Небо цвета войны

Квартирка, которую нашло агентство, совсем небольшая, но Катя влюбляется в нее с первого взгляда. Общая зона с кухонным уголком, рабочим местом и крохотной террасой — только зарядку и делать, ну может, еще кофе пить по утрам; спальня, ванная — больше Кате и не нужно. Кондиционер, отопление, на первом этаже нет никаких баров, белые стены, минимум мебели; ровно между работой и Аларконом. Контракт на год с возможностью автоматического продления с повышением платы на размер официальной инфляции. Квартира подходит Кате как любимый пиджак или разношенные ботинки. Осталось уладить бумажные вопросы. Например, разорвать договор на аренду квартиры в Толедо. Бумажных вопросов вообще накопилось немало. Перед традиционной понедельничной планеркой в редакции Катя подписывает новый контракт, пишет заявление на отпуск в середине осени, пишет объяснительную, почему творческий отпуск подзатянулся, пишет заявку на выделение нового диктофона и ноутбука, пишет, пишет… Совсем не то, что должна бы! — Неужели нельзя без этого бюрократического болота? — интересуется Катя у Джорджины, уже входя в конференц-зал на планерку. — Детка, ну ты что! — Джорджина достает мундштук, сигарету, закуривает. — Бюрократия — основа современной цивилизации! — Хрен с ней тогда. Лучше расскажи мне о том своем любовнике, который… — Катя запинается, пытается сформулировать мысль и выпаливает самое невероятное предположение, которое пришло ей в голову: — Твоего любовника, который дядя Рауля, случайно не Федерико зовут? Джорджина медленно осматривает Катю с головы до ног, потом усмехается и кивает: — Именно так. И чтобы сразу расставить все точки по местам: я вспомнила об Аларконе уже после того, как порекомендовала тебе работать над книгой именно с Федерико. Но пройти мимо возможности познакомить тебя с таким умным и милым мальчиком, как Рауль, было выше моих сил. Тем более, статья получилась отменная. — Старая сводница, — улыбается Катя. — Да, — почти торжественно соглашается Джорджина. — Я старая мудрая женщина. Так что слушайся меня, детка, я хуйни не посоветую. Главный редактор журнала демонстративно откашливается. Джорджина делает глубокую затяжку и улыбается ему холодной змеиной улыбкой. Катя про себя веселится: она-то знает, что их грозный Антонио робеет перед редактором отдела экономики Джорджиной Аргиньяно. — Ладно, начнем, — говорит Антонио. — Международники… Катя перестает слушать, мысленно наговаривает статью, которую надо сдать к четырем часам. Фразы главреда скользят мимо сознания. — Было что-то важное? — спрашивает она после планерки у Джорджины. — Все штатно. Они расходятся работать. Катя обзванивает экспертов, ньюсмейкеров, спикеров, набивает текст и никак не может отделаться от мысли, что ей стоит позвонить Федерико. «Расставить все точки по местам», как выразилась бы Джорджина. Катя уверена: Рауль о том, что она работает с Федерико, понятия не имеет. Иначе бы это уже выплыло. Работы столько, что времени не хватает даже спокойно допить чашку кофе, но Катя находит пару минут и набирает Федерико: — Знаешь, а у тебя отличный племянник! — Знаю, все восемь отличные, — Федерико будто и не удивлен таким началом разговора. — И какой из них тебя впечатлил больше всего? — Ну, я пока знаю только одного, который Рауль Аларкон. Федерико хмыкает: — Два сапога пара. — Именно… — Катя пытается подобрать слова, но потом решает говорить прямо. — Именно пара. Федерико молчит несколько секунд, потом произносит — его голос спокоен: — Вот когда Рауль тебя приведет к семье знакомиться, тогда и поговорим о вашей с ним личной жизни. А пока — спасибо, что сообщила. Кстати, заверни в издательство дней через десять-двенадцать, глянешь черновой макет. Договорившись о встрече, Катя снова ныряет в работу с головой, так глубоко, что почти не замечает, как пролетает время. С Раулем они видятся каждый день, но совсем ненадолго. У нее статьи, у него — подготовка к Неделе моды. Даже подписать договор о съеме квартиры Кате удается, только когда до отъезда Рауля в Барселону остается меньше двенадцати часов. Катя выходит на улицу от нотариуса, прижимает к груди папку с документами и с изумлением понимает, что отъезд Рауля ей неприятен. «Раз уж в моей жизни новая глава, — безбашенно думает она, — новая квартира, мужчина, который…» Она больше не дает себе ни секунды на размышления, набирает