминаний – они слишком жестоко ранили, он почти не справлялся. Старался сделать так, чтобы работа поглощала с головой, чтобы на сожаления и самобичевание не оставалось времени, но работа пилота на рейдере – довольно монотонное и спокойное занятие. Тем более, что изученная за предыдущие рейсы до малейших подробностей «Лунная радуга» не могла не навевать определенных воспоминаний. И если с тоской и ностальгией на палубах, в коридорах и кухнях, даже в собственной каюте Меф еще мог бороться, то глядящий при редких встречах почти с ненавистью Нортон выбивал из колеи. Сразу думалось о том, что, возможно, честней и ему, Мефу, было остаться на Ледовой Плеши. Если бы только была возможность, он бы охотно поменялся судьбой с Михайловым, Нортон был бы счастлив. А если быть совсем честным… Погибни тогда вместо Юса тот же Нортон, или Лорэ, Симич, Йонге, Винезе или Кизимов… Даже жизнь меченого Внеземельем урода его бы тяготила гораздо меньше. Если бы только он не остался один. Потом переживания постепенно притупились. Возможно, большую роль в этом сыграло то, что он сбежал с «Лунной радуги», приняв предложение занять должность капитана мирного танкера. Он по-прежнему не мог смотреть на себя в зеркало, испытывал отвращение ко всем проявлениям своей новой сущности, как и раньше иногда просыпался от ужаса и ощущения непоправимости произошедшего. Но воспоминания, до этого налетавшие сокрушительной волной при случайном взгляде на расправленную постель, на забытый на рабочем столе блокнот, на оскаленную морду дикой кошки на чужом, таком же крепком, таком же сильном плече – они уходили. Стирались. Звук голоса, смех, даже черты лица – все уплывало в какую-то бездонную пустоту. И это пугало. Это было потерей – потерей всего, что у него еще оставалось. Тогда Меф начал вспоминать осознанно. У них было не так много совместных фотографий или видеозаписей. Вещей после Юса тоже осталось мало – почти все было собрано Управлением и отправлено его родителям. Остался бумажный блокнот с заметками, брошенный в утро перед штурмом у Мефа в каюте, несколько полосок дистанционных радиоиндикаторов, приклеенных к стене над самой кроватью – Юс иногда просыпался ночами, бросал взгляд на часы или показатели давления и тут же засыпал снова, и ношеный свитер – обострившееся обоняние позволяло различать запах и спустя несколько лет. Теперь он просыпался в слезах – во сне Юс всегда был жив, но всегда обречен. Меф прорывался к нему сквозь снежную бурю. Спешил с запасным кислородным баллоном по лунному плато. Тянул к нему – утаскиваемому на дно водоворотом – руку. Раздирал на клочки аптечку в поисках противоядия над ним – почти уже не дышащим, смотрящим строго и грустно. И каждый раз не успевал. Каждый раз просыпался за секунду до того, как Юс в последний раз закрывал глаза. И каждый раз плакал навзрыд, понимая, что и в этот раз – не спас. Не уберег. И никогда, ничего с этим уже не сделать. Юс умер – навечно, без возврата, без чудес. В одну из таких ночей, когда было особенно плохо, когда мутило и выворачивало наизнанку, голова звенела, как карильон, из раза в раз проигрывающий одну и ту же сложную, но бессмысленную мелодию, Юс выжил. Он вынырнул из болезненного, измучившего Мефа сна, и когда тот открыл глаза, всхлипывая и дрожа, Юс сидел на краю его постели, внимательно и с сочувствием глядя. Это было как продолжение ночного кошмара, Меф тут же протянул руку и вцепился в твердое, теплое запястье. Сердце ухнуло вниз и на секунду перестало биться – удалось! Дотянулся! Удержал! И тут же полоснуло по нервам осознанием реальности происходящего. Ночной гость был осязаем, реален, он был жив, жив! – Юс, – сказал Меф слабым и неверящим голосом. – Ты жив и здоров? Юс? Элдер улыбнулся и кивнул, и Меф со стоном сел в кровати, приникая к его груди, обнимая, утыкаясь лицом в шею. Тот обнял в ответ. Он дышал, Меф губами слышал пульс на его шее, чувствовал его запах и плавился под тяжелыми горячими ладонями на спине. Потом – через несколько мучительно сладостных минут – пришло понимание, что все не так просто. А через несколько таких ночных визитов – пришла и благодарность