Небо цвета войны

От Марко у нее осталась привычка называть себя и других «мальчиками» и «девочками». Въелась — не избавиться. Думать об этом больно, почти невозможно. Катя затягивается так, что оставшиеся полсантиметра сигареты сгорают сразу до фильтра. Она резко, сильно тушит окурок, вжимает его в стеклянное донышко пепельницы, словно стараясь раздавить воспоминания; фильтр сминается наполовину, уголек чиркает по краешку ногтя. В честь встречи с Павло и Званко Катя нарисовала на ногтях флаг вайсенийского футбольного союза — хей! Мне можно доверять! Я ваша фанатка! Я вайсенийка! — и теперь смотрит на содранный у края лак. На рисунок ушло много времени, и Катя справедливо рассчитывала: он — хотя бы на подсознательном уровне — расположит к ней Павло и Званко. «Блядство», — шипит она себе под нос, выпуская дым. Могла бы — полыхнула бы им, как дракон. — Сеньорита? — склоняется к Кате официант. — Вас расстроил тот ушедший футболист? Катя непонимающе смотрит на него, потом передергивает плечами. — Он и правда несколько выбил меня из колеи, — в конце концов отвечает она. В темных глазах молоденького официанта искреннее беспокойство. — Это пройдет. Катя старается улыбнуться, в конце концов, мальчик не виноват в ее плохом настроении. Ее взгляд цепляется за бейджик. «Марк». Она нажимает подушечкой большого пальца на край стола: медленно, больно, мальчик не виноват, что его так назвали, держи язык за зубами, не смей орать, чтобы он отошел от тебя! Официант — Марк! — неверяще качает головой, отходит к бару и возвращается через несколько секунд с толстостенным стаканом, в котором до половины плещется какая-то прозрачная жидкость. — Мне кажется, — мальчик немного стесняется — ему двадцать, может быть, двадцать два, вряд ли ему так уж часто приходилось утешать тридцатилетних теток в полном эмоциональном раздрае, — мне кажется, это вам может помочь. Катя решительно берет стакан, опрокидывает жидкость в себя залпом, не принюхиваясь, лишь бы не думать! В нос шибает волна хвои и апельсиновой цедры, и, чтобы на закашляться, Катя задерживает дыхание. «Хорошо, что не ракия», — Катя пытается не заржать, чувствуя, как пятидесятиградусный джин пробивает комок в горле и бухается в желудок. В желудке мгновенно теплеет, и Катя медленно выдыхает. Оказывается, она замерзла до чертиков. Оказывается, трикотажная маечка и легкие брюки — не самая подходящая одежда для ночи, даже в Мадриде. Оказывается, уже поздно, все посетители кроме нее уже разошлись, да и из персонала кафе почти никого не осталось. Она, конечно, изначально и не собиралась сидеть до ночи. Планировала, что сразу после разговора с Павло быстро обработает записи, сделает пометки в важных местах, прикинет, как лучше встроить то, что он рассказал, в книгу, и отправится в отель. А оказывается — мешает людям закончить работу и разойтись по домам. С истерической веселостью Катя думает, что джин порой может быть весьма кстати. Ставит мозги на место. Катя накрывает руку официанта своей. — Марк, — проникновенно говорит она, глядя ему прямо в глаза. — Кажется, вы только что спасли мой рассудок. Он краснеет — ах, как мило краснеют южные юноши! — скулы, щеки, даже кончики ушей. А в глазах у него — искры и шальное безумие мадридских ночей. — Если я могу вам еще хоть чем-то помочь… — Марк аккуратно, нежно проводит большим пальцем по ее ладони. У него теплая и смуглая кожа, маникюр, красивая форма ногтей, чернющие глаза с длинными ресницами, темные волосы в художественном беспорядке — о, Катя знает, каких мучений стоит так уложить волосы! У нее самой никогда на это не хватает ни времени, ни терпения. Она еле заметно пожимает плечами, чуть сжимает его руку. — Меня зовут Катя, — улыбается она. — И в общем-то, сегодня не произошло ничего такого, чего я не смогла бы пережить. Он легко подхватывает ее тон, улыбается в ответ. — Переживать неприятности лучше в компании. — Увы, сегодня моя единственная компания — кофе, — не совсем отдавая себе отчет в собственных словах, говорит Катя. — И теперь еще джин. — Поехали ко мне? Я — вполне хорошая компания для такого вечера. — Катя