Суровый климат

Вторая их встреча в совместной постели наносит клеймо, красиво и четко рисуясь на коже осадком. Лютик приходит к нему как к последнему шансу на воздух, роняя на землю пары углекислого газа. Он будто не слышит призыва в своей голове, грудная клетка рвется на части от грусти, и каждый их шанс на такой мимолетный порыв — как свет, пронзающий щель глубокой подземной пещеры. На смятой постели в плену духоты полумрака — в последний раз, — так он внушает себе, надрывно идя навстречу, стреляя в упор и тут же ловя рикошетом. Лютик суется к нему как в болото, не захватив слегу, падает в бездну так сладко и томно, будто завтра уже не наступит. Роняет себя в его ноги, грузно садясь на кровать, ворует их крохи совместного, остро и ярко живя эту ночь на двоих, чтобы утром одеться и выйти в привычную жизнь — без него. Столовая дышит бездушием, лоском и роскошью, струится по стенам запахами съестного, в фужерах искрится вино, и пышная скатерть режет глаза белизной. Все кажется чуждым и нежилым, будто кто-то изъял у здания сердце, раздавил на ступеньках и впустил на порог чопорность и бесстрастность — ни намека на дом и уют. Лютик проходит неслышно — ковер проминается под ступнями, мягко лаская подошвы. Выдвигая со скрипом стул, он грузно опускается на сидение и застывает на месте, неуклюже подбирая слова. Фразы скользят по нутру, липнут к одеревеневшему языку и застревают на выдохе, так что основная часть трапезы проходит в напряженном молчании. Отец, пару раз пригубив вино, принимается за десерт, пока Лютик орудует вилкой в остывшем гарнире. Ему очень сложно сказать, разлетевшись по комнате брызгами собственных страхов, обнажив свою душу и впервые, наверно, вот так пойти против строгой системы. Он мнется и плавится, с силой вжимаясь в стул, давится воздухом и сдается, прикрывая глаза, произносит на выдохе — сразу, скороговоркой, чтобы не было шанса запнуться на полуслове: — Вчера я разорвал помолвку с Цириллой. Лютик вздрагивает от звона столовых приборов: мужчина откидывает в сторону чайную ложку, с грохотом ставит чашку на стеклянное блюдце. Комната плывет и меняется, растекаясь в онемевшем мозгу ярко-малиновыми кругами, в ушах стоит гул, внутри все в минуту немеет. Он сидит неподвижно, искоса глядя в упор. Отец смотрит также: под кожу, будто может нащупать нутро, брезгливо дергается — и это хуже садисткой пытки, — медленно отирает лицо и уходит, не проронив ни слова. В воцарившейся тишине громко хлопает дверь столовой, и Лютик роняет лицо в ладони, пока горничные бесшумно убирают с большого стола. День угасает в раздрае, лезет под кожу и застывает на веках острым нежеланием жить — без него, без его губ на шее и ласковой суеты в узкой для них кровати. Лютик не знает, как разорвать этот круг, отцепиться от Геральта и снова найти колею — та, кажется, заросла или просто расширилась, чтобы впустить их обоих. Привычный мотив не спасает. Сидя на берегу под кроной большого дерева, он лениво перебирает струнами лютни, долго подбирая мотив, но тот ускользает, расстраивая слова, ломается в самом начале, и никакого нормального звука просто не получается. Без него — не выходит, застывает внутри, скапливаясь в желудке, давит на горло позывами тошноты, но никак не лезет наружу. Выходя из кузницы с четким намерением не повторять, он давится этим решением, утыкаясь затылком в ствол шумящего листвой дерева, сжимает руки в кулак и не может смириться с тем, что больше не ощутит его пальцев на своем теле, его губ на изгибе шеи, его любви у себя на коже. Сочная зелень ласкает ступню, мягко скользит по коже. Солнце щедро опаляет луга полуденным светом, мажет по шее и застывает на языке острой нехваткой влаги. Лютик подходит к реке, омывает лицо, по щиколотку заходя в воду, будто пытаясь согнать с себя наваждение, но то железными путами все равно обнимает за шею. Хочется закричать. Стоя по пояс в воде, развести руки в стороны, запрокинуть голову и впиться глазами в небо — безыдейно холодное без единого облака с жарким светилом по центру — и завопить, вышибая из легких воздух, так чтоб сил не осталось что-то еще решать. Привычная маска спадает с лица, осыпается под ноги, обнажая ожившую страсть и кричащую негу. Вечно пряча себя у себя же под кожей, он вдруг разом взлетает на воздух, выворачиваясь наизнанку, и не может опять натянуть порвавшийся по шву маскарадный костюм. Бредя в сторону дома, он обещает себе отпустить. Ломается и сгибается пополам, вырывая из себя все сомнения: Геральт достоин свободы, права выбирать и решать за себя, права на что-то большее, чем их жалкие крохи, не способные разрастись и когда-нибудь дать плоды. В кабинете царит прохлада. С улицы долетает смех дворовых ребят, свежий воздух щекочет шею, шуршит шторкой у него за спиной. Лютик отчаянно выдыхает. Не раскрывая рта, с тихим стоном, приглушенным рычанием отирает вспотевший лоб, откладывая бумагу на край стола. Скользит ладонями по его гладкой поверхности и еще раз читает вслух — шепотом, облизывая пересохшие губы: «Вольная грамота». Третьего раза точно не должно случиться. Ему бы сейчас пригласить его в дом, сидя на этом кресле, пересилить себя, не столкнувшись взглядами, протянуть документ и махнуть рукой, вынуждая покинуть здание, рабство, поместье и его жизнь — так, чтобы на собственном сердце гнездились гниющие раны от одиночества и нехватки его в себе — целиком, полностью, без остатка. Он ломает себя, проводя пальцами по листу, кривит губы в попытке унять бешеное биение сердца, поднимается на ноги и проходит к двери. Вены шипят под кожей, плавится кислород. Он хочет все прекратить — сейчас, немедленно, сию же минуту, — но идет к кузнице попрощаться, оставив бумагу на столе в кабинете. Он не может не попрощаться. Он не может застыть вот так: без последнего взрыва, за которым потом, наутро, не последует ничего. Лютик давится их постелью, единением и теплом. Войдя в его кузницу, давит его в себя, будто вживляя в кожу. Пьет его как заблудший путник, наконец-то, нашедший родник. Этот раз — их последний, томный, выстраданный, ходящий по телу вспышками напряжения. Лютик занимается с ним любовью, податливо впускает в себя, клеймя его образ в сознании, щедро скользит по спине, делится лаской и трепетом. И топит комнату в тоске и отчаянии. Они лезут под веки, рушат идиллию и скользят по нутру животным желанием близости. Мир сужается до хрусткого ложа, до Геральта между бедер, делая центром вселенной душную кузницу, ломает пальцы под изгиб его тела и разжигает порыв. Геральт, проникнув под кожу, застывает там навсегда, тлея в изломах вен. Лютик знает об этом. Покорно подставляя шею под поцелуй, знает, что эти ожоги никогда не сойдут, и гниющее месиво после их расставания уничтожит его на корню. Лютик тянется к его чувствам, мешая их со своими, застывает на миг и не дышит, запоминая, а под утро уходит, тихо скользнув в особняк. Их разлад вышибает нутро, струится по венам кипящей водой и замерзает на теле. Вручив ему вольную, Лютик меняется, будто кто-то, приподняв над землей, вдруг уткнул его носом в болото. Он не выходит из комнаты, перебирая шагами мягко ковровый пол. Спальня горит ими тоже. Лютик опускается на кровать, ложась животом на свежую простынь, невольно сдавливая ткань в кулаке. Здесь