Изабель и решительно произносит: — Бель, мне нужна твоя помощь как девочка девочке! Пакет с тем, что Катя просила, Изабель передает ей прямо у дверей мастерской Аларкона. Катя заходит внутрь и оказывается в центре хаоса. Все спешат, кто-то из помощников Рауля, ругаясь сквозь зубы, пытается запихнуть в коробку объемный сверток. Катя легко может сказать, что у него ничего не получится. В кабинете Аларкона немногим лучше. Рауль оборачивается к ней и почти стонет: — Ненавижу сборы. Катя обводит взглядом многочисленные чемоданы, коробки, чехлы. Поднимает бровь. — Ты на неделю в Барселону везешь три морских контейнера что ли? — Почти, — Рауль проходит вдоль вешалки с чехлами, сверяя список того, что нужно увезти, содержимое чехлов и их этикетки. Находит какое-то расхождение, набирает кого-то по телефону, орет — у Кати аж уши закладывает. Она пережидает бурю, сочувственно говорит: — Бедняга. — Угу, — Рауль меняет этикетки на соседних чехлах, продолжает сверять список. — Жалей меня срочно. — Срочно не могу, — откликается Катя, стягивая блузку и расстегивая джинсы. — Срочно ты занят. Рауль оборачивается на звук расстегивающейся молнии. — Это запрещенный прием. — Ну, покажи мне желтую карточку. — Желтую! — Рауль хватается за голову, выбегает из кабинета, орет: «Мы чуть не забыли желтый шелк!» Катя смеется, вылезает из джинсов. Аккуратно раскрывает шуршащий пакет, резко выдыхает и, не давая себе отступить, надевает сарафан. До середины икры, цветастый, с летящей юбкой и вышивкой по лифу. Изабель купила ровно то, что Катя просила. Смотрит на себя в ростовое зеркало. — Ну, предположим, это гранж, — наконец произносит она. Кеды к сарафану категорически не подходят. На загорелой коже плеча выделяется белое пятно старого шрама. — Или еще какое-нибудь умное слово. Рауль замирает на пороге кабинета. — Надо же, — насмешливо говорит он. — А говорила про воюющий минимализм. — Эту войну я, кажется, окончательно проигрываю, — вздыхает Катя. Рауль запирает дверь в кабинет, медленно подходит к Кате, словно боясь ее спугнуть. — Ты прекрасна, — шепчет он, — в любом виде. Он встает перед ней на колени, обнимает, притягивает к себе. Катя вздрагивает, когда Рауль прижимается к ее животу лбом. Что-то полузабытое, болезненное рвется из памяти. — Déjà vécu, — еле шевеля губами, шепчет она. — Ты совершенно не понимаешь, насколько ты… — Рауль смотрит Кате прямо в глаза, и она замирает, ожидая продолжения. Время замирает. Память рвется наружу. — Сбывшаяся, — говорит Рауль. Внутренние часы Кати возобновляют отсчет времени. — Сбывшаяся? — переспрашивает она. — Именно, — Рауль целует ее запястье. — Когда-то я мечтал… Практически видел какие-то картинки из будущего, — он смотрит ей прямо в глаза. — Никогда не надеялся, что такое сбудется. Кате странно и до одури приятно. Она кладет руки Раулю на голову, запускает пальцы в отросшие волосы. Почему-то сейчас она все ощущает острее, чем раньше. То ли от того, что между ними почти нет недосказанного, то ли новый облик Кати заставляет ее чувствовать все иначе, то ли кружит голову осознание, что она может быть — пусть и на пару секунд — сбывшейся мечтой любимого мужчины. Ей совершенно не хочется докапываться до истоков этого чувства, не хочется искать ему объяснений — оно просто существует, просто, понятно, ясно и так. Пальцы Рауля в мозолях от ножниц, пальцы Рауля привыкли работать с шелком и кожей, пальцы Рауля скользят по телу Кати, по ногам, ягодицам, спине. Катя растворяется в неторопливых прикосновениях, в нежности; заставляет Рауля встать, смотрит — глаза в глаза — на него снизу вверх. Она невесомо гладит его шею рядом с жестким воротником рубашки, облизывает губы, расстегивая верхнюю пуговицу. — Тебе надо собираться, — сдавленно шепчет она. — Надо, — отвечает Рауль, целует ее в ключицу, в плечо, — очень надо. Жизненно необходимо. Он продолжает целовать Катю — в скулу, в губы, в висок, гладит по спине. Катя прижимается к Раулю, вдыхает его запах. Она хочет его, до одури хочет, чувствует себя течной кошкой. У нее кружится голова от запаха Рауля: солнца и раскаленного песка, теплых пряностей и белого кедра, и она только и может, что ответить на поцелуй, сжать плечи Рауля — рубашка сминается под ее пальцами, — увлечь его к закройному столу — стол выглядит прочным, и Катя не раздумывая, садится на него. Она дергает за пряжку