Небо цвета войны

В Мадриде теплые ночи, расцвеченные яркими огнями. Свет здесь повсюду: льется из окон, дробится в причудливом стекле фонарей, разрезает небо разноцветной подсветкой памятников. В Мадриде шумные ночи, каждую секунду взрывающиеся смехом и фейерверками, гулом машин и криками футбольных фанатов, празднующих победу своей команды. В Мадриде пьянящие ночи, наполненные запахом вина и секса, вины и прощения, шлейфом духов и лака для волос, крови и примирения. Катя любит Мадрид, любит его шум, запах, свет. Его безумие. Здесь она чувствует себя по-настоящему живой. Даже тогда, когда где-то в глубине души паршиво и хочется то ли сдохнуть, то ли нажраться в слюни и сопли, она чувствует: она жива. Ей хочется снова стать своей в этом живом городе, той его частичкой, которой она уже была — когда-то невообразимо давно. Сейчас она живет в Толедо, практически никогда не бывая в самом Мадриде. Так уж складывается жизнь. Впрочем, это устраивает, в общем-то, всех: и ее саму, и ее работу. Катя сидит в кафе, крутит в пальцах ручку, иногда делает глоток остывшего кофе. Какая это уже кружка? Она не считает. Ее не волнует, сколько придется потом заплатить, важно сделать работу, важно прямо сейчас обработать все то, что рассказал ей Павло. Важно сделать это правильно, не пустив саму себя на страницы. Последнее сложнее всего. То, что он рассказал, возмущает Катю, и она не может отделаться от мысли, что до разговора совершенно не знала этого человека, хотя и прожила с ним не один месяц под одной крышей. «Но ты знала, что хороший сосед на войне и хороший человек — это совсем не обязательно пересекающиеся понятия, — повторяет она себе раз за разом, пытаясь успокоиться. — Ты знала, что выживший и умный — это тоже совсем не обязательно одно и то же». Она злится на Павло, ее бесит многое из того, что он рассказал. Но бесится нельзя, надо взять себя в руки. Если оценивать — то события, не мысли. Но одна только история с Кубком Погореня вызывает у нее приступ ненависти к идиоту, не подумавшему о возможных последствиях, хотя его предупреждали самые разные люди. «Пытался он не винить Милу в отъезде!» — возмущенно думает Катя, подчеркивая несколько строк в блокноте. «Матч он хотел для детей устроить!» — цедит она сквозь зубы. «Вайсенийцами они будут», — почти стонет она про себя. «Он спас тебя, — жестко припечатывает она. — Без него ты бы сдохла. Без него у тебя не было ни единого шанса выжить». Небо над головой становится серее — натащило облаков, скоро может пойти дождь. Катя закуривает еще одну сигарету, одним глотком допивает кофе. О чем она вообще думала, когда ввязалась в эту идиотскую авантюру с книгой? «О том, что ничего не должно быть забыто, — отвечает она сама себе. — Но я не подумала, что придется еще и самой вспоминать». Отступать поздно, уже есть договоренность с издательством, от нее ждут рукопись; ради этой книги ей на работе дали отпуск — лишь бы написала, и, если она этого не сделает, предаст себя и подведет слишком много людей. Молоденький официант приносит чистую пепельницу и новую чашку кофе, чуть встревоженно смотрит на Катю. «Все в порядке, сеньорита?» — спрашивает он одними глазами. «Да, спасибо, не стоит беспокойства», — Катя слегка улыбается без слов. Официант чуть дергает головой: «Если что — зовите». Он отходит, останавливается у барной стойки и почти незаметно наблюдает за Катей. Катя пытается взять себя в руки. Она знала, что будет сложно и что самым сложным станут встречи с теми, с кем она провела бок о бок часть войны. И совершенно забыла, что это будет еще и встреча с самой собой. Той девчонкой на пять лет моложе, которая была, конечно, хорошим человеком, но многое оценивала совершенно иначе. А многое — не оценивала вовсе, не было тогда никаких сил — ни моральных, ни физических, ни эмоциональных, — чтобы что-то там оценивать. Все уходило на то, чтобы просто выжить и не сойти с ума посреди той серой и пыльной действительности, где цвет оставался только в воображении. Катя залпом выпивает кофе, закрывает глаза, дышит глубоко и размеренно — вдох на четыре счета, пауза на два, выдох на восемь, пауза и снова вдох, — запрокидывает голову и через минуту смотрит на небо. И вздрагивает, видя над собой — небо цвета войны. …серое, будто заштрихованное чернографитным карандашом. Даже если светит солнце — а это часто бывает в солнечной, южной, шумной Вайсении, — оно кажется серым. Слишком много домов горит в городе, отведи взгляд от ярко-синего клочка неба — упрешься в клубы жирного серо-черного дыма. Марко говорил, такой дым — самый опасный. В