вглядывается в лицо Марка, пытаясь понять причины такого предложения. В его глазах — фламенко и предложение легкого безумия на одну ночь. Она не знает, почему он это предложил, да и на самом-то деле задумываться об этом не хочется. Она легко смеется, не отнимая руки. Говорит: — Почему бы и нет? — ловит в его глазах легкую растерянность, которая сменяется насмешливой уверенностью. В такси они практически не разговаривают, просто целуются, сжимают руки. У мальчика — тесная съемная квартирка, университетские учебники теснятся на полке над столом, одинокий черный носок валяется рядом с кроватью. Катя ждет, что он наконец смутится, растеряется, что в глазах мелькнет сомнение — и тогда они просто выпьют по бокалу вина и разойдутся, — каждый в свою привычную жизнь. Но этого не происходит. Вместо этого он обнимает ее за талию, скользит пальцами вдоль позвоночника прямо к ягодицам. Руки у него нежные и теплые. Катя кладет ему — Марку! — руки на плечи, прижимается губами к шее, проводит языком вдоль сонной артерии, щекочет языком подключичную впадинку. Пусть она делает глупость, взрослая девочка, в конце концов, имеет право на придурь. Просто ночь, когда она не будет одна, просто ночь с кем-то — с Марком! — на двоих. Просто ночь, когда разрозненные фрагменты памяти о войне не будут терзать ее душу. А наутро она уйдет, и ничего не изменится. Он пойдет на… работу? учебу? какая, впрочем, ей разница?! Она вернется в отель и сядет обрабатывать записи, сделанные в разговоре с Павло. А потом встретится с Званко. А потом доделает главу Санду. А потом… Работы — вагон, работы — шесть толстых блокнотов, исписанных до конца, а будет еще больше — не меньше восьми. Но сейчас она имеет право не оставаться этой ночью в одиночестве, имеет право выпутаться из паутины воспоминаний. Испанский Марк пахнет совсем не так, так пах тот, ее Марко: ни бетонной пыли, ни пота, ни гари, только терпкий запах одеколона, цитрусы, цветы, дерево. Испанский Марк пахнет типично для Испании, и Катя стаскивает с него рубашку, вдыхая запах поглубже. Ее руки скользят по его обманчиво-расслабленным плечам. «А мальчик-то не пренебрегает качалкой», — успевает подумать она, прежде чем он подхватывает ее под ягодицы. Она обвивает ногами его поясницу, вцепляется в плечи руками — не соскользнуть бы! — продолжает целовать и наконец закрывает глаза, позволяя безумию мадридских ночей затопить сознание. Марк в постели оказывается нежным и слегка робким и, кажется, сам шалеет от собственной наглости. Катя позволяет ему все, что он хочет, в конце концов, он хочет не так уж и много, а она так давно никому не отдавала лидерство. Не позволяла никому решать за нее — даже во время войны самые безумные решения она принимала сама и только сама. Особенно в тот безумный период, когда осталась одна. Под утро у них обоих не остается сил, и они засыпают, сплетясь руками и ногами. Катя просыпается рядом с Марком. Лениво потягивается, смотрит на часы. У нее еще есть время спокойно позавтракать, а потом надо все же вернуться в отель и поработать. Марк тоже просыпается, ворочается, в полусне целует Кате руку. Она улыбается. Это была хорошая ночь, ей даже кошмары не снились. Теперь время каждому из них возвращаться в свою обычную жизнь. Марк продолжает целовать ее руку, долго ласкает языком локтевой сгиб, второй рукой притягивая ее к себе поближе. Катя шутливо шлепает его по руке, выскальзывает из теплых объятий. Ночь была хороша, но это не повод растягивать ее на утро. — Кстати, а кто был тот футболист? — пока Марк заваривает чай, Катя любуется им: высокий, плечистый. Красивый. — Да в общем-то… В общем-то, то, что он футболист — не столь важно. Мы просто были знакомы во время войны в Вайсении. — Ты была в Вайсении? — Ну да. Я журналист… Но с Павло нас связывает не только то, что мы были знакомы во время войны. Марк еле заметно хмыкает себе под нос, и Катя осекается. Еще не хватало рассказывать этому мальчику, что их с Павло связывает не только то, что они были знакомы во время войны, но и то, что они в ней оба выжили. Она отпивает чай, мысленно повторяет их диалог. Она