его ремня, пытаясь понять, как расстегивается эта чертова херовина — ох уж эти дизайнерские навороты! — и стонет, когда Рауль прикусывает мочку ее уха и сжимает ее ягодицы. Между ногами у нее ноет, тянет, и Катя бесстыже шепчет ему на ухо: — Хочу тебя. Рауль рвано выдыхает, сам расстегивает ремень, пока Катя сдирает с него рубашку; она стаскивает с плеч лямки сарафана, скатывая лиф вниз, подается навстречу губам Рауля, его жаркому дыханию, языку. Катя не замечает, когда юбка сарафана оказывается задрана до талии, а трусы неаккуратным комком летят на пол, чтобы приземлиться рядом с кедами, только видит черные глаза Рауля, хватает воздух губами, обхватывает Рауля ногами за талию, притягивает его к себе, чувствуя, что он и сам возбужден — дальше некуда. — Люблю тебя, — хрипло шепчет Рауль, кусает губы, медленно входя в Катю. Она нетерпеливо бьет его пятками по пояснице, резко подается вперед, насаживается на член, смеется — смех похож на стон, на безумие. Кате жарко, в воздухе пахнет сексом и потом, она чувствует, каждой клеточкой тела, там, где кожа соприкасается с кожей, словно они с Раулем сливаются в единое целое, восковыми заготовками переплавляются в нечто новое посреди этой мадридской жары. Катя откидывается на стол — забытая кем-то булавка колет ей спину, но Катя только отмахивается от этой короткой боли — это ерунда, все важное, все настоящее только там, где к ней прикасается Рауль. Она тянет Рауля на себя, целует его плечи, губы, лицо, грудь, все, до чего может дотянуться, потому что без этих поцелуев почему-то не может дышать, словно каждый новый поцелуй дает ей право на вдох. Оргазм, похожий одновременно на конец света и падение в небо, накрывает ее, когда она слышит стон Рауля. В стоне — ее имя. Потом они долго загнанно дышат, пытаясь прийти в себя. У Кати это получается быстрее. — Мы с тобой идиоты, — констатирует она очевидный факт. Между бедрами у нее влажно от спермы и смазки. Она пытается прикинуть, когда у нее по идее должна начаться менструация, пару раз сбивается и бросает это гиблое дело. — Ладно, если будут проблемы, решим их по ходу. — Проблемы? — Рауль пытается сфокусировать взгляд. Глаза у него ошалевшие. Катя только выразительно вздыхает. Рауль трясет головой, несколько секунд думает и очень спокойно говорит: — Если ты про возможную беременность, то, разумеется, если до этого дойдет, решающий выбор, что делать, остаётся за тобой. Но хочу, чтобы ты знала. Я своего ребенка никогда не брошу. И повторю: я действительно хочу, чтобы наша с тобой история стала чем-то серьезным. Катя ошарашенно смотрит на него. Уложить мысли в голове у нее не получается. — Просто имей в виду, — улыбается Рауль. А взгляд у него — серьезней некуда. Впрочем, немедленного ответа он не ждет. Вроде бы. Катя медленно и нежно целует его, шепчет сквозь поцелуй: — Сборы. Рауль отрывается от ее губ, вздыхает, отходит на шаг. Недоуменно оглядывается вокруг, находит брюки. Задумчиво смотрит на свою рубашку, еще полчаса назад идеально выглаженную, пытается понять, куда закатились запонки. — Не знаю, интересно ли тебе это, но на днях Луис Лосано Вирумбралес [1] будет играть Мессу си-минор Баха, — говорит он, заглядывая под стол. — Понятия не имею, кто это, — слегка смущенно признается Катя. — Органист. Аутентист. Катя задумывается, потом усмехается: — Нет, из определения я понимаю, что идея в том, чтобы сыграть музыку так и на таких инструментах, как это задумывал автор… Но честно говоря, это все, что я могу предположить. — И хватит, — Рауль, видимо, решает, что мятая рубашка лучше, чем никакой, и все же одевается, — чтобы просто послушать Баха в отличном исполнении в помещении с прекрасной акустикой. Базилика Сан-Мигель — фантастическое место. Катя пожимает плечами: — Если получится — дойду. На следующий день после планерки она понимает: а ведь и правда получится. На этой неделе у Кати куда как свободнее график, чем на предыдущей, даже с поправкой на переезд. Пусть ей на самом деле безразличны и кресты, и полумесяцы, но Рауль прав: когда еще выдастся шанс услышать мессу, написанную убежденным протестантом, — да на одном из лучших органов страны? Три коробки с вещами она перевозит из гостиницы за один заход. Времени на то, чтобы все вещи обрели свое место, тоже уходит немного. Расставив все по местам, она неожиданно понимает, что уже соскучилась по