самом начале гражданской войны гуманитарную помощь в Погорене могли получить и обычные люди. Они выстраивались в длинные очереди к грузовикам, с которых раздавали эту помощь, и в змеином хвосте очередей разговаривали друг с другом, узнавали новости, обменивались мнениями, пытались добрать друг от друга того человеческого тепла, которое незаметно, исподволь исчезло из обычной жизни. Катя в очередях говорила мало. В основном слушала. А еще думала о том, что зря, наверное, вызвалась ехать в Погорень. Или не зря. Определиться с ответом на этот вопрос она никак не могла. Медленно продвигаясь вперед, Катя раз за разом прокручивала в голове события своей жизни, пытаясь понять, что и когда пошло не так, как планировалось. И раз за разом приходила к единственному выводу: никто, кроме нее самой, не сделал ничего, чтобы она оказалась именно тут и сейчас, а не где-нибудь еще. Только она сама. Она выросла в Погорене. Родилась тут, училась ходить, говорить, жить. Родители любили Катю и баловали как могли, оплатили учебу в солнечной Испании, поддерживали, когда она жаловалась, что что-то пошло не так, радовались ее успехам. Она высылала им в письмах вырезки со своими опубликованными статьями; ворчала вслух, что родители совсем задолбали ее контролировать, ишь, придумали: просят, чтобы она каждую свою строчку, появившуюся в газетах, отсылала! Но в глубине души радовалась, что родители так бережно относятся к тому, что она делает. Она становилась прекрасным интервьюером, ее все чаще посылали встретиться с известными людьми, и не только в Испании, читатели писали в редакции, что интервью, которые она делала — самые смешные, проницательные, легкие. К концу учебы в университете она подписала контракт с крупным издательским домом: четыре газеты, два специализированных журнала, телеканал, радио. Она писала сразу для двух газет и журнала, и скучать ей не приходилось. Порой она приходила домой, чувствуя, что от количества информации мозги у нее сварились всмятку, бултыхаются в черепе жидким желтком, но положа руку на сердце это ощущение ей нравилось. Она была востребована, она была профессионалом, она делала интересное дело, ее ценили. Тогда ей казалось, что и дальше в жизни все будет так ярко и интересно. …все чаще на работе ее встречали не обычным приветствием, а вопросом: «Уже читала?» Она читала. Гразнавийские газеты писали, что Вайсения и Бристоль все чаще заявляют о желании отделиться от остальной страны; политики с трибун уверяли, что даже статус широкой автономии не погасит жажду независимости; криминальные сводки занимали уже не одну полосу, и порой сложно было разобрать, где кончается политика и начинается криминал. — Будет война, — сказал как-то на традиционной понедельничной планерке главный редактор журнала. — Проверьте свои удостоверения и визы. У кого есть проблемы — подойдете в рабочем порядке. На следующей неделе обсудим, кто конкретно туда отправится. Оставлять без присутствия своих такой конфликт мы просто не можем. Катя проверила свои документы. Международное удостоверение действовало еще восемь месяцев, виза ей не требовалась. И все же она не хотела верить тому, что стычки националистических групп могут перерасти в настоящую, полноценную войну. Катя, конечно, не была дома уже несколько лет, но она все прекрасно помнила: гразнийцы, вайсенийцы и бристольцы прекрасно уживались в одних городах, ходили по одним улицам, их дети учились в одних школах, сидели за одной партой… Слова шефа отдавали привкусом сумасшествия. В курилке она ожесточенно спорила со всеми, кто соглашался с шефом, доказывала: все ерунда! Просто футбольные фанаты разбушевались. Просто идиоты подняли националистическое знамя — без знамени идиотам скучно. Просто политики нарабатывали очки перед выборами. Просто. Но это не было просто. — Я думаю пока отправить в Гразнавию двоих, — сказал шеф на следующей еженедельной планерке, — корреспондента и фотографа. Там посмотрим, если потребуется, вышлем усиление. — Я хочу поехать, — выпалила Катя, чтобы ее никто не опередил. И, увидев понимающие и сочувственные взгляды коллег, раздраженно добавила: — Во всяком случае, я хорошо знаю страну, у меня есть там определенные знакомства, и уж точно я, в отличие от остальных, владею местным языком. А переводчика, — она, не вставая из кресла, отвесила шефу ехидный поклон, — в планах нашего дорогого руководства нет. А работать с переводчиком из местных — поверьте, он исказит любую информацию в пользу стороны, которой симпатизирует. И будет журнал выглядеть идиотами. Аргумент про переводчика сработал. Раскошеливаться