уверена: Марк думает, что между ней и Павло была какая-нибудь заурядная, типичная история. Например, она брала у него интервью, потом была пара десятков свиданий, скорее всего быстро перешедших из формата кафе в формат постели, потом — расставание и попытка восстановить отношения после войны. Катя одергивает себя: не додумывать! Не смей додумывать за других! Марк мог подумать все что угодно, и ее версия — лишь версия. — Сколько ты еще пробудешь в Мадриде? — Марк ставит перед Катей омлет. — Несколько дней. Вряд ли больше недели. — Будет настроение — заглядывай. — Хорошо, — отвечает она, внутренне леденея. Тоже самое когда-то сказал ей Лука. Она заталкивает мысль о Луке подальше. Время, чтобы думать о нем, еще не пришло. Впрочем, до бесконечности запихивать в дальний уголок души мысли о Луке не получается. Вернувшись в гостиницу, Катя перелистывает листы в блокнотах, иногда останавливаясь, чтобы сразу написать какое-то слово поразборчивее. Почерк у нее такой, что сам черт глаза сломает, пытаясь разобрать эти каракули. Катя свой почерк понимает, но не всегда — если писала быстро, то лучше сразу в непонятных местах сделать пометки. «Лука», «Лука», «Лука» — взгляд постоянно цепляется за это простое имя. Лука Станович, Лука-ракетчик, бандит, насильник, моральный урод, любивший лично пытать пленных, герой Вайсении, настоящий патриот, бесстрашный воин, великодушный и строгий командир, один из тех, благодаря кому государство Вайсения вообще существует. Лука все еще жив, он занимает высокую должность в правительстве, он президент футбольного клуба «Звезда Погорень», под его началом — новое поколение «ракетчиков», сотни юных головорезов-идеалистов, готовых сделать что угодно ради легкого одобрительного кивка своего лидера. Лука, отпустивший ее и Ирину и даже выделивший им охрану. Лука, лично вырезавший внутренности у солдат гразнавийской армии. Лука, наполнивший улицы Погореня наркотиками и спасший многих во время осады. Человек, которого боготворят и ненавидят. И главное — боятся и те, и другие. Дай героям книги сказать, что Лука герой — не простят те, кто от него пострадал. Дай сказать, что мудак — не простят те, кто верит в Становича… Молчать о Луке — никак. Без него этой войны вообще не было бы. В любом случае, что ни делай, а ей в Вайсению после этого не вернуться, и главный вопрос — как сделать так, чтобы не пострадали те, кто согласился выступить на страницах книги. А еще Кате до боли, до дрожи в пальцах и перехваченного дыхания не хочется закончить так же, как Эзма. Каждый день, получив пайку в пункте выдачи гуманитарной помощи и перекинувшись парой слов с Марко, она приходила к разрушенному родительскому дому, сама не понимая, на что надеется. Может, на то, что папа или мама придут забрать какие-то вещи и она с ними столкнется… Может, на то, что однажды из серого тумана вынырнет Серхио, улыбнется, скажет что-то из серии: «Ну так уж получилось, увлекся съемками». Потом шла разговаривать с людьми: чиновниками, обычными жителями города, иногда — военными или рядовыми «ракетчиками». К Становичу ее так и не пустили. Впрочем, и без него хватало историй, того, что обязательно надо будет передать в редакцию — лишь бы появилась такая возможность. Она знала, что ее надежды на возвращение родителей или Серхио — полная глупость. Очереди становились молчаливее и злее, пайка — меньше и меньше, обстрелы Погореня — яростнее, блокноты распухали от заметок, и Катя все чаще ловила себя на мысли, что на самом-то деле, если быть честной с самой собой, смысла в ее нахождении в осажденном городе нет никакого. Десятки людей и историй — никому не были нужны. Погореню требовалось другое, самое простое: тепло, еда, одежда, безопасность. «Пришло время уходить», — в конце концов решила Катя. Вот только никак не могла заставить себя пойти на поклон к местным чиновникам — ее бы вывезли, она была уверена. Вот только уйти — означало предать профессию. Ненужную, смешную, бессмысленную. Суть ее существования. Только через несколько недель она заставила себя мысленно попрощаться и с родителями, и с Серхио, и с Погоренем. На руинах