Раулю. Неделя, она это уже чувствует, будет тянуться невероятно долго. Кате странно это чувство. Давненько она не влюблялась так, чтобы почти насмерть. «За ночевки у меня беру взятки пачками кофе», — пишет она Раулю. Он отвечает только через час: «Хорошо, расфасую пару кило в пакетики по десять грамм. За ночевки у меня наливаю кофе просто так». Катя смеется, получив это шутливое послание, на душе у нее становится тепло. Это тепло никуда не исчезает ни через час, ни на следующий день — а ведь должно бы раствориться, размыться в повседневной суетной рутине. Перед выходом из дома на концерт она по привычке залезает проверить рабочую почту — вдруг что интересное там появилось. Верхнее сообщение в списке — Катя удивленно поднимает брови — от редактора El País. «Что это нужно от меня конкурентам?» — Катя вглядывается в строки, читает, трясет головой, не веря тому, что увидела. Перечитывает: нет, все правильно. Но текст письма никак не связывается в ее голове в единое целое. «В связи с расширением корреспондентской группы, освещающей ход конфликта в Афганистане… — Катя нашаривает сигареты, закуривает, не отрывая взгляд от экрана. — El País предлагает вам… Контракт… Оплата… Гарантии… Будем рады, если вы согласитесь… Если вы заинтересованы, свяжитесь…» Катя уже готова кликнуть на красный крестик в правом углу экрана, когда рука чуть ли не сама дергается, не закрывая окно, а просто сворачивая. На мгновение у Кати колет сердце. El País — прямые конкуренты El Mundo. Тираж в четыреста с лишним тысяч экземпляров! От предложений такого уровня отказываются только из лояльности к родному издательству. Особенно, если предлагаемые гонорары чуть ли не в два раза выше. Кате становится тесно в груди. Она распахивает окно, заставляет себя дышать глубоко и размеренно. Вдох на четыре счета. «Война. Тебя зовут на войну». Пауза на два. «Территория войны — мир». Выдох на восемь. «Войны не кончаются». Пауза. Повторить. «Войны не кончаются, — повторяет она в такт дыханию цитату из книги одного японского писателя, прочитанной в юности. — На войну никто не опоздает! Все пойдут на войну, все станут солдатами!» [2] «Это просто старая цитата, — думает Катя. — Старая цитата. Эмоциональная нестабильность. Вывих сознания. И предложение отличной работы». От последней фразы она вздрагивает. «Отличной?» — недоверчиво переспрашивает она себя. Крутит в голове мысли, гоняет по кругу. Предложение отличное, интересное, хорошо оплачиваемое. «Но неужели так и будет? — Катя качает головой. — Война, еще война, еще война. Откажусь». Сообщение не удаляет. Пусть болтается в почте, места не пролежит. Решает: покажет письмо Джорджине. Пусть начальница знает, что у нее пытаются переманить сотрудников. У базилики Сан-Мигель очередь. Катя, медленно продвигаясь внутрь, рассматривает выгнутый барочный фасад. Почему-то ей кажется, что статуи в арках — Вера, Надежда, Добродетель и Стойкость — ей загадочно улыбаются, словно знают что-то, недоступное другим. Внутри Катя занимает свое место и только потом осматривается. Она смотрит на золотой свет в алтарной части и замирает: перед таким чудом ей как-то неловко даже дышать, не то, то ерзать на деревянной скамье. Солнечные лучи, пройдя через витражи, рассыпаются по полу цветными пятнами: синими, желтыми, красными, фиолетовыми; не осколки — лепестки диковинных цветов. Луис Лосано Вирумбралес занимает место за органом: поношенный красный пуловер, под ним рубашка в мелкую клетку, свет причудливо оттеняет седину, пятнает лицо. Когда орган начинает звучать, Катя вздрагивает: звук, кажется, касается кожи, отдается резонансом по всему телу. Волосы на руках у Кати становятся дыбом. Она прикрывает глаза. Высокая месса на традиционный текст ординария разносится под сводами, пятиголосный хор выводит Et in terra pax — ангельский гимн. «И мир на земле людям Его», — отдается у Кати в мыслях. Строки второй главы Евангелия от Луки звучат в унисон биению сердца, вместе с дыханием. «Что было бы, если?» — всплывает у нее в мыслях. Продолжить вопрос Катя может сотнями тысяч слов, миллиардами вариаций. Что было бы, если она не поехала в Погорпень? Что было бы, если она предложила родителям переехать в Мадрид? Что было бы, если она все же убила Становича в один из визитов? …он бы не умер в госпитале этим летом. Но на самом деле это не ответ, так, попытка спрятаться за