на командировку еще одного человека редактор не жаждал — выбивать дополнительные средства у владельцев издательского дома всегда было делом муторным, — а Катя вполне могла справиться с этой ролью. К тому же она была добровольцем, а в их профессии это значило многое. Катя понимала, что редактор мог назначить кого-нибудь, выбрать того, кто, по его мнению, точно справится. Но посылать на войну того, кто туда не хочет, значило навредить журналу: тот, кто боится, ни в жизнь не выйдет из охраняемой гостиницы, будет себе сидеть в номере, кропать статейки со слов других, более храбрых. Сборы не заняли много времени: несколько звонков, документы, пара комплектов одежды на смену, десяток блокнотов и пяток пачек ручек и карандашей да вдумчивое изучение всего, что писали об обстановке в Гразнавии за последние месяцы. Потом окажется, что их самолет был одним из последних, приземлившихся в аэропорту Погореня. Через десять дней после их прилета аэропорт разбомбили. Серхио, фотограф, отправившийся с ней, был, по мнению Кати, абсолютным безумцем. Только закинув вещи в гостиницу, он потащил ее в городскую администрацию Погореня, потом, не дожидаясь, пока Катя договорит с чиновниками, слинял. Сказал, что пару этажами ниже, в городской совет, поснимать выборных депутатов. Нашла его Катя на крыше здания местной администрации: Серхио упоенно щелкал фотоаппаратом, снимая панораму. Катя стояла на крыше, смотрела на родной город, и постепенно до нее доходило, что она совершенно не понимает, где же она и что происходит. Столбы дыма разрезали небо, часть города лежала в руинах. Одно дело — слушать от чиновников про «локальные стычки» и «противостояние храбрых ополченцев злобным милитаристам», и совсем, совсем другое — увидеть дымящиеся руины на месте старинных домов. Сердце щемило. — Мне надо сходить к родителям, — сказала она Серхио, — надеюсь, с ними все в порядке. — Пойдем, — Серхио сделал еще несколько снимков, поменял пленку в камере. — Смотри, пленки я убираю в кофр, вот в этот отсек. Если что — ну, ты понимаешь. Она понимала. Если что — снимки должны любой ценой попасть в редакцию. …Дом лежал в руинах. В глубине завалов еще тлели угли, едкий дым поднимался в небо. Серхио удержал Катю, не дал ей кинуться туда, в развалины, обнял, прижал к себе: — Не смотри, твои, может, просто успели уехать, не сразу же это началось, так что, родная, ты с ними еще встретишься, обязательно, обещаю, просто пока не смотри, маленькая… Он шептал какие-то глупости, прижимал ее к себе все крепче, пока Катя не поняла, что сейчас просто задохнется, потому что никому не удалось бы дышать, когда нос и рот плотно прижимаются к чужому плечу. Она отстранилась, вытерла слезы, сделала несколько глубоких вдохов. — Ты в это веришь? — спросила она с надеждой. — Верю, — Серхио еще раз обнял ее, на этот раз аккуратно, поцеловал в висок. Когда они вернулись в гостиницу, Катя набросала заметку из всего, что рассказали ей местные власти, и того, что она увидела собственными глазами. По телефону надиктовала редактору, пообещав, что снимки Серхио вышлет первым же самолетом до Мадрида. — Надо бы встретиться с неофициальными властями, — тихо сказал Серхио, — не знаю уж, есть ли у тебя на них выходы. Катя неопределенно пожала плечами. Вариантов, кто в Погорене сейчас был реальной властью, было не так чтобы много — меньше, чем пальцев на одной руке. — Я подумаю об этом утром, ладно? — жалобно спросила она, пытаясь сдержать слезы. Снова нахлынуло: хотелось верить, что с родителями все в порядке, не хотелось даже в мыслях допускать, что они действительно погибли. Но перед глазами все возникали и возникали картины разрушенного дома. — Конечно. — Серхио в очередной раз обнял ее, притянул к себе. До появления в ее жизни Марко, Серхио был последним, кто прикасался к ней так: не случайно, не ища помощи, а просто чтобы согреть. Поддержать. Когда среди ночи раздался грохот, Катя не сразу сообразила, что делать. Подскочила, влетела в штаны и толстовку, схватила рюкзак, заметалась по номеру. И замерла, срезанная спокойным голосом Серхио: — Не бойся, этот обстрел где-то далеко. — Обстрел? — тупо переспросила она, роняя рюкзак на пол. — Спи, — устало ответил Серхио. — Не слышишь разве, далеко грохочет, значит, нам пока ничего не угрожает. С утра он ушел куда-то на улицы Погореня, сказал, вернется к вечеру, заодно отправит пленки с кем-нибудь, кто улетает из города. Катя же отправилась в мэрию — раз уж решила, что встретится с реальными властями города, значит, надо это организовать. Чиновники в разговорах отводили