родительского дома она подняла небольшой обломок кирпича, спрятала его в карман, сжала на нем пальцы. «Бери себя в руки, — прикрикнула она на себя мысленно. — Выбирайся, вези в редакцию те истории, которые уже есть!» — Катя! — окликнул ее смутно знакомый мужчина, когда она отходила от дома. — Это я, Далер! Она вспомнила. Конечно, это был Далер, его дом был ниже по улице, они сталкивались в булочной и на городских праздниках, он иногда заходил к ее родителям на чашку чая, а его сын был на пару классов младше Кати. — Катя, помоги. Там военные задержали Ирину, ну, помнишь, рыженькая такая девчонка, говорят, она закладывала взрывчатку на их пропускном пункте, но это ерунда полная, сама понимаешь! Катя не помнила никакую Ирину, но понимала. Надуманный, притянутый за уши предлог — лишь повод получить молоденькую красивую девушку в свое распоряжение. Не понимала только, при чем тут она сама. — У тебя ж язык хорошо подвешен, — продолжил Далер. — Мы выкуп собрали, но мужчинам к военным лучше не соваться, а ты… Помоги, а? Она согласилась. Взяла помятый конверт, распухший от купюр — скидывались кто сколько мог, и мелких денег в конверте было куда как больше, чем крупных банкнот, — запихнула в рюкзак несколько бутылок самогонки. Она знала: те, кто воюет днем, охотно торгуют ночью, и тело молодой девчонки — всего лишь товар, который тоже можно купить. К тому же это могла быть отличная история, чтобы завершить пребывание в Гразнавии. Собственной смертью или спасенной жизнью — это было, в общем-то, не так уж важно. На блокпосту ее встретили направленные на нее дула автоматов и резкий окрик с вышки: «Если ты сделаешь еще шаг вперед, то умрешь!» Катя остановилась, спокойно, как могла, сказала: — Я пришла торговать. — Жди. Ждать пришлось недолго: через несколько минут к ней вышел мужчина в офицерской форме. Катя почти равнодушно отметила, что, согласно нашивкам на правом рукаве, он был лейтенантом, согласно тем, что на левом — капитаном. Впрочем, ей было плевать. — Я хочу купить у вас женщину, которую доставили сегодня утром, — сказала она, дождавшись одобрительного кивка. — У меня есть деньги и самогон. — И собственное красивое непотасканное тело, — сальный взгляд офицера ощупывал ее, практически раздевал. — В самом деле? — притворно возмутилась Катя. — Тело — это банально и разово, а самогон и деньги могут быть регулярными. Не говоря уже о хороших отзывах в европейской прессе о поведении военных в зоне конфликта. Взгляд офицера стал холодным и колючим. Медленно, чтобы не спровоцировать его, Катя достала из кармана пресс-карту. — Я пишу для El Mundo. Вашему руководству нужна правильная репрезентация в Европе. Мне нужна Ирина. Много она не стоит, это точно. Катя практически видела, как в мозгах офицера одна за другой в безумном круговороте проносятся мысли. Она молчала. Все возможное было сказано, и надо было дождаться вердикта. — Статья нам нахуй не сдалась, — в конце концов сказал он. — Но раз ты умеешь писать, предлагаю сделку. Ты сочиняешь нам листовку, прямо сейчас, здесь. Яркую, хлесткую, живую. И в обмен получаешь эту девку. Катя расхохоталась про себя, но ответила спокойно: — Хорошо. Мне потребуется место, где можно писать. И точное задание о чем. — Что повстанцы мудаки, мечтающие развалить прекрасную страну. А мы делаем все, чтобы эти долбоебы отвалили от жителей. И что все, кто хочет жить спокойно, обязаны повиноваться официальным властям Гразнавии. Она прошла за офицером вглубь блокпоста, надеясь, что не идет в бесхитростную ловушку. Он завел Катю в какую-то пыльную комнатушку, больше похожую на кладовку. Зажег керосиновую лампу, достал из покосившегося стола бумагу и несколько ручек. «Полное дацзыбао [1]», — только и подумала Катя, садясь на пыльный рассохшийся стул. Офицер усмехнулся, кивнул: «Пиши. Выйти сама не пытайся, доделаешь — стучи в дверь», — и ушел. Что писать, она понимала. Оставалось щедро вылить на бумагу патриотический пафос, упакованный в звонкие запоминающиеся фразы. «Продажная дрянь», — пронеслась у нее непрошеная мысль. «Зато так я спасу человеческую жизнь», — ответила она сама