он мечтал. Спрятавшись в ворохе одеял, пачкал себя соблазнами, с трудом признаваясь в собственном интересе не к дамам в обширных юбках с затейливыми прическами и томными взглядами, а к… кому-то своего пола, сильному и могучему, так чтобы за его спиной он не видел дурного глаза. Здесь он создал себе идеал, поразительно после совпавший с истинным счастьем, с первого взгляда лишившим его спокойствия. Здесь он думал о Геральте, зарывшись с головой в одеяло, стыдно и осторожно шарил рукой между ног, пылко краснея и не в силах бороться с желанием унять возбуждение, навеянное его образом на изнанке прикрытых век. Здесь он мечтал прикоснуться, ласкаться о шелк волос, послушно выгибать шею и, быть может, был готов на что-то другое, большее, отчего содрогался и снова краснел, размазывая по животу свое семя. Здесь он мечтал об их близости, содрогаясь истомой и желанием большего, чем собственные фантазии без намека на продолжение. Здесь он сходил с ума от влюбленности, влечения к другому мужчине, заранее понимая всю обреченность чувства, разрывающего его изнутри. Здесь, наконец, случился их первый раз. Следующие дни стреляют в него кошмаром. Мир меркнет, будто кто-то выключил солнце над его головой, продолжая светить окружающим. Он сыплется себе под ноги, оседает на полу пылью, безыдейно и жалко прячась в коконе одеял. Ему ничего не нужно. Не хочется выйти на воздух, окунуть голову в речку или просто завыть в тишину. Уже ничего не важно, все пеплом ложится на плечи, и Лютик стряхивает его брезгливым взмахом ладони. Позволив себе выйти на улицу только на пятый день, он предстает перед крепостными другим человеком. Выжатый как лимон, оглохший от горя и лишившийся главного, Лютик мелко перебирает шагами зеленеющий двор, путаясь и шатаясь, подходит к кузнице и облокачивается руками о неровную кладку, заглядывая в окно. Его тянет сюда как магнитом, вышибая любой интерес, вдруг вспенивает нутро желанием прикоснуться к прошлому и воспроизвести в памяти все до последней секунды, дав себе понять и поверить, что это не было сном или фантомом больного воображения. Он ухмыляется, наблюдая за ним, кашляет и отходит, ероша и так не расчесанные грязные волосы. Слишком живая галлюцинация. Слишком явный звук наковальни. Слишком родное лицо, облепленное взмокшими волосами. И от этого слишком, наконец-то, хочется выть, макать голову в реку и разрезать тишину. Хочется падать к чужим ногам, цепляясь за икры, виснуть на крупных плечах и слизывать пот с шеи, жадно раскатывая на языке его терпкий соленый вкус. Он протирает глаза, стоя на месте и качаясь из стороны в сторону, не замечает зевак за плечами, заглядывает в приоткрытую дверь. Они встречаются взглядами, и Лютик вдруг задыхается, хватая себя за шею, отшатывается назад и даже вытягивает руку, пальцем указывая на призрака, которого быть не должно — не в этом оплоте рабства, из которого он его освободил, заживо сдирая с себя кожу. Геральт нагоняет его у реки под кроной высокого дерева — на их месте, — отчего впору, и правда, кричать от переизбытка эмоций. Он ловит его за плечи, переворачивает лицом и внимательно вчитывается в эмоции — впрочем, Лютик настолько разбит и разрушен, что это месиво толковать невозможно. Он туго соображает, навскидку трогая его руки, скользит ладонями по предплечьям, смыкает пальцы на запястье и неверяще смотрит в глаза. Он же его отпустил, заживо содрав с себя кожу. А тот… остался? Не может быть. Лютик щупает его голодно, с неким остервенением, жарко и больно, щипая и царапая ногтями, вдыхая запах вспотевшей шеи и проводя языком. Геральт обхватывает его лицо, врезаясь в рот поцелуем, давит спиной в крупный ствол, притираясь коленом. Лютик не верит. Все еще жмется, трется о тело и стонет в раскрытый рот, томно прикрывая глаза, дышит другой реальностью и пытается осознать. Геральт никуда не ушел. Геральт ждал его. Геральт любит его. Он остался с ним добровольно. Его голова между дрожащих ног смотрится правильно, шелк белокурых волос снова ласкает руки. Лютик давится возгласом — ревом вперемешку со стоном, врезая себя в чужой рот. Геральт подминает его, бороздя ладонями ребра, вбирает до основания, соприкасаясь носом с волосками на животе, глотает, и от сокращения его горла Лютик сходит с ума, доходит до края и срывается в пропасть, отпускает себя и кричит. Он торопливо скользит по нему языком — по рубахе и фартуку, пытаясь вытряхнуть Геральта из широченных штанов. Целует и дышит так сорвано, так потерянно-найдено, что у обоих кружится голова, и реальность сужается до их плотно сомкнутых тел в порыве общего единения. — Геральт, — он давится стонами, желая как можно быстрее ощутить на себе его вкус, неуклюже скользит под фартук и давится выдохом, не в силах взять себя в руки, мало соображает и не может с первого раза просто вытряхнуть того из штанин. Геральт ласкает, пальцами обводит по линии подбородка, приподнимает бедра, срывая тяжелый фартук, задирает рубаху, обнажая толстый набухший член. — Иди сюда, маленький, желанный мой, — впервые позволяет себе такую искрящую нежность, Лютик мажет по сочной головке, бесстыдно собирая языком его смазку, обхватывает губами и помогает рукой, обвивая кольцом своих пальцев. Геральт лохматит его волосы, улыбается, запрокинув голову к кроне, и наставляет, вынуждая вобрать в себя глубже: Лютик старается, упивается им и также подводит к краю. — Хороший мой, как хорошо с тобой. Как сладко с тобой. Лютик им упивается. Лютик им греется в угнетающую жару, как будто кругом царит холод, и только в его постели — тепло — по-настоящему. Он пьет его, будоража сознание вседозволенностью, то ступая ночами в кузницу, то приглашая его к себе — все под покровом ночи. Больше они не позволяют себе вольностей днем — даже на их месте. Лютик играет ему на лютне, прислонившись спиной к стволу, Геральт сидит поодаль, молча вслушиваясь в напев, а потом тихо подходит ближе, целуя в макушку или гладя по голой ноге. Лютик живет им. Находит себя только в его объятиях, томно целует шею, преломляя краюху хлеба, сидя в полутьме его кузницы. Сплетается с ним в свежести простыней в собственной спальне под мерный шаг стрелки на циферблате, чтобы под утро услышать щелчок двери и быстро пойти к реке — за продолжением. Лютик любит его. Геральт дышит взаимностью, окружает собой как вакуумом, заслоняя от пышных балов и роскошных убранств. Лютик давится жизнью за пределами его рук, будто та норовит задушить, цепко обвив за шею, монотонно пляшет с какой-то красивой дамой, монотонно целует руку и поддерживает беседу. Зачем-то сидит за чаем в гостиной, мучаясь ярким голодом, выпадая из разговора, потому что считает примерное время до конца этой встречи, надеясь как можно скорее провалиться в чужую любовь. Они растворяются в собственной вечности, игнорируя все остальное, и покинутый мир сам врывается в их идиллию, обливая ушатом холодной воды, макает зимой под лед и забивает прорубь. Когда отец появляется в его спальне, без стука распахнув дверь, Лютик не успевает прикрыться, застывает на чужих бедрах, Геральт глубоко толкается внутрь, и последний стон все-таки вылетает из горла. Странная апатия колет виски, растворяясь в царящей прохладе. Гостиная полнится напряжением, ломая воздух вокруг продолжительной