очевидным. «Вечный покой даруй ему, Господи», — грустно усмехается Катя. Война оставила у нее слишком много вопросов, не только риторических, но и вполне конкретных. Катя не знает, что случилось с Алиной, кто виноват в смерти Эзмы и Малика, куда пропала Агата… У нее нет нити Ариадны, которая бы вывела из этого лабиринта. У нее есть только оборванные ниточки информации, которые ведут в никуда. Credo разносится в стенах базилики, наполняет пространство ликованием. «Свет от света», — повторяет Катя слова песнопения. Погорень преследует Катю по пятам, дышит в затылок — не оторваться, не спрятаться. Четыре года прошло, а она все никак не может изжить Погорень; ей даже не столько страшны угрозы от нынешних властей Вайсении, сколько бесконечное чувство войны, поселившееся в душе. Ей не хочется этого чувства. Хочется вытравить войну из души. Просто жить. Не бояться. Любить. У нее есть кого. Тишина — парентеза органных басов — оглушает. Закладывает уши — монотонный гул прибоя. Катя знает: так глохнут после взрывов. Организм милосердно отключает органы восприятия по одному: не слышать, не видеть, не чуять, если никак не отойти на безопасное расстояние; оставляет вместо человека слепоглухонемого болванчика, в котором — ни капли жизни. Орган возобновляет свою партию, и Кате возвращаются чувства. Она слышит, как хор возносит молитву Агнцу Божьему, просит даровать мир. Чувствует привкус крови — прикусила губу, больно. Видит цветные пятна на полу. Чувствует запах воска, меда и ладана. Дерево скамейки холодит руки — вцепилась в сиденье, как в спасительный плот. Мурашки бегут по коже. Катя чувствует, что ее душу только что разобрали на кусочки, на составные части, на атомы. А потом бережно собрали обратно, вроде так же все как было, а все же — иначе. …кажется, это называется катарсисом. Церковники, Катя уверена, сказали бы о нисхождении Святого Духа. Она выходит из базилики, вдыхает мадридский воздух и смотрит на небо: высокое, прозрачное, хрустальное, ярко-голубое с редкими белыми пятнами облаков. Мир ярок и звонок, реален и ирреален одновременно. Катя старалась отвлечься, занять время множеством мелких дел, рутиной, необходимостью решать насущные проблемы. Она не могла думать об Эзме и Малике — на глазах выступали слезы, в горле, казалось, вместо слов поселилась истерика. Но не думать о них получалось плохо. Арике становилось хуже. Девчонка почти не приходила в себя, начала бредить. Роман наигранно резко обещал, что скоро гразнийка помрет. И Марко, и Катя видели эту наигранность, которая переродилась в угрюмость, когда Агата, пришедшая осмотреть Арику, подтвердила: без нормальной медицинской помощи девчонке осталось недолго. — Или пробуем ее вывезти, и тогда она, скорее всего, умрет во время транспортировки, или не пытаемся, и она все равно умрет, — хмуро подвел итог Марко. — Значит, будем пытаться, — откликнулась Катя. К счастью, Нора сразу согласилась еще раз отвезти Катю к Милановичу, а потом, если у Кати получится договориться со всеми сторонами, сопроводить машину. К счастью, на улицах было почти спокойно. Погорень замер в ожидании, в хрупком миге равновесия; город не понимал, что будет дальше, к чему приведут переговоры воюющих сторон с представителями международных организаций. Город надеялся и боялся своей надежды. Генерал Миланович на просьбу Кати организовать выезд из Погореня четырех человек сначала поморщился, а потом, многословно извиняясь, пообещал: выделит машину, так уж и быть, но перевезти в ней одновременно можно будет только двоих, больше — никак, не влезут, так что первые два человека одним рейсом, вторые — другим, и возможно все это будет, только лишь если Катя сумеет договориться с Лукой Становичем об охране транспорта в обе ночи. «И, разумеется, только если его бандиты прекратят нападать на блокпосты», — добавил Миланович. — Что он вообще себе думает? — возмущенно спросила Катя у Норы на обратном пути из штаба Милановича. — Что ты человек, который может прийти к Становичу и уйти от него на своих ногах, например, — откликнулась Нора, перекрикивая ветер. — «Ракетчики» и так на время переговоров на блокпосты не нападают! — прокричала Катя. Нора резко остановилась у обочины, обернулась, уставилась на Катю. — Ты права, — медленно проговорила она. — Значит, у Милановича есть… подозрения… уверенность, что скоро, сегодня-завтра перемирие закончится… новыми столкновениями… возобновлением войны. Они молчали, смотрели друг на друга в немом ужасе. — Блядство, — простонала Нора. — Ебаное блядство, ну почему?! — Мы постараемся успеть, — прошептала Катя. Нора понимающе кивнула, потом встряхнула головой как собака. — Я никуда не уеду, — с тоской произнесла она. — Не брошу радио и свой город. Больше они об этом не говорили. Не о чем было говорить. Марко и Роману о своих подозрениях, перераставших в уверенность, Катя не сказала. Решила: нечего дергать людей, у которых нет ни единой возможности повлиять на ситуацию. Сказала другое: если Станович даст добро на передвижение машины по городу, первыми вывезут Арику и Романа — Арике нужна медицинская помощь, Роману оставаться в городе с каждой минутой все опаснее. Надо вывозить хотя бы их двоих, они с Марко, настаивала Катя, смогут и пешкой уйти. Миланович согласился доставить их в Бражинлаз, там спокойно, там рядом граница, там есть нормальные больницы… К тому же они с Марко, твердила Катя, поедут вторым рейсом. В Бражинлазе все и встретятся. Наверное, она была очень убедительна. Во всяком случае, спорить с ней не стали. Спать Катя не пошла. Вместо этого села копировать записи из блокнотов. Марко не вмешивался. Только покачал головой, ушел куда-то в Погорень. — Если мы там, за границей войны, почему-то не сможем увидеться, сделай все, чтобы мои блокноты попали в редакцию El Mundo, — строго сказала Катя Роману. Роман пробежал взглядом записи, спросил, ухмыляясь: — Там есть кто-то, кто разберется в этих каракулях? — Есть, — отрезала Катя, про себя радуясь, что он не спросил, что может помешать встрече. — Моя редактор, Джорджина, она точно поймет все до последней запятой. При воспоминании о редакции стало муторно. Катя понимала, что она была полезной только в первые недели, потом, как связь прервалась, от нее в редакции не увидели ни строчки. Конечно, их с Серхио уже давно считали погибшими. Возможно, так же жестоко убитыми, как Эзма и Малик. Катя медленно, сильно нажимая, провела ногтями по руке. На коже остались белые полосы, быстро наливавшиеся розовым. Руку саднило. Это отвлекало от мыслей. — Мне показалось, тебе понравится, — Марко вошел на кухню, бережно достал из рюкзака какой-то сверток. Знакомый запах разлился в воздухе, пробрался в легкие, наполнил мир смыслом. — Обожаю, — выдохнула Катя. — Где ты смог его достать? Марко только улыбнулся, налил в кастрюлю воды. Катя как завороженная следила, как он высыпает в воду кофе, медленно помешивает. Всю войну она запрещала себе думать о кофе. Раньше без кофе она просто не могла жить. Утро у нее начиналось с чашки эспрессо, на планерки она приходила с кортадо, писала статьи, каждые пару абзацев делая глоток холодного иберийского кофе. На войне было не до роскоши. Катя обхватила чашку, согрела пальцы об нее. После первого глотка она почему-то поверила, что все у них получится. У них у всех. Арика попадет в нормальный госпиталь и обязательно выкарабкается, Роман найдет себя в мирной жизни, Марко воссоединится с семьей, она сама вернется в Мадрид. Обязательно. К Становичу Катя пошла, когда на Погорень стали спускаться сумерки. Путь до «Центральной» она за эти месяцы выучила наизусть. Иногда она думала, что сможет, если придется, дойти до гостиницы и с завязанными глазами: вниз по улице до проспекта, потом дворами, прячась от снайперов, до старой школы, повернуть на тридцать градусов, пробежать сорок метров, нырнуть в канализационный люк и по коллектору добрести до следующего — эту часть пути Катя особенно не любила, — а там уж совсем рукой подать. Рядом со штабом Становича было, пожалуй, самое спокойное место в городе. Для тех, разумеется, кто сумел заручиться гласной или негласной поддержкой Луки. У Кати были основания включать и себя в этот список. Катя шла по городу, пытаясь запомнить его до последней мелочи. Взгляд выхватывал разрозненные детали, которые никак не складывались в единую картинку. Старые деревянные рамы в домах давно разобрали на дрова; в стенах черные геометрически правильные провалы то и дело сменялись трещинами, осыпавшимися камнями там, куда попали снаряды. Мимо Кати прошли двое в серых шерстяных шинелях; поверх шинелей — крест накрест — выделялись пулеметные ленты. Лица у людей были поношенными, серыми, уставшими. Катя споткнулась о выбоину в асфальте. В неглубокой ямке валялся флакон из-под шампуня. Такие до войны продавались чуть ли не в каждом магазине. На флаконе под пылью и грязью угадывался рисунок женского профиля — черный силуэт на бледно-розовом овале с золотыми фестонами. У одного из четверки «ракетчиков», дежуривших на входе в гостиницу, были начищенные ботинки. Рядом с запылившимися серыми ботинками его «коллег» они смотрелись странно. Лука встретил ее, развалившись в кресле. Выслушал, закатил глаза. Лениво, почти вальяжно спросил: — Знаешь, что это типа мировое сообщество хочет сделать дальше? Катя отрицательно покачала головой. — Ввести в Гразнавию миротворцев. Поделят страну на сектора и будут следить, чтобы эти куски не воевали между собой. — Когда? — Катя подумала, что, если у них не получится выехать с помощью Милановича и Становича, они смогут обратиться к миротворцам. — А хуй знает. — А до того? — А до того мы с Милановичем пообещали друг друга не трогать, — Лука почесал щеку. Катя неожиданно поняла, что в голосе Луки сквозила не лень — безграничная усталость, будто он не спал несколько суток и теперь с трудом находил в себе силы ворочать языком. — Как думаешь, кто из нас первый нарушит слово? Катя мочала. Не хотела думать. Знала: кто-нибудь обязательно нарушит. В самое ближайшее время. Разницы, кто это будет, она не видела. Лука, не дождавшись ответа, пожал плечами. — Говоришь, хочешь, чтобы мои мальчики не тронули машинку, которая завтра поедет по городу? Катя судорожно кивнула. Станович встал из кресла, добрел до шкафа, вытащил из него флаг — черное полотнище, с которого скалился тигр, окруженный вязью букв. «Звезда «Погорень» было написано сверху. «Ракетчики» — внизу. Лука небрежно скомкал флаг, швырнул Кате. — Флагшток сама придумаешь, — строго сказал Станович. — И чтобы флаг был хорошо виден. Поняла? — Поняла, — кивнула Катя. Она стояла, сжимая флаг и никак не могла набраться смелости спросить, не Лука ли стоит за убийством Эзмы и Малика. Слова комом встали в горле. Она только судорожно кивнула и пошла к выходу. — Ты бы не надеялась слишком сильно, что у тебя все выгорит, — кинул Станович ей в спину. — Всякое может произойти. Катя не знала, как воспринимать эти слова. Как предупреждение? предостережение? напутствие? Она понимала, что ей надо обернуться, попрощаться, поблагодарить… Слов не было, только тугой комок в горле. Она ушла не оглядываясь. Флаг отдала Норе. Попробовала поблагодарить — за посредничество, за помощь, за то, что Нора вызвалась сопровождать машину. Нора только отмахнулась: «Расплатишься новостями». «Конечно», — улыбнулась Катя. Подумала: как бы то ни было, а информация оставалась крепкой валютой даже в Погорене. Решила: расспросит Марко, что он узнал за последние дни, вдруг Норе будет интересно. Марко дома не было. — Пошел поискать чего-нибудь в городе, — объяснил Роман. — На всякий случай. Вдруг… Роман запнулся, но Катя понимала, что он хочет сказать. Ни один из них не был уверен, что эвакуация пройдет успешно. Остаток ночи она провела, копируя записи в блокнотах, то и дело грея пальцы о чашку с кофе. Даже не подняла головы, когда вернулся Марко. — Там Нора, — тихо сказал он. — И машина от Милановича. Время. Катя вскочила со стула, бестолково заметалась по кухне: она не все успела переписать, надо было срочно сообразить, можно ли отправить с Романом оригиналы, или лучше не рисковать… — Спокойнее, — Марко перехватил ее, обнял, прижал к себе. — Выдохни. Она вдохнула запахи старой потертой кожи, бетона, пыли и пота, которыми пропитался Марко, потерлась щекой о его плечо. — Спасибо тебе. Ей отчаянно хотелось сказать: «Люблю тебя». Но она понимала — не время, нельзя говорить такое сейчас, когда до их расставания навсегда оставались считанные часы. — Пойдем… В видавшем лучшие дни небольшом внедорожнике со съемным брезентовым тентом вместо крыши сидели двое солдат. Еще один устроился за пулеметом на — Катя попыталась вспомнить, как может называться эта часть машины, но не смогла — задней площадке. Нора стояла неподалеку: облокотилась на мотоцикл, скучающе разглядывала свои руки. Романа и Арику загрузили быстро. Суетливо попрощались под холодными взглядами солдат — Катя успела сунуть в руки Роману пачку переписанных блокнотов. — Часов через шесть-семь вернемся за вами, — пообещала Нора. Потом Катя с Марко долго стояли, глядя на дорогу. Давно улеглась на место серая пыль, над городом занимался рассвет. Пахло сырой пылью и туманом. — Пойдем, — наконец сказал Марко. — Стоит выспаться перед дорогой. Когда Катя проснулась, вокруг стояла тишина. Пылинки танцевали в солнечных лучах, пробивавшихся в комнату сквозь щели в досках, которыми было заколочено окно. Марко еще спал, глубоко медленно дышал, хмурился во сне. Отросшие русые волосы сливались с серостью подушки, мелкие шрамы на лице казались морщинами. Катя замерла, борясь с собой. Ей хотелось поцеловать Марко, прижаться к нему, впитать тепло его тела. Но впереди их ждало расставание, ни к чему было усложнять и без того сложные отношения. Почему-то у Кати заныло в груди. Где-то там, неподалеку от сердца, где, Катя была уверена, гнездится душа. Она тихо выскользнула из-под тяжелого одеяла, на цыпочках прокралась к бочке, в которую собиралась дождевая вода. Заменила фильтр. Спустилась на кухню, сварила кофе, уткнулась лбом в холодильник. Металл приятно холодил кожу, успокаивал. Запах кофе наполнял реальность будущим. Катя стояла, вслушивалась в тишину старого дома, который на какое-то время стал ей своим. Звук тяжелых шагов Марко по скрипящим половицам заставил Катю встряхнуться. — Ничего, — прошептала она. — Все будет хорошо. Она взяла кастрюльку с кофе и чашку, выскользнула из дома на улицу, оперлась локтями о забор. Она стояла так, дыша кофе и делая редкие глотки, пока небо, в которое тянулись жирные черные клубы дыма, не стало золотым. Ей не хотелось думать, хотелось просто смотреть на золотые облака. — Скоро закат, — проговорил Марко, подходя к Кате. Голос его был спокоен. — Прошло больше семи часов, — ответила Катя очевидное. Марко облокотился на забор рядом с Катей. — И что думаешь? Катя пожала плечами. Ответила невпопад: — Серхио говорил, что лучшее время — это когда синий час наступает на пятки золотому [3]. Говорил, в такое время мир идеален. Марко хмыкнул. — Попробуем уйти пешком, — сказал он. — Раз Нора не вернулась, значит, с ними что-то случилось. Катя кивнула. В голове у нее было звеняще пусто. Все вокруг было просто и обречено. — Сегодня или завтра? — мягко спросила она. Марко задумался, что-то прикинул. — Сегодня в ночь. …Их завернули на первом же блокпосту. Хмурый офицер, выслушал короткие Катины объяснения про Милановича и право прохода, поморщился, извиняясь, развел руками: — Ничего не могу сделать. В четыре пришел приказ никого не пропускать в город и не выпускать из него без особого разрешения Главного штаба, — и, прервав Катины попытки еще раз сказать про договоренность с командармом, добавил: — Всего штаба, не только господина Милановича. Кусая губы, Катя отошла к домам, где ее ждал Марко, быстро пересказала ему слова офицера. — Похоже, у них там в штабе какие-то свои внутренние змеиные игрища, — протянула она. — Думаю… — Думаю, нам стоит вернуться домой, — вклинился Марко. — Нечего торчать тут и бесить вооруженных людей. Марко был, как всегда, прав. Когда они вернулись, Катя первым дело включила радио. «Вайсения» молчала, уже навсегда, на «Шедеврах классики» какое-то сопрано пело на немецком. «Радио Погорень» крутило куда как более понятного Кате Астора Пьяццоллу, и ему вторило «Радио 1». — Пройдусь по соседям, — сказал Марко, разобрав рюкзак. Катя только кивнула. Она хотела дождаться выпуска новостей. Когда Марко вернулся, по радио по-прежнему звучали танго. — Никто ничего не знает, — Марко сделал музыку потише, выгрузил из рюкзака несколько книг. «Справочник врача» прочитала Катя на корешке одной из них. — Все слышали про переговоры, видят, что стрелять на улицах стали меньше, да и только. Катя собиралась ответить, когда по радио начался выпуск новостей. «Представитель повстанцев сообщил, что некоторые районы могут стать недоступными для гражданских лиц, — даже сквозь помехи Катя слышала в голосе Айны усталость, — поскольку правительственные войска планируют штурмовать город, надеясь завершить боевые действия до начала международного вмешательства». Айна начала произносить сообщение с начала, а Катя и Марко смотрели друг на друга и молчали. — Надеюсь, Роман и Арика все же выбрались, — наконец сказала Катя. И нерешительно спросила: — Что делать будем? Марко невесело улыбнулся, обнял Катю, поцеловал ее в висок, погладил по голове. — Жить, — ответил он, накручивая прядь ее волос на палец. — Будем жить. Не умирать же теперь.