себе. Листовки в разной стилистике она могла написать с закрытыми глазами: один из преподавателей в университете любил развлекаться, давая студентам задание сочинить лозунги и листовки для разных вымышленных партий или фракций. Лучше всего у Кати получилась тогда агитка для «Партии любителей сангрии, слалома и садомазохизма». Она отбросила ненужные мысли и начала работать. Через час с копейками она постучала в дверь. Дождалась, пока тот офицер войдет. — Я подготовила несколько вариантов, — кивнула, подбородком указывая на стопку исписанных листов на столе. — Зависит от того, в какой среде распространять. Верхняя — для обывателей. Вторая — для чиновников. Третья — для повстанцев. Офицер внимательно прочитал все, написанное ей, хмыкнул под нос, протянул: — Ладно… Мы торгуем честно. Ждать Ирину Кате пришлось на улице под мелким противным дождем, превратившим ночное небо в рисунок чернографитным карандашом. Наконец девчонку — лет восемнадцати, не больше — грубо вытолкнули из здания блокпоста: та почти упала в погоренскую грязь, еле удержалась на ногах. Катя не торопясь подошла к ней, уверенно взяла за руку: — Идем. Тебя ждут дома. Девчонка не плакала. Только мелко тряслась, судорожно втягивала воздух. На скуле наливался синяк, на шее алела пара царапин. Катя не собиралась думать, успели ли Ирину изнасиловать. Даже если успели — плевать. Главное, что Ирина была жива. — Увидимся, — кивнула Катя офицеру, насмешливо наблюдавшему, как они уходят. Оставалось самое сложное: довести Ирину до дома через пылающий город, раздираемый войной мелких банд и мародеров. Катя знала, что это нечеловеческое спокойствие, с которым она действовала, потом аукнется жестким отходняком: мелким тремором рук, выплеском адреналина, рыданиями и громким скулежом. «Это будет потом», — отрешенно подумала она, ведя Ирину в сторону из родного района. Отойдя от блокпоста на сотню шагов, она обняла Ирину, прошептала: — Далер и остальные собрали за тебя выкуп, ты скоро вернешься к ним, — взгляд у Ирины был затравленный, она всхлипнула и кивнула. — Я надеюсь, что дойдем спокойно… Им везло почти полчаса. Удача закончилась неподалеку от церкви святой Марии. — Куда это вы направляетесь? — раздался низкий мужской голос. Катя выматерилась про себя, крепче сжимая руку Ирины. Только подумала: «Вот, знала же, что не может все пройти гладко». Из темноты переулка выступили четверо. Молодые мужчины с широкими плечами, в военных ботинках и кожаных куртках. И с оружием. Катя пригляделась. У спрашивающего на шее была повязана бандана. Катя еле заметно выдохнула: бандана была черной, на ней, обнажая клыки, скалился тигр. «Ракетчики». Катя надеялась, что сможет выпутаться из этой жопы. «Молчи!» — приказала она Ирине взглядом, молясь, чтобы девчонка ее поняла и не психанула. — Отвечай! — потребовал главарь, кладя руку на пистолет. — К Луке, — так уверенно, как могла, ответила Катя. Ирина молчала, только прижалась к Кате, уткнулась лбом в плечо. — За нее собрали выкуп «ракетчики», так что пусть Лука решает, что с ней будет дальше. Катиному блефу, кажется, поверили. Во всяком случае стволы автоматов поползли вниз, а главарь убрал руку с пистолета. — Мы проводим, — уверенно сказал главарь, прищурившись. Он выглядел совсем мальчишкой, ему было лет двадцать, не больше, длинные темные волосы были стянуты в хвост. Только глаза были жесткие, страшные, выгоревшие под огнем бомбардировок. В другой ситуации Катя бы расхохоталась: столько сил и времени потратила на то, чтобы попасть к Луке, и вот в самый неожиданный момент… Сейчас ей было не до смеха. По дороге к «Центральной» Катя пыталась понять, как ей вести себя со Становичем, крутила в голове всю известную ей информацию, но каждый вариант выглядел абсолютно самоубийственным. «Остается только быть парадоксальной», — решила Катя. В холле «Центральной» было непривычно для Кати шумно и людно. Крепкие вооруженные люди в черном то приходили, то уходили, получали задания, переговаривались. Пахло пылью, потом и порохом. — Доложу, следите, — коротко приказал своим главарь группы, которая привела Катю и Ирину в