взгляд, разводили руками, твердили: решение Вайсении отделиться от Гразнавии было принято голосованием. А те, кто не пускает войска Гразнавии в город, кто не дает им вырезать сепаратистов… Тут-то и начинались заминки, собеседники отводили от Кати взгляд, жевали губы. Выручила стенографистка, которую Катя смутно помнила по школе — кажется, та училась на пару классов старше. Отвела в сторону, в курилку, шепнула: «Помнишь футбольных фанатов «Звезды Погореня»? Вот их-то лидер, Лука — он главный у тех, кто на самом деле держит оружие в руках. Эти… — стенографистка презрительно наморщила нос. — Только пиздаболить и могут, а решает — оружие». Катя никогда не интересовалась спортом. Знала, конечно, какие есть футбольные команды в Вайсении — как тут не знать, если на каждой стене в Погорене скалится, обнажая клыки, черно-алый тигр над надписью «Ракетчики»! Но сама на стадион не ходила. Про «ракетчиков» знала еще, что они не просто болеют за своих, но завязаны в криминале по уши: наркотики, торговля оружием, бандитизм, иногда — торговля живым товаром… Впрочем, кто этого не знал из жителей Погореня. На вопрос, как выйти на Луку, стенографистка только пожала плечами. — У них штаб в гостинице «Центральная». А больше — не знаю. В «Центральную» Катю не пустили. Крепкие молодые мужчины с автоматами в руках вежливо, но непреклонно развернули ее, сказали: «Ракетчикам» слава в СМИ ни к чему». Она все же оставила им свою визитку, спешно дописав на ней адрес и номер гостиничного телефона, попросила, если Лука все же… Быть может… Забежала в больницу — надеялась, хоть там узнает что-то о судьбе родителей, но таких людей никто из врачей и сестер не помнил. В ее жизни снова появился график: они с Серхио просыпались с утра и уходили на улицы города, иногда вместе, но чаще — порознь; встречались с людьми, набирали материалы. Потом Катя писала, надиктовывала статьи по телефону секретарю. Серхио, чтобы ей не мешать, в это время отправлял пленки с кем-нибудь, кто возвращался в Испанию, или просто с пилотом. В десятую ночь он не вернулся. А утром по радио «Погорень» передали, что ночью военные разбомбили аэропорт. «Остатки объекта взяты под контроль силами объединенной Гразнавии», — сказал хриплый голос по радио. Она еще несколько дней надеялась, что Серхио вернется, пыталась найти хоть какую-то информацию о нем. «Работай, — непреклонно сказал ей редактор на пятнадцатый день ее пребывания в Погорене. — Если Серхио жив — даст знать о себе или тебе, или нам». Так и не дал. Катя все больше времени проводила в очередях к грузовикам с гуманитарной помощью — это был один из немногих способов получить горячую еду. Запасы в гостинице таяли, и журналистов, собравшихся там, почти перестали кормить: разбавленный кофе и пара бутербродов на завтрак, тарелка супа и салат на ужин да карточки на получение помощи от гуманитарных миссий — вот и все, что могли предоставить власти Погореня. «Или хотели», — добавляла Катя про себя. Когда однажды вечером она не смогла выйти на связь с редакцией — кабель был разрушен от взрыва, объяснили ей в городской администрации, — она даже не удивилась. Только горько усмехнулась, поняв: они, десяток журналистов из разных стран, намертво завязли здесь, в Погорене, теперь они — такие же, как и остальные жители этого несчастного, обреченного на штурм и падение города. Она верила, что «ракетчики» долго не продержатся. Время показало, что она ошиблась, но тогда… Тогда все выглядело однозначно. Стоя в очередях, она прикрывала глаза, впитывая тихий гул толпы вокруг, и представляла, как все будет: сначала военные обстрелами лишат Погорень водоснабжения и электричества. Потом — уничтожат больницу и административные здания. Когда город будет готов съесть сам себя, войдут в него как победители. И столица так и не ставшей независимой Вайсении станет снова столицей Гразнавии. Единой, доказавшей, что за свое единство она готова уничтожить целую прорву людей. В одной из таких очередей она и познакомилась с Марко. Задумавшись, она слишком долго топталась на месте, когда почувствовала прикосновение к рукаву и услышала охрипший мужской голос: — С тобой все в порядке? — Да. — Катя спешно открыла глаза, огляделась: между ней и человеком впереди был уже метр. Сделала шаг. — Просто пытаюсь понять, что будет дальше. — Дальше будет только хуже, — ответил мужчина. На голову выше нее, широкие плечи, пара мелких шрамов на лице, потертая куртка из толстой кожи с грубой застежкой-молнией, тяжелые ботинки. Не армейские — какие-то другие. — Поверь, только хуже. Марко никогда не ошибался.