к «зеркальноголовым» за то, что в обмен на боль, мучения и вечный страх все-таки вернули – его. Хоть таким, но вернули. Наверное, поэтому отпуска на Землю больше не выглядели привлекательными. На Земле, да и вообще везде ближе орбиты Юпитера, Юс не приходил. А провести месяц в гарантированной разлуке после всего пережитого Меф уже не мог. Всегда оставался страх, что в следующий раз не получится. Стоит только один раз воспротивиться накатывающей волне, сбежать, отказаться – и потом уже не дадут. Потом он уже и сам не придет, как тогда, после первой его безобразной истерики – Элдер не приходил несколько месяцев. Бывали и Бакулин, и Асеев, и даже Джанелла. Это были мучительные визиты, после которых совесть саднила как содранная об асфальт кожа. А Юс словно сторонился, держался подальше. Меф пытался просить, старался вымолить прощение, звал обратно, но тот пришел только тогда, когда сам посчитал нужным. Пришел и остался до утра – в постели Мефа, в нем самом, не замедляясь ни на секунду, не позволяя передохнуть, клеймя изнутри и снаружи – до сладкого, яркого освобождения. После этого Меф усвоил урок. Он был благодарен. Он никогда не роптал и не просил о большем. Он знал, что Юс дает ему все, на что только способен. Юс Элдер, которого он убил на Обероне, может быть, так и не простил ему свою смерть, но он любит сейчас и любил раньше. Теперь Меф был в этом уверен. И к горечи этой мысли примешивалась малая толика секретной, запретной сладости. В Торонто у него было два дня. Праздные прогулки по улицам, памятные скамейки в парках, стандартный номер в «Глобусе» с видом на городские небоскребы. Вечером Меф лежал в постели, глядя в окно, и вспоминал – тринадцать лет назад, точно такой же вечер, точно такой же номер. Юс тогда привез его целенаправленно знакомиться с родителями, но в последний момент Меф струсил. Сказал, что не готов. Что, может быть, в следующий раз. Элдер тогда только понимающе кивнул и позвонил домой, чтобы отменить встречу. Он не попрекнул ни словом, ни взглядом, он не потребовал никаких объяснений, но Мефу все равно было паршиво. Они лежали рядом на кровати – обнаженные, мокрые и уставшие – и Меф пытался сформулировать свои мотивы как-то так, чтобы это не выглядело совсем уж бесхребетно. Юс был слишком красив. Слишком высок, слишком хорошо сложен. Слишком смел и великодушен, слишком добр. Слишком землянин. Глупо было бы ему сказать: «Знаешь, друг, ты слишком многим лучше меня. Сильней, цельней, уверенней. Я тебе не пара. Ты сам этого почему-то не видишь, и я счастлив с тобой, но я так боюсь, что если узнает кто-то еще, это наше неравенство станет очевидным. Я боюсь, что тебе откроют глаза, и ты перестанешь хотеть быть со мной. Я знаю, что это случится рано или поздно, но пусть лучше поздно. Пусть только не сейчас». Даже прокручивая в голове все эти самоуничижительные реплики, Меф не смел и заикнуться о любви. Все в нем клокотало и кричало об этом чувстве, его раздирало на части от нежности, от страсти, от щемящего восторга и черного отчаянья, но он так боялся обозначить словами то, что испытывал… Тогда, тринадцать лет назад, все эти метания закончились просто – Юс снова, молча и неторопливо взял его на этой самой кровати, выбивая из головы все мысли, все сомнения. Это было сладостное облегчение – принадлежать ему. Подчиняться его желаниям, откликаться на малейшее движение, отдавать себя. Даже от воспоминаний Мефа вело так, что тряслись руки, когда он наконец притронулся к себе, застонал, жмурясь и запрокидывая голову, представляя-вспоминая жалящие укусы на шее, жесткие пальцы между ягодиц. – Люблю, – прошептал Меф в самом конце, зная, что Юс не услышит, и выплеснулся себе в руку. Может быть, именно за этим он все-таки иногда и возвращался на Землю. Там, за Юпитером, почти настоящему Юсу Элдеру он до сих пор не мог сказать это слово. Может, потому что тот был все-таки не слишком настоящим. Может, потому что такое признание предполагает хоть какой-то ответ, кроме кивка и улыбки. Может быть, потому что о таких вещах имеет смысл говорить только тогда, когда оба живы и знают, что с этим делать. Меф не знал.