гостиницу. Ждать пришлось недолго: уже через несколько он вернулся, ткнул пальцем в Катю: — Ты — со мной. Вторая — ждать. Выбора у Кати не было. Лука-ракетчик ждал ее в большом просторном кабинете. Стоял, облокотившись на огромный стол, заваленный бумагами, смотрел на карту Погореня на стене. Катя рассматривала его — человека, ставшего во главе настоящих сепаратистов, добывшего оружие, управлявшего мобильными отрядами, сделавшего эту войну реальностью. У Луки было типичное для Гразнавии лицо с крючковатым носом, простецкие русые волосы, крупные пальцы с обгрызенными ногтями. Катя подумала, что встреть она такого на улице в мирное время — прошла бы мимо и внимания не обратила. Она молчала, не смея заговорить с Лукой первой. — Значит, говоришь, мои люди собрали выкуп за какую-то девку? — недобро усмехнулся Лука, так и не глядя на Катю. — Какие инициативные у меня мальчики. Мягонькие. Выкуп, привлечение посредников… Нет, чтобы штурмом взять этот блокпост. И кто же это был? Он резко повернулся, вперил взгляд в Катю. Смотреть ему в глаза было невыносимо. — Никто, — не отводя взгляда, решительно ответила Катя. — Это были обычные жители Погореня. А ваше имя было единственным шансом для Ирины все же оказаться дома. — Надеешься на мое милосердие? — Лука, кажется, был готов засмеяться. — Нет, я не верю, что вы знаете, что это такое, — Катя старалась говорить ровно. Получалось с трудом, пальцы начинали подрагивать. — На ваш здравый смысл. Вот в нем я не сомневаюсь. Это будет хорошо звучать: ваши люди по вашему приказу спасли девушку от ужасного насилия, вернули ее домой. Она и все те, кто собирал деньги на ее выкуп, будут вам по гроб жизни благодарны. — Честность в наши дни — плохая валюта, ее мало кто принимает, — Лука смотрел ей прямо в глаза, скалился, и только в глубине зрачков Кате виделось перекрестие прицела. — Другой у меня нет, — Катя позволила себе холодную короткую усмешку. — Да другую вы и не принимаете. — Не принимаю, — Лука медленно сделал несколько шагов к Кате. В нем чувствовалась звериная мощь, уверенность в собственной непогрешимости, безумие вседозволенности. Катя невольно отшагнула назад, уперлась спиной в стену. Больше всего ей хотелось развернуться и убежать. — Боишься? — Да, — ответила она, облизнув губы. — Вы страшный человек. Только за таким и могли пойти эти юные головорезы, только за самым страшным хищником в стае. Есть чего бояться. Лука остановился в паре шагов от Кати, смерил ее с макушки до ботинок взглядом. — Ты права, страшный. Но ты так настойчиво добивалась встречи со мной, что я попросил мальчиков не пристрелить тебя при случае. Катя вздрогнула. Она не думала, что ее попытки встретиться с ним его по-настоящему заинтересовали. Это было жутко. — Так что ты хотела спросить у меня? — продолжая улыбаться змеиной улыбкой, спросил он. — Слишком многое, чтобы уложиться в то время, которое вы сейчас мне отвели. Лука расхохотался. Он смеялся, запрокинув голову, изо рта, в котором не хватало минимум пяти зубов, разлетались мелкие капельки слюны. Катя, как завороженная смотрела, как мелко дрожит кадык Луки. — Ты права, — отсмеявшись, бросил он. — Я отвел на то, чтобы решить, убить вас или отпустить, всего пять минут, больше на тебя у меня сегодня времени не будет. «Что ты решил?» — взглядом спросила Катя. Лука передернул плечами, отошел к столу, поднял трубку телефона. — Романа ко мне, — резко сказал в трубку. — Но если ты все же решишься задать мне немного вопросов, на полчаса где-нибудь — приходи как-нибудь, поговори с моими мальчиками, они скажут, когда у меня будет на тебя время. Катя судорожно кивнула. «Не раньше, чем я пойму, что в твоем присутствии меня не будет трясти от ужаса». В комнату тихо зашел тот мужчина, который привел Катю и Ирину к Луке. Вытянулся у дверей. — Проводишь девок, куда им надо. Я должен быть уверен, что они дошли спокойно и в полной комплектации. Роман кивнул, жестом поманил Катю за собой. — Спасибо, — еле слышно выдохнула она, выходя из кабинета. — Будет настроение — заглядывай, — кинул ей в спину самый страшный человек из всех, кого она встречала в жизни.