паузой, но Лютик сидит неподвижно, мерно отстукивая пальцами по коленям и ничего не боясь. Геральт — человек вольный. А Лютик — человек с фамилией своего отца, которую макать в грязь тот при всем желании не осмелится. Поэтому пауза не давит на легкие, перекрывая доступ к вожделенному воздуху, не вспыхивает под кожей ожиданием неизбежности. Она просто скользит по полу, лижет строгое и отстраненное лицо бледного и всегда чужого отца. Терять его… совершенно не жаль, может быть, потому что они никогда не были близкими. Раньше Лютик и представить боялся такой исход, тщательно делая из себя хорошего человека, врезался в социум марионеткой, заученно и в рамках приличия вынимая из себя манеры и интерес. Сейчас он ждет завершения как глотка после жажды, как избавления от напасти быть всегда для кого-то хорошим и плохим для себя — неискренним, неправильным, нездоровым. Он просто мечтает, чтобы этот разговор подошел к концу, он собрал свои вещи и ушел навсегда — куда-нибудь, все равно куда именно. Главное у него уже есть. — Поместье на севере без крепостных. Только старый дом без отделки, небольшой участок неплодородной почвы. Суровый климат, — наконец, произносит отец, кидая в него документами. — Это все, что ты от меня получишь. Он грузно поднимается с кресла и медленно подходит к двери, мешкает и все же оборачивается, скользя по Лютику чужим и холодным взглядом. От его вечно бесстрастного голоса кровь стынет в жилах — как тогда, так и сейчас он возмутительно отдален: — Никогда не появляйся на пороге этого дома. И на наследство, конечно же, не рассчитывай. Его омерзение не холодит кожу, не отдается набатом в висках — оно неприкаянно летает по комнате и, не найдя свою жертву, просто растворяется в воздухе. Лютик поспешно выходит — свободный по-настоящему, — привычно заглядывает в окно, сжимает в руке документ, и тут же заходит в кузницу. Геральт успевает подойти ближе, обхватив за плечи, и обеспокоенно заглянуть в глаза, когда Лютик прикладывает к его груди бумаги. Не может сдержаться, целует-целует-целует, задыхаясь его вкусом и запахом, а потом отступает, чувствуя легкое головокружение. Он произносит сумбурно, пока Геральт просматривает документ: — Маленькое поместье. Дом. Участок. Правда, почва неплодородная. Суровый климат. Ты и я. Геральт подходит вплотную, обхватывает ладонями его щеки, создавая ощущение защищенности и уюта. У Лютика подкашиваются колени, когда он упоенно целует его, между ласками, опаляя лицо дыханием, шепчет как в забытьи: — Да, да, да, Лютик. О Боже, конечно, да.

***

В комнате царит тишина. В нос ударяет запах восточной пряности, Лютик улавливает ее с порога, разуваясь и по пути скидывая с плеч полушубок. Отстроенный дом, практически с нуля собранный золотыми руками его человека, дышит уютом, и возвращаться в него с государственной службы кажется Лютику раем. Посреди помещения Геральт нежится в ванной, смывая с себя накипь кузнечного дела. Он улыбается Лютику, который застывает в дверях, и жестом указывает подойти ближе. По пути Лютик избавляется от остатков одежды. Горячая вода мажет по бедрам, лижет живот и согревает плечи, покрывая лицо жарким румянцем смущения: Геральт гладит его между ног, притирается сзади, и Лютик покладисто подставляется, оголяя шею для поцелуев. Суровый климат жужжит за окном порывами ветра, давит на стекла грядущим морозом и громко сопит у двери. Лютик подставляется под любовь и напрягается, чтобы сесть к нему вполоборота и зарыться пальцами в волосы, влажно целуя губы. Ему хорошо. Им хорошо. И сильный порыв ветра за закрытыми ставнями тонет в обоюдном «Люблю», вшитом куда-то под сердце.