Суровый климат

Сначала Геральт чувствует себя упоенным. Будто впервые насытился, грузно, с усилием вышел из-за стола, ощущая приятную тяжесть и затаенный восторг. Грубые руки, привыкшие только к работе, путам веревок и сжатым ладоням в кулак, хранят на себе тело Лютика. Хрупкое, фарфоровое, податливое, оно так красиво и правильно выгибалось под ним, овеянное приглушенными бликами, что впору умыться и остудить возродившийся жар, уняв на корню эти мысли. Его вкус застревает во рту, мягко скользит по небу, податливо скачет на языке и смело врезается в душу. Тихие стоны, красивые позы и гулкий восторг окрыляют, возводя парня в культ, сокрушая надеждой на что-то еще… Повторение? У Геральта внутри трескается скорлупка, и сердце, целый век заточенное в панцирь, вдруг прорывает убежище — слишком быстро, чересчур опрометчиво — предстает перед миром беззащитным и хрупким. Как цветок прорастает весной, жалобно тянется к свету, не ощущая пока на себе ужас грядущих морозов. Геральт не может заставить себя передумать, мыслить в старом ключе, привычная мантра грозит тошнотой, скручивает желудок и наизнанку выворачивает нутро. Он отирает лицо, бережно сохраняя на тыльной стороне ладоней чужую податливость, смотрит перед собой, медленно и грузно шагая. Мысль об одноразовости их первой и единственной встречи в одной постели бритвой скользит по венам, испещряя кожу свежими ранами, тяжестью отдается в висках. Еще вчера, на периферии сознания, покорно идя за ним по коридору особняка, застывая посреди барской спальни, с трудом улавливая крохи уплывающих мыслей, он был готов смириться на утро. Любить без остатка — жадно, до одурения и ломоты, до вспышек перед глазами и срыва шаблона — в первый последний раз. Был настроен плавиться разом, голодно, страстно, урывками стараться забрать целиком, осушить и, быть может, разорваться на части, но ничего не оставить на дне. Дна же не оказалось. Лютик был полным и цельным, без признака насыщения, будто пить его можно вечно, а напиться нельзя никогда. Чувство не улетучилось, не погасло с оргазмом, ворвавшимся в податливый рот — располнело, расширилось где-то внутри и без выхода норовит разорвать, уничтожив тоской и отчаянием. Поэтому сначала Геральт чувствует себя упоенным — недолго, обманчиво и нелепо. Ровно до тех пор, пока протяжно сдерживаемый голод по ласке, любви и тактильной привязанности, заточенный в руины жестокости и бесцветной агрессии, не заполняет сосуды возобновившимся хаосом и еще большим желанием. Жухлое сено скрипит под ступнями, колко врезается в ноги. Речная прохлада крадется по телу, не отрезвляя, не принося облегчения. Стойкий запах парфюма застревает на коже, и аромат дорогих духов впервые не раздражает. Запах Лютика и должен быть утонченным, никак не походить на собственное амбре, а ласково скользить по рукам и застывать на шее. Стоя по пояс в воде, Геральт жадно, с открытым трепетом делает вдох, аромат нежно щекочет ноздри, распыляясь в мозгу, и желание вымыться начисто пропадает. Геральт как обделенный бродяга, получивший на хлеб, желает сохранить пару крошек, надеясь, что их насущность поможет ему пережить возможный озноб и голод. О предстоящих лишениях думать невыносимо. Несмотря на холодный рассудок — впрочем, неактуальный сейчас, — он ждет продолжения, отдаваясь работе и храня на себе предвкушение. Слуги могут забраться к господину в постель — одноразово, несерьезно, — а Геральту кажется, как наивной девчонке, что это совсем не о нем. Он пылко хранит отголоски: интимные ласки на бедрах и запах душистых духов. Кожа Лютика в течение дня фантомно ласкает извне, ощутимым наростом покрывает все тело, сладко отзываясь в паху. Первый контакт безупречен. Пламенем оседает на сердце, до ломоты растворяя уныние, жалкую жизнь и давно угнетенную нежность. Будто дамбу срывает. Геральт ждет ночи, как не ждал конца пыток, зарастания шрамов или мук для садистов. Он мечтает о сумерках, завороженно глядя на небо, перебирает ложкой густую похлебку, сидя за крупным столом. Кто-то толкает в плечо, предлагая по пиву, сладко и склизко струится по шее пот. Жара утихает, плавно перетекая в вечер, прохлада ленивым мазком зарывается в волосы. А он не приходит. Ни завтра, ни через неделю. Геральт не понимает даже, на кого обращена его ярость, бессильная немощь и нежелание жить. Он грузно обходит кузницу, проводит ладонью по шершавой столешнице, ухмыляется собственной жалкости, не ломаясь годами, разрушается за одну ночь. Этот парень выворачивает его наизнанку, размягчает как глину, лепя под себя, а потом отпускает, не придав ему форму, просто так за ненадобностью оставляет в кромешном аду. Геральт чувствует тошноту и беспомощность. Ударяется лбом о неровную кладку, водя пальцами по стене. Грузно съезжает на пол, елозя ладонями по занесенной с улицы грязи и стопочкам жухлой травы. Он смотрит перед собой и совсем ничего не видит. Во рту неприятно горчит, глаза без причины слепит, и дыхание затрудняется. Он знал, что так будет — на периферии сознания заучивал как молитву, безжалостно вталкивая под скальп ядовитую аксиому. И сейчас, когда это все с ним происходит, он совсем не готов. Рассыпался себе под ноги и растворился в тоске. Он не видит Лютика месяц. Тот как будто исчез, растворившись на утро, или просто искусно лавировал. И Геральт думает, что это самая изощренная пытка, которую приходилось терпеть. Геральт готов умолять, валяться в ногах и тереться о руку, как преданный пес — делать все то, что от него так ждали, приковывая к столбу и уродуя тело, каленым железом выжигая проклятую «Х», а получили так прозаично — дав себя полюбить. Геральту кажется, что рано или поздно, но это должно закончиться, истереться со временем, оставшись зажившим рубцом. Но это лишь разрастается, расширяясь в диаметре, заполняет и душит, не давая возможность дышать. Он сорвано кашляет, беспрерывно работает, надеясь утопить свою тягу в жаре кузнечного дела, а та распаляется, разжижаясь, и лижет за ухом мазком раскаленной тоски. Еще немного, и мир ужалит его смертельно, бросив оземь как лишний балласт. Собственная тяжесть, тоска, неразумная горечь и неспособность понять очевидное, смирившись, приняв и забыв, прибивают к земле. У Геральта опускаются руки, леденеет внутри и тут же распаляется снова — от бессильной агрессии, яростной жажды и желания до мути в глазах. Поэтому, когда Лютик приходит к нему спустя месяц, инстинкты берут свое. Он жаждет возмездия — не грубости или стычки, а упоения, процентов за муки и хлипкий душевный покой. Он хочет его до удушья… и получает, так что изрезанный мир вдруг снова становится цельным. Наутро он будто пришибленный, тянет пальцы в порыве увязнуть опять и оставить себе навсегда. Но Лютик быстро, порывисто одевается, исчезая в полумраке свечей. Тихо скрипит деревянная дверь, и воздух садится на кожу. В носу застревают его духи, на коже — оттенки нежности. И Геральт не знает уже, способен ли пережить еще один такой месяц. Узнавать не приходится. Лютик вечером снова появляется на пороге его маленькой кузницы. Геральт снимает фартук, отирает руки о жесткую ткань и подступает ближе. Он жадно выхватывает чужую усталость, замученный вид, синяки под глазами и повисшую в комнате грусть. Она жидким азотом струится по венам, обжигая, калечит, оставляя на языке привкус грядущей боли. Геральт улавливает его настроение: жадную тягу и близость, грубые поцелуи и нежные руки, спешащие быть везде. Лютик податливый, ласковый, откровенно его, полноценный и тут же разбитый на части. Он покорно позволяет подмять себя: Геральту нравится нависать над ним, желая украсть у мира. Лютик лижет Геральту шею, и его тихие стоны рыхлят под себя его жизнь. Настоящий и трепетный, доверчиво раздвигает ноги, Геральт гладит его колени, упоенно целуя висок. Лютик пьяно ему улыбается, закидывает голову на несвежие простыни и подставляет красивую шею. Он весь красивый, родной ароматный, но такой… что хочется обнулить. Хочется выдернуть из неведомой проруби стонами, тягучим желанием и дикой, щемящей любовью. Геральт клеймит его с жадностью, всасывая горящую кожу, красиво порхает по телу прорезью ласковых губ, лижет укусы и опускается ниже, пока скользкий язык не касается влажной головки. Он резко вбирает, втянув сразу щеки, мажет языком проступившие венки и мается возбуждением, с неприкрытой несдержанностью и порывистой жадностью приставляя маслянистые пальцы к туго сжатому входу. Лютик принимает его с готовностью, вымученно, надрывно стонет, скулит в плечо, обхватывая могучую спину, обнимает ногами и сразу насаживается до конца, постоянно целует губы и вообще не отводит глаз, будто врезается в кожу, скользит по нутру, желая скрепиться навечно. Но комната так четко пропитывается отголоском отчаяния, что Геральт берет его грубо, несдержанно, целуя-кусая, собственнически заявляя права. Он хочет его приручить, не позволив уйти ни на день — глупо, несбыточно, опрометчиво, — впрочем, без тени надежды на, и правда, хороший финал. Лютик принес с собой вязкость отчаяния, и отголосок прощания липнет к плечам и спине, обвивая за шею. Геральт вбивается жестче, обхватывая его аккуратный член, и любуется, с упоением завершая толчки, как тот сладко толкается в крупную ладонь, разбрызгивая по животу белесое семя. Геральт изливается в нем в последней попытке пометить, оставить следы, где возможно, а потом отползает, обреченно и молча наблюдая за тем, как Лютик уходит. Комната дышит его парфