Небо цвета войны

Время сходит с ума, двигается рывками от дела к делу. Вот только Катя села писать для Джорджины официальный запрос на окончание творческого отпуска и перевод в Мадрид, а для Федерико — письмо, в котором она «просит» не давать хода ранее присланной рукописи! («К моему огромному сожалению, мной была отправлена в адрес издательства ранняя версия книги, содержащая ряд неточностей, в связи с чем… — Катя глубоко вздыхает, несколько секунд изучает лампу на потолке. Лампа предсказуемо молчит. Катя вычеркивает слова «в связи с чем» и «мной» и продолжает: — Финальная версия рукописи будет…») Дел-то — на три минуты! По ощущениям. А на часах стрелки перескакивают на все двадцать пять. И так — со всем. Почти все время у Кати занимает редактура книги. Калечить собственный текст невыносимо. Утешает лишь то, что это — часть игры. От одобрения рукописи издателем до выхода книги в свет не меньше трех месяцев, Федерико планирует презентацию к годовщине официального начала войны в Гразнавии, и надо, чтобы хотя бы до ухода книги в типографию они оба могли спокойно решать свои дела. Как именно Федерико ответит на угрозы, есть ли у него какие-то знакомые, через которых можно убедить правительство Вайсении, что Катя и ее книга — это ерунда полная, не стоящая высочайшего внимания? Катя не знает ответа на эти вопросы, и, наверное, не особенно хочет знать, как именно Федерико будет вести свою игру. Во всяком случае, влезать в детали точно не будет. Он прикрывает ее ближний круг, а она дает Федерико и себе главное — время, чтобы это прикрытие организовать. Ей есть чем заняться. Поиски квартиры в Мадриде, к счастью, проходят практически без ее участия. Четкое задание агентству, которое посоветовала Джорджина, позволяет не мотаться по всему городу самой. А ведь есть еще тихие, Катя бы даже сказала «подпольные», переговоры со знакомыми полицейскими, с прокурорскими, судейскими… Старые связи, которые стоит поднять, старые знакомства, которые надо реанимировать. Вечерами, на полчаса, на час, она встречается с Раулем. И все оттягивает и оттягивает неизбежный разговор. Просто не знает, как его начать: «Знаешь, ты зря со мной связался, потому что тебя могут из-за моей работы убить, причем в самое ближайшее время»? «Я тут вляпалась в одну очень неприятную историю, и теперь моим близким могут начать угрожать»? Слова все не приходят. С друзьями ей всегда было проще: «Я пойму, если вы решите отойти от меня на безопасное расстояние». Были те, кто после такого разговора действительно решал, что проще прекратить общение. Нервы целее будут. Катя их действительно понимала. С Раулем все сложнее. Ей по-настоящему хочется, чтобы их история стала реальной. Катя думает, что это невыносимо: заводить новые отношения во взрослом возрасте. Подросткам куда как проще; в шестнадцать, в восемнадцать: прошлого — меньше, тайн — меньше, того, что надо рассказать о себе — меньше, того, чем можно оттолкнуть, отпугнуть — вообще практически нет. Телефонный звонок выдергивает Катю из редактуры. — Ты, конечно же, забыла про нашу встречу! — весело говорит женский голос, который у Кати не получается сразу опознать. — Конечно, — уверенно отвечает Катя. В трубке вздыхают. — На календарь посмотри, однокурсница! Катя послушно смотрит на настенный календарь. Завтрашний день в нем жирно обведен ручкой. Рядом микроскопическая пометка: «Девичник!» — Анна, ну конечно, я забыла, — говорит Катя, вспомнив и голос, и причину для сборища. — Зато оцени, я внесла встречу в календарь! — И давно ты на этот календарь смотрела? — интересуется Анна, когда-то Катина однокурсница, а сейчас — спортивный журналист, работающий в «Марке», и просто одна из ее подруг. — Зная тебя, примерно в прошлом году, когда ты его купила. Или когда вносила в него встречу! — Ну-у-у… — тянет Катя, внутренне посмеиваясь. Все знают, что она, упав в рабочий процесс, умудряется прекрасно помнить о важном — то есть, исключительно о работе, конечно же! — наглухо игнорируя все остальное. Впрочем, они все такие, потому и планируют девичники заранее — иначе не соберутся вообще никогда. — Вот тебе и «ну»! — хохочет Анна. — Но раз уж ты вспомнила и посмотрела календарь, то учти, что столик я уже забронировала, а Изабель тут к тому же говорит, что у тебя новый роман, так что давай, не сачкуй! Клятвенно заверив Анну, что обязательно придет, Катя наливает очередную чашку кофе, перечитывает отредактированный текст. Выглядит все гладко, прилизанно, красиво. Безопасно. «Прямо как речь Званко», — вздыхает Катя про себя и болезненно морщится. Традиционный «хотя-бы-раз-в-несколько-месяцев-надо-встречаться» девичник, на который Катя даже из Толедо приезжала, несколько путает Катины планы. Она-то собиралась провести вечер с Раулем, а надо все перекраивать. Рауль легко принимает изменения, говорит, что заедет за Катей в ресторанчик часам к одиннадцати вечера, глядишь, к тому времени она освободится. Катя вскользь думает, что в этот раз Джорджина по-настоящему угадала. «И все равно она старая сводница», — ехидно добавляет Катя. С подругами Катя встречается у дверей ресторана: старое одноэтажное здание, стены увиты плющом, место для сбора с первого курса. Она оглядывает подруг и с грустью думает, что они как-то не молодеют: у Анны мешки под глазами, а ведь когда-то они могли гудеть до семи утра, а уже к девяти идти на лекцию; Изабель пополнела, причем это явно не беременность, просто жопа выросла на пару размеров с предыдущей встречи; Кристина сделала нос и скулы — зря; у Мариты в волосах седина. — Н-да, девочки… — тянет Марита, осматривая их. — Кажется, мы пришли к возрасту, когда надо чаще спать и меньше нервничать. Они хохочут на пять голосов: как же, спать больше! Нервничать меньше! При их-то жизнях… — А знаете, — изумленно говорит Катя, сама поражаясь тому, что хочет сказать, — даже не так. Вы не поверите. Но у меня все хорошо! — И вот сейчас ты нам об этом все расскажешь! — Анна хватает за руки Катю и Изабель, тянет внутрь. Внутри — как всегда, время будто застыло, замерло, винные стеллажи вдоль стен, прохлада, негромкий голос какой-то малоизвестной певицы — в ресторане по-прежнему крутится старый граммофон, хрипит, царапает иглой пластинки. Бармен приветливо кивает, с улыбкой выслушивает заказы — тоже привычный, тот же, что двенадцать лет назад, когда они на первом курсе завалились сюда, чтобы отметить первую успешно сданную сессию. Они говорят одновременно, смеются, пьют — как всегда, и Катя счастливо улыбается: ее университетские подруги остались, на самом-то деле, все теми же — верными, настоящими. А размер жопы или ширина носа — господи, какая же ерунда это! Она пропускает момент, когда подруги замолкают и выжидательно смотрят на нее. — Ну?! — нетерпеливо выпаливает Марита. — Рассказывай же! — А что рассказывать? — поддразнивает подруг Катя. — Ну книга у меня выйдет осенью, ну переезжаю назад в Мадрид, ну продолжаю работать в El Mundo, ну мужчина у меня… Охренительный, девочки, если честно, сама не верю, что такой возможен. — Так-так-так, — подбирается Кристина. — Вот с этого момента поподробнее! А то мы как ни соберемся — все о работе. А надо же и о мужчинах! — Рауль Аларкон, дизайнер… — начинает Катя. — Аларкон? — перебивает ее Изабель. — Это который выступает против быстрой моды и год назад после Недели моды в Барселоне выставлялся в Музее текстиля? Который пришел в дизайнеры из экономистов? Который делает прикольные штуки с национальными мотивами? Катя хочет ответить, в основном про то, что формулировка про «в дизайнеры из экономистов» не совсем верна для характеристики человека, который, еще учась в университете Деусто[1], входил в исследовательскую группу по анализу социальных ценностей и одновременно в группу, исследующую конкурентоспособность бизнеса и экономическое развитие, но инициативу перехватывает Марита: — Я, кстати, читала твое интервью с ним, — роняет она. — Очень, надо сказать. Прямо вот очень. Черкани мне потом, у кого ты курс по экономике слушала, я бы, может, свое руководство уговорила, чтобы тоже подучиться. Катя кивает. Разговор плавно сворачивает на обсуждение разных возможностей для повышения квалификации, проблем с поисками экспертов, распространение интернета… — Нет, я понимаю, что сайт — это полезно, но ведь мало выкладывать те же статьи, которые выходят в газете! И вообще «Марке» давно пора расширяться активнее. Вот радио, например… — кипятится Анна. Внезапно она осекается, пристально смотрит на Катю. — Ты не ревнуешь его? Катя недоуменно смотрит на старую подругу. Слишком уж резкий переход. Благо, она быстро понимает, что вопрос про ревность — это не про несуществующее радио «Марки». — С чего вдруг? — Ну знаешь, — Анна неопределенно крутит рукой в воздухе, — все эти длинноногие модели с фигурой сушеных селедок. Катя ждет окончания фразы, но Анна как будто не собирается продолжать. — Эти, как ты выражаешься, сушеные селедки были в окружении Рауля задолго до меня, он все-таки с ними работает каждый день, — терпеливо отвечает она, так и не дождавшись новых слов от Анны или остальных. — И, если он сейчас со мной, а не с кем-то из них, значит, они ему не нужны, а нужна я. И какой смысл мне ревновать? — Смысл? — смеется Марита. — Катя, чувства иррациональны! Нет никакого смысла, но неужели в глубине души тебя не грызет? Катя честно прислушивается к той самой глубине души. Глубина недоуменно разводит руками (как будто у нее есть руки или другие потроха!), пожимает плечами и закатывает глаза. — Не-а, — беспечно отмахивается Катя. — Фигня все, девочки. Модели, знакомые, бывшие девушки… Фигня. Сейчас мы с Раулем вместе, и остальное значения не имеет. Она улыбается. Действительно, не имеет. Во всяком случае в той части жизни, которая касается их отношений. Под конец вечера Кате спокойно и хорошо. Договорившись с подругами, что они обязательно созвонятся, как только появится возможность, и обязательно еще соберутся, Катя пишет Раулю. Он забирает ее — двадцати минут не проходит, они даже не успевают допить еще одну бутылку вина. Садясь в машину, Катя звонко смеется и показывает подругам язык. — К тебе или ко мне? — спрашивает Рауль, невесомо целуя ее в щеку. Катя пожимает плечами. — Давай к тебе, отсюда до тебя ближе, — дожидается, пока Рауль тронется, и наигранно печально сообщает ему: — Я, наверное, какой-то моральный уродец. Вон девчонки говорят, что я должна тебя ревновать к моделям. — А я тебя в отместку — к мужчинам-моделям? Или ко всем тем мужчинам, с которыми ты встречаешься по работе? — скептически интересуется Рауль. — Наверное, — пожимает плечами Катя, а потом, заметив лукавый огонек в глазах Рауля, добавляет: — Ну, а что, только представь. Я, вся такая в купальнике на берегу моря, у меня в руках стакан с холодной сангрией, вокруг мальчики с опахалами… — Бедные мальчики, — прыскает Рауль. — Жара, солнце прямо на макушку и тяжеленное опахало. Катя в ответ тоже смеется, представив эту картину. Чтобы проверить собственное чувство юмора, она представляет в таком же положении Рауля и думает, что ей бы пришлось не так страшно: у мужчин руки обычно лучше накачаны, вряд ли кто-нибудь умудрился бы уронить опахало ей прямо на голову. Рауль паркуется у своего дома. Медлит, прежде чем выйти из машины. Катя вопросительно смотрит на него. — Ладно, все равно этот разговор должен состояться, — бормочет он себе под нос. Катя вздрагивает. — Мне через через десять дней уезжать в Барселону на Неделю моды… Катя ждет. Молчит. Нестерпимо тянет курить. — Не хочу тебя пугать, но без этого разговора ничего дальше не имеет смысла, — размеренно и очень спокойно говорит Рауль. Катя знает такое спокойствие, которое можно достичь, только отойдя от себя самого на безопасное расстояние. — Как ты знаешь, сейчас ЭТА [2] вступила в очередную эпоху переговоров. Готовит пакт о бессрочном прекращении огня. Если ничего не произойдет, этот пакт будет подписан в конце лета. Катя лихорадочно думает. ЭТА. Эпоха переговоров. Национальная идентичность. В родословной Рауля явно потоптались мориски… И баски? Университет Деусто. Трансляция регионального культурного кода. Кто заплатит за… — Когда ты ушел от ЭТА? — перебивает она Аларкона. Аларкон внимательно смотрит на нее, несколько раз кивает. — В двадцать два. Переговоры в Алжире, Мадридский пакт, Наваррский пакт… Тогда тоже была эпоха переговоров, ЭТА шла на перемирие, на прекращение огня. Катя трет висок. Что делала она сама в то время? Ее второй курс, училась, работала, крутила романы, писала домой короткие письма. Ей было не до ЭТА, не до национализма. — Почему? — медленно спрашивает она. — Почему ты ушел? Вряд ли потому, что ЭТА была готова объявить о прекращении огня. — Я рано вляпался, — неестественно улыбается Рауль. — Еще во время университетского курса ориентации [3]. Правда, мой любимый двоюродный дядюшка со стороны многочисленных родственников по отцу очень быстро выяснил, что я интересуюсь баскским национализмом и жестко вставил мне мозги на место. Это было время «грязной войны», ответного террора, и нужны были… — он запинается, подбирая слово, — агенты. — «Моль»? [4] — «Моль» — это когда с санкции суда или хотя бы полиции, — улыбка исчезает с лица Аларкона. — Государственный терроризм санкций не выдает. — Пять лет?.. — Да, пять лет в ЭТА. Из них четыре — «молью». А потом началась эпоха переговоров. Прекращение огня, пакты… Я ушел. Сказал, что разочаровался. Что буду транслировать национальные идеи иначе. Государственный террор закончился, самое время было выйти. — Почему ты заговорил со мной об этом сейчас? — задумчиво тянет Катя, делая в памяти зарубку: Джорджина, конечно, об этом знала, любимая старая грымза. Наверное, потому и решила отправить к Раулю именно Катю, а не кого-то другого. — Почему выдача «моли» не была условием тогда, во время тех переговоров ЭТА и правительства? — Была. — Рауль сжимает руки на руле. — Но выдали, как ты понимаешь, не всех. Не тех, кого можно было использовать и дальше. Могут выдать сейчас — как виновников прошлых арестов. Думаю, моим близким на самом деле мало что угрожает в этой ситуации. Но предупредить — обязан. Катя мягко улыбается: — Все нормально. Как говорят латиноамериканцы, кто не был в молодости революционером, не может считаться приличным человеком. Единственное, что меня удивляет — это твой дядюшка. — Я вас обязательно познакомлю, — обещает Рауль, смотря Кате прямо в глаза и словно пытаясь разглядеть в них — сомнение? страх? Не находит. Катя медленно целует его, стараясь уверить: ничего не изменилось. Хотя проверить то, что он ей рассказал, стоит. — Пойдем? Катя кивает. Ждет пару секунд, пока Рауль откроет дверцу, и нарочито-беспечно говорит: — Ах да, Аларкон. Мне тут пришло одно забавное письмецо с исторической родины. По поводу моей книги. Обещают, что если я не поправлю образ одного из героев, меня и моих близких ждет мучительная смерть. Я не поправлю. Рауль закрывает дверцу, внимательно смотрит на Катю, потом откидывает голову на подголовник и тихо, но искренне смеется. — Отличная у нас пара, не находишь? — Просто блеск! — весело соглашается Катя. — Если ты теперь не сбежишь, конечно же. Рауль нежно сжимает ее пальцы, целует запястье. — Я не сбегу, — спокойно говорит он. В эту ночь они почти не спят. Занимаются любовью, впитывают друг друга, растворяются друг в друге, прерываясь только затем, чтобы обнажить души. «У дядюшки очень жесткий взгляд на войну, — говорит Рауль, — заставил меня вместе со студентами-медиками походить на вскрытия… после очередного теракта». «Тело Серхио так и не нашли, — отвечает Катя. — Думаю, оно так и осталось пылью, грязью на улицах Погореня». «Мы с Фернандо полгода были лучшими друзьями. Потом я его сдал». «После войны я ни разу не позвонила Норе». Когда Рауль целует шрам у Кати на плече, она хватает губами воздух, задыхаясь от понимания: это чертовски приятно, это совсем не страшно. Утром Катя проверяет телефон. В смс очередное задание от Джорджины и сообщение от риэлтора: «Если вам удобно, ждем на просмотр в шесть вечера». — Работа зовет, — весело говорит она за чашкой утреннего кофе. — Очень призывно зовет, — Рауль откладывает свой телефон, копается в ящике стола, достает связку ключей, протягивает ее Кате: — Пусть будут у тебя. По дороге в гостиницу Катя задумчиво крутит связку ключей на пальце. Это очень странное ощущение. Чужие ключи. Символ доверия. Ее чужие ключи. Остановившись у входа в гостиницу, она вытаскивает мобильник из сумки, набирает Джорджину. — Спасибо, — говорит она, дождавшись ответа, — ты была абсолютно права. Мне нужен такой мужчина, с которым мы будем писать друг другу смс, которые вроде о выборе пиццы на ужин или купленных билетах в кино, а на самом деле — о любви. — Письма, детка! Я говорила о письмах! — отвечает Джорджина, и за ее хрипловатым смехом Катя слышит невысказанный вопрос. — Ты была абсолютно права, — повторяет Катя. — Уж не знаю, надолго ли это все, но, знаешь, я счастлива. — Я Рауля знаю с его лет двенадцати, — мягко произносит Джорджина. — Он, правда, меня практически не знает, но это несущественно. — Сын одного из твоих многочисленных любовников? — смеется Катя. — Ну, не сын, а племянник, — Джорджина фыркает в трубку. — И не одного из, а прямо-таки… Во всяком случае, с этим любовником мы не только друг друга не поубивали, но и до сих пор прекрасно сотрудничаем. Катя клацает зубами. Почему-то резко становится холодно. Ей кажется, что стоит задать еще один вопрос — и соберется какой-то невероятный пазл. — Но это, детка, совсем другая история! — наигранно-строго продолжает Джорджина. — А правильная сейчас история — это текст, который я жду от тебя, и всяческие интересные бумажки в редакции, которые тебя заждались до невозможности. Новый договор, например. И планерка в понедельник! — Заеду в обнимку с текстом! — Катя нажимает «отбой», оглядывается: еще рано, торговцы только начинают выкладку свежей прессы. Прикупив пару газет, она поднимается в номер, открывает шкаф, как в первый раз изучает всю свою одежду — черный, белый, серый, офисный беж. Только в шкатулке — яркие серьги, массивные браслеты, кулоны. Цветовые пятна, чтобы оживить «пейзаж». — Может, я просто дура зациклившаяся? Может, все же купить цветастый сарафан, такой, чтобы только на свидания и бегать? — спрашивает Катя у шкафа. Шкаф, разумеется, не отвечает. Она отходит, садится за газеты — для новой статьи ей надо сначала прочитать, что пишут конкуренты. Взгляд цепляется за заголовок на четвертой полосе: не самые важные международные новости. «Правительство Вайсении сообщает о смерти министра спорта Луки Становича». Катя перечитывает заголовок, сжимает пальцами виски и прикрывает глаза. Лука-ракетчик, садист, убийца, насильник, настоящий герой Вайсении, без которого этой страны не могло быть, — умер. На улице громко смеется ребенок, требуя от мамы отпустить в небо воздушные шарики, гудит машина, звенит велосипедный звонок. Лука Станович — труп. Он наконец не смог увернуться от пуль, выпущенных еще во время войны. Короткий некролог на пару десятков строк. «Герой, посвятивший себя в мирной жизни спорту и воспитанию подрастающего поколения». Новые «ракетчики», новые головорезы, подконтрольные «министру спорта». «Убийство, направленное против действующей власти». В горле у Кати отдает апельсиновой цедрой и хвоей. «Киллер приговорен к высшей мере наказания». Катя закуривает и пытается представить, как будут проходить похороны. Ей видятся толпа молодых мужчин в кожаных куртках, цветочные горы у гроба, пафосно-трагичные лица первых лиц государства на фоне черно-алых флагов, с которых скалится тигр, обещания найти и покарать заказчиков убийства, которые, конечно же, мстили Становичу за независимость страны. Сердце заходится в бешеном ритме. Катя тушит сигарету, навскидку считает пульс — почти сто десять. Заставляет себя глубоко дышать, потом идет в ванну и умывается холодной водой. — И что ты распсиховалась? — спрашивает она у отражения в зеркале. — Ты его пережила, надо радоваться. Отражение смотрит на Катю красными от недосыпа глазами и совершенно не радуется. Катя вздыхает и идет работать. Арика выздоравливала медленно. Рана на ноге действительно была неглубокой, но взрыв не прошел для нее бесследно. Марко, Роман, Катя и Агата, посовещавшись, остановились на диагнозе «контузия». Это звучало гораздо лучше, чем «а хуй его знает что, но точно неприятно». Арика много спала. Когда же не спала, передвигаться по дому практически не могла: у нее кружилась голова, зачастую ее тошнило. Жизнь в доме перестроилась несильно. Марко ночью ходил в город, стараясь добыть что-нибудь полезное, Роман и Катя по очереди охраняли дом, а днем — ухаживали за Арикой. Катя составляла список вопросов, которые ей надо было задать Милановичу. Вопросов было много, Катя подозревала — гораздо больше, чем ответов, которые мог дать генерал гразнийской армии. Роман еще несколько раз пытался достучаться до Кати, но предложить внятный вариант, что делать с раненной гразнийкой, которая к тому же не шла на поправку, не мог. — Международное сообщество ведет переговоры в Гразнавией и погореньскими повстанцами о прекращении огня, — сказало как-то утром радио хрипящим голосом Айны. — Не пойдет Лука на это, — мрачно спрогнозировала Катя. Роман и Марко согласно кивнули. — Не пойду, конечно, — подтвердил Кате и сам Лука ночью. — Но знаешь, переговоры — это очень забавная херотень. «Забавная херотень» еще через день обернулась тем, что неподалеку от церкви святой Марии вновь открылся гуманитарный пункт. Раз в день там можно было получить бесхитростный продуктовый набор: сотню граммов крупы на человека, пару кусков сахара, несколько граммов чайной пыли. Работники пункта обещали, что вскоре будут раздавать и горячий суп, и — раз в неделю — выдавать банку рыбных или мясных консервов. — Неужели это все и вправду может закончиться? — с изумлением спросил Марко, посыпая пшенную кашу зеленью. Роман вздрогнул, облокотился на холодильник, мрачно ответил: — Не для всех. Катя понимала: «ракетчики» не сдадутся, они тянут время, выигрывают его — неизвестно для чего. Властей Гразнавии устроит только один вариант: возвращение Вайсении в состав страны и выдача лидеров восстания. На это не пойдут повстанцы. Да даже если и войдут в Вайсению международные миротворческие силы, даже если Погорень падет и таким путем вновь станет столицей объединенной страны, для многих война не закончится. Она продолжится — долгими судами, попытками скрыться от мстящих за родных, новой кровью — в отместку за убийства, за национальные чистки — или новыми чистками. Войны никогда не заканчиваются. Просто меняется фронт. И все же ей хотелось верить. Полузатертое слово «потом» выплывало на поверхность. Она не могла не думать, как все будет. Их с Марко невозможная, безумная, бездумная любовь, конечно же, закончится. Он вернется к семье. Она — в Мадрид. Напишет кучу статей про то, как оно было. Получит, наверное, пару премий. Будет ходить по субботам к психотерапевтам, по четвергам с подругами в бар, по понедельникам на планерки. Раз в год будет писать Марко письма, в которых обязательно будут строки «спасибо, что спас». Будущее стремилось стать реальным, виделось в сером погореньском небе. Впрочем, до будущего еще надо было дожить. Нора сдержала слово: ровно через неделю после своего визита она снова появилась на пороге Катиного дома. Только над Погоренем сгустились сумерки, Катя услышала на улице давно забытый звук: рев мотоцикла. Мотоцикл лихо остановился у забора, водитель стащил шлем — грязно-рыжие волосы рассыпались у Норы по плечам. — Собирайся, — сказала она, заходя в дом. — Едем. Катя кивнула Роману, выглянувшему из кухни, начала шнуровать ботинки. — Возьми с собой все бумажки, которые только есть, — скомандовала Нора. — Ратко Миланович обожает бюрократию. Твою аккредитацию при вооруженных силах Гразнавии он сначала хотел признать недействительной — выдана в прошлом году. У Кати дернулся глаз. — Охуеть, — только и смогла сказать она. — Моя редакция же делала тогда бессрочную аккредитацию, типа до конца конфликта. — Ну он надеялся, что сможет привязаться к концу календарного года. Ты ж не прикомандирована к войскам, хуй он тебе запретит что-то спрашивать или потом писать. Так что Миланович дергался. А потом сообразил, что если он тебя обаяет, и при этом переговоры правительства с международными представителями пройдут плодотворно, то за него будет еще один голос в европейской прессе. Катя вздохнула и покачала головой. Впрочем, в любом случае опора на официальные документы нравилась ей больше, чем зависимость от личных симпатий и антипатий Луки Становича. Проверяя документы — паспорт, аккредитации, удостоверения, международная пресс-карта, — она весело спросила Нору: — Ты сказала про «обаяет». А что, есть такая опасность? — Конечно, — ответила Нора. — Впрочем, у тебя мозги вроде есть. — Но тебя же он не обаял? Нора удивилась: — С чего ты решила? Обаял, еще как. Просто у меня тоже мозги есть. Он чертовски красивый и интересный. Отлично говорит. К тому же «Радио 1» всегда транслировало позицию объединенной Гразнавии, так что… Нора недоговаривала, но Катя поняла: с точки зрения подачи информации от Норы Милановичу никакого вреда — сплошная польза. По коже у нее пробежали мурашки. Она вспомнила, как хохотал Лука, говоря с ней о переговорах. — Ты думаешь, меня возненавидят, когда после паузы война возобновится? — щерился он ей в лицо. — Я думаю, что тебя и так ненавидят. Лука ржал, силился что-то сказать сквозь хохот, потом махал руками и снова ржал. Отдышавшись и успокоившись, он — уже спокойно — сказал, пристально глядя Кате в глаза: — Меня, конечно, ненавидят. Но я не отдал еще ни одного приказа о прицельном ракетном обстреле школы или больницы. К Милановичу Катя с Норой ехали долго, почти два часа. Большую часть этого времени, правда, у них заняло прохождение блокпостов. Нору на них хорошо знали, офицеры перекидывались с ней солеными шуточками, но — Катя удивилась — ни разу не позволили себе распустить руки. — Миланович настолько тебя ценит? — спросила она. — Да, — со вздохом ответила Нора. — Я никогда не позволяю себе дать в эфир неправильную информацию. А сейчас, когда в Гразнавию могут прискакать миротворцы, правильная информация — дороже жизни. Штаб Милановича располагался в здании школы в пригороде. Чистенькое, не тронутое копотью и дымом здание выглядело странно. Словно из прошлой жизни. Даже солдаты у входа, долго и тщательно проверявшие документы Кати и Норы, а потом вполголоса сообщавшие данные в штаб, не портили этот вид. Сам штаб был и того хуже. Обыкновенность, обыденность, царившие в кабинете директора, который занял генерал Ратко Миланович, вышибли из Кати дух — пинком под ребра. Пол был тщательно вымыт. Папки с бумагами ровными, под линеечку, рядами теснились в шкафу. На столе стоял начищенный до блеска металлический чайник со свистком, рядом с ним, на чистых и отглаженных кружевных салфетках, тонкостенные чашки с рисунками — видами из разных городов Гразнавии. В вазочке лежали печенье и конфеты. Катя прикусила щеку. «Жратва, — мелькнула у нее мысль. — Калории. Спиздить». Катя отогнала мысль в сторону. Ей предстояла работа, а потом путь назад в Погорень. «К тому же явно настоящие совещания проходят не здесь», — решила она. Из-за стола навстречу Кате поднялся высокий статный мужчина: его волосы были щедро биты сединой, оливковые глаза с глубокими мимическими морщинами вокруг выдавали, что он любит улыбаться. Форма на нем была чиста и отглажена. — Рад познакомиться с вами, — Ратко Миланович уверенно пожал Кате руку. Голос у него был низким, говорил он, слегка растягивая гласные. — Ваша коллега Нора рекомендовала вас как блестящего журналиста из Испании. К сожалению, наша встреча не могла состояться раньше, сами понимаете, подтверждение вашей аккредитации при вооруженных силах Гразнавии занимает время. Ратко Миланович наконец отпустил ее руку. Катя мягко улыбнулась, дождалась приглашения садиться. Стол, блокнот, карандаш — все было почти так же, как в штабе у Становича. И в то же время — иначе. Когда Катя приходила в штаб «ракетчиков», она чувствовала: там — сердце войны, место, откуда исходит ненависть. У Милановича атмосфера была успокаивающей, почти домашней. Нора явно чувствовала себя в директорском кабинете своей: налила им троим чай, цапнула из вазочки конфету, уселась на подоконник и закурила. Ее, казалось, совершенно не волновало, насколько неуместными, чужеродными они с Катей выглядели посреди этого кабинета, в компании ухоженного добродушного генерала: пропахшие потом, покрытые погореньской пылью. — Генерал Миланович… — Катя на мгновение задумалась. — Каково генералу Милановичу, который вырос в Погорене, учился в Погореньском университете, сейчас отдавать приказы об обстреле своего родного города? — Генерал Миланович вырос в столице Гразнавии, учился в ведущем Гразнийском университете и давал клятву защищать свою страну всеми возможными способами и силами до последней капли крови, — мягко ответил Миланович. — Мне больно видеть, как толпа преступников пытается разрушить нашу страну. Ведь они преступники! — горячо сказал он. — Трафик наркотиков, работорговля, незаконная торговля оружием — и это далеко не все! Банда обнаглевших преступников решила, что может разрушить страну с богатой историей, со своими культурными традициями… — И все же этнические чистки проводили не только они, — мягко произнесла Катя. — Вы правы, абсолютно правы! Национальная рознь, нетерпимость — это то, что еще есть в Гразнавии, но… Катя механически записывала, задавала уточняющие вопросы, улыбалась Милановичу. Его низкий теплый голос обволакивал, проникал, кажется, прямо в мозг, минуя уши. — Вот, посмотрите, у меня собрана огромная база документов! — Миланович прошелся по кабинету, вынул из шкафа несколько распухших от бумаг папок. — Это сведения о тех преступлениях, которые совершили повстанцы только за последние два месяца, даже не с начала войны. И далеко не обо всех. Катя открыла верхнюю папку. С фотографии на первом же листе ей в двадцать шесть зубов улыбался Лука Станович, держа за волосы отрубленную голову какого-то солдата. Судя по дате, это было незадолго до того, как Катя привела в дом Арику. «Расстрел блокпоста 21-84 в районе северного въезда в Погорень», гласила короткая подпись под фотографией. — Откуда у вас этот снимок? — поинтересовалась Катя. — Вряд ли Станович лично прислал его вам. — Нет конечно, — улыбка у Милановича получилась грустной. — Пленку нашли у одного из повстанцев, сдавшихся в плен. На втором листе летящим сбивчивым почерком был записан рассказ какой-то женщины с кодовым именем «Магда». «Магда» рассказывала, как ее две с лишним недели держали в плену «ракетчики». Количество насильников она не запомнила, не могла запомнить: ее держали в какой-то тесной комнатушке в одной из квартир разрушенной многоэтажки в центре, а пахли насильники все одинаково: потом, грязью и похотью. «Магде» удалось бежать, очаровав одного из «ракетчиков», удалось добраться до блокпоста. «Находится в лагере для беженцев в Бристоли», — было подписано под рассказом другой рукой чертежным шрифтом. — Нора, я в очередной раз прошу вас подумать над моим предложением, — пока Катя изучала документы, говорил Миланович. — Вы — смелая женщина, вы блестящий журналист, но, поверьте, мы можем вывезти вас в безопасное место. — Ратко, — от нежности в голосе Норы Катю передернуло. — Вы же сами сообщили мне о переговорах с мировым сообществом. — И все же, Нора, прошу вас, не отказывайтесь снова! Переговоры переговорами, хотя я и понимаю ваше стремление увидеть мир в столице… В кабинете повисла пауза. — Генерал, — заполнила ее Катя, понявшая, что Норе нужна помощь, — сведения в этих папках бесценны. И все же у меня есть вопросы, касающиеся как ваших методов ведения войны, так и дальнейших перспектив… Разговор длился почти шесть часов. Под конец Кате показалось, что она разбухла от чая, конфет и печенья, а главное — от информации. — Благодарю вас за визит, — церемонно произнес на прощание Миланович. — Прошу, если будет необходимость — не стесняйтесь обращаться ко мне. Нора кивнула, ослепительно улыбнулась, и на прощание, пожав Милановичу руку, аккуратно поцеловала его в щеку. На выходе из школы два младших офицера передали Норе тяжелый пакет, который она, не заглядывая внутрь, засунула в кофр. Нора молчала почти всю дорогу. Катя, обнимая ее, думала, что Нора была права: Миланович умел очаровывать собеседников. Сейчас, после разговора с ним, Катя и сама думала, что в войне, во всех этих жертвах, в насилии, виноват исключительно Лука Станович и преступники, которых он объединил. Миланович говорил так убедительно, такие правильные вещи… «В ком угодно можно выдумать гуманность, — остервенело думала Катя, пытаясь поставить мозги на место. — В Милановиче, в Становиче, как глупо, Лука был прав, они ничем не отличаются друг от друга». И все же что-то внутри нее, то, что всегда пленяется хорошим отношением и мягкостью, шептало, что Миланович другой, для Милановича война — не средство достижения собственных целей, а лишь необходимость, неприятная, грязная, но ведь кому-то приходится воплощать эту необходимость в реальность — серую, пыльную, наполненную грохотом снарядов, гарью, гнилью, смертью. Что сам он гораздо более приятный и обходительный человек, нежели Станович, и лично на нем, по крайней мере, нет крови… «Есть, — оборвала внутренний голос Катя. — Тот, кто отдает приказ, виновен не меньше того, кто лично выпускает кишки пленным. Больше виновен. По приказу Милановича обстреляли школу. По приказу Милановича обстреливали больницы, электростанции, площади, редакции». После первого блокпоста Нора остановилась. Сняла шлем, тряхнула головой, вытащила из кармана флягу, сделала несколько глотков. — Пей. Во фляге плескалась ракия. Алкоголь упал в желудок, и Катя закашлялась. Нора протянула ей подкуренную сигарету: — Да, он такой. — Жесть, — просипела Катя, пытаясь отдышаться. Она жадно затянулась, закашлялась еще раз. — Нет, я понимаю, что, чтобы понравиться собеседнику, журналист должен уметь мимикрировать под него, но это пиздец какой-то. Как он это, блядь, делает?! — Тембр голоса, манеры, внешний вид… И много-много правды, просто несколько… однобокой. — Да я понимаю, — Катя затянулась еще раз. — Это я так. Господи, какая гадость этот никотин. Нора только хмыкнула. Довезя Катю до дома, Нора вытащила из кофра пакет. — Плата, — криво улыбнулась она, перекладывая из пакета в кофр консервные банки. — Как и то, что он выделяет бензин для мотоцикла, чтобы я к нему моталась. — Покупает лояльность? — Ну. Если узнает, что я делюсь этой жрачкой с «Радио Погорень», прибьет. — Когда пакет опустел наполовину, Нора протянула его Кате: — Возьми. Жратва лишней не бывает. Даже из рук Милановича. — Спасибо. А знаешь, он прав. Ты смелая. — И местами, как говорит Айна, дура, — откликнулась Нора. — Все мы… Нора надела шлем, залезла на мотоцикл. Помолчала несколько секунд, а потом грустно сказала: — Как я ненавижу этот город, ты бы знала… Проводив Нору взглядом, Катя облокотилась на забор. Ей было о чем подумать. В первую очередь о том, что, расшифровав стенограмму записи и сделав первый черновик, стоит отложить текст на несколько дней, пока обаяние Милановича окончательно не выветрится из организма. Во вторую — что можно попробовать за несколько дней вытащить из города Арику и Романа, да и им самим с Марко уехать. — Арика не перенесет дорогу в таком-то состоянии, — сказал Роман, выслушав во время завтрака соображения Кати. — К тому же — вдруг все же перемирие. — Вряд ли, — покачал головой Марко. — Станович же Кате четко сказал, что никакого перемирия не будет. Но про дорогу и Арику ты прав. — Можете попробовать уехать вдвоем, — тихо сказал Роман. На кухне повисла тишина. «Это отличная идея», — подумала Катя и тут же поморщилась. Согласиться — значило бросить тех, кто от них с Марко зависел. И все же… По лицу Марко она видела, что и в нем желание безопасности борется с порядочностью. — Подождем пару дней, — наконец сказал Марко. Они разошлись с кухни, так ничего и не решив. Два дня у Кати ушло на наброски статьи. Текст получился большим, на три газетных разворота восьмым кеглем. Была бы только возможность его передать в редакцию! Состояние Арики так и не изменилось: она иногда приходила в себя, но не больше. — Тянуть некуда, — закончив черновик статьи, сказала Катя Марко. — Надо что-то делать. — Попробовать договориться с Милановичем о транспорте, а со Становичем — что этот транспорт безопасно пройдет по городу? — Как вариант… — протянула Катя. Подумала и повторила уже увереннее: — Как вариант. К Становичу ее, как обычно, не пустили. Как обычно, четверка, дежурившая на входе, ее выслушала, передала ответ от Луки — короткую записку в два слова: «Послезавтра. Десять». Вместо того, чтобы сразу пойти домой, Катя решила завернуть на радио «Вайсения» к Эзме. Радио «Вайсения» молчало третий день, и, хотя в этом не было ничего необычного — не удалось найти топливо, чтобы заправить генератор, или просто не было новостей, — Катя волновалась. К тому же она хотела просто поговорить с Эзмой, рассказать о своем визите к Милановичу. Двери в здание радиостанции были распахнуты настежь. Неподалеку, в паре десятков метров вниз по улице, лежало тело. Обгоревшее, закопченное, покрытое черной коркой пепла и гари, оно казалось похожим на буханку хлеба, которую неумелый пекарь передержал в печи. Смотреть на него было не так жутко, как на открытые двери. Катя замерла, не в силах заставить себя перешагнуть порог: открытые двери в Погорене в последние месяцы означали лишь одно. Гарантированную смерть жильцов. Катя облизала губы, огляделась вокруг. Никого не было. Катя только успела увидеть, как в доме напротив резко дернулась занавеска — кто-то спрятался от ее взгляда. «Я должна узнать. Я не прощу себя, если сейчас развернусь и уйду», — постаралась она подхлестнуть себя. Сделать шаг было страшно. Взгляд упорно цеплялся за детали пейзажа, словно разум отказывался видеть распахнутые двери. Катя смотрела на другое: на разрушенную выстрелами крышу студии — стекло и сталь, так ярко когда-то блестевшие на солнце, на упавшие из-за обстрелов деревья, подбитую машину. Военный грузовик, несколько месяцев назад навеки замерший неподалеку от студии, казался оплавленной пластмассовой игрушкой: кабина была цела, но кузов, черный, закопченный, почти уничтоженный, черными пятнами расплылся по земле. Катя заставила себя сделать шаг. Она вошла в здание «Радио «Вайсении», мазнула взглядом по царапинам на стене: Эзма, смеясь, рассказывала, что именно к этому месту то военные, то повстанцы прибивали листы с угрозами: дескать, не будете освещать события правильно — поплатитесь. Катя принюхалась и поняла: поплатились. К привычным запахам Погореня — бетонной пыли, грязи и гари — примешивалось что-то еще, тошнотворное, сладковатое. Запекшаяся кровь и гниющее мясо. Эзма лежала у лестницы на третий этаж. Штаны и трусы были содраны до колен, толстовка задрана на голову. Засохшая кровь на шее, на спине, между ног в полутьме здания казалась черной. Растеклась по грязно-серому мрамору, смешалась с грязью. Катя уцепилась взглядом за комок грязи — ровный прямоугольник, явно вывалившийся из протектора армейских берцев. Руками Эзма пред смертью цеплялась за лестницу: ногти на руках были обломаны, содраны, некоторые — выдраны с корнем. Глубокие царапины на ягодицах и пояснице казались расчерченными линиями в нотной тетради: по пять в параллель. «Смотри, смотри, не отворачивайся!» — Кате нестерпимо хотелось зажмуриться, чтобы не видеть изломанное, изнасилованное, оскверненное тело. Катя, преодолевая отвращение, стянула толстовку с головы Эзмы — чтобы хоть так прикрыть наготу тела. И отшатнулась, увидев глубокую рваную рану на голове и торчащие из ран на шее позвонки. «Люди не могут жить с такими травмами, — борясь с тошнотой, подумала она. — Надеюсь, ее убили до того, как изнасиловать….» На нее накатывала волна истерического смеха, смех клокотал в горле, пытался вырваться наружу. Она опустилась на ступеньки рядом с Эзмой, сжала ее руку: холодную, недвижимую. — Что же ты так?! — вырвалось у Кати. — Как ты посмела — не дожить?! Как ты посмела умереть — сейчас?! Во время перемирия! Когда можно попробовать уехать! Как ты посмела?! Она заставила себя встать. Постаралась натянуть на Эзму штаны. Получалось плохо. Надо было выяснить, что с Маликом. Малика Катя нашла в сердце радиостанции, студии, откуда Малик выходил в эфир. Малика застрелили прямо за пультом — выстрел в затылок, милосердная смерть. «Они ошиблись», — было написано кровью на стене. Подписи не было. «Кто из них? — заторможено подумала Катя. — «Радио 1» работает с военными. Радио «Погорень» с повстанцами. Радио «Вайсения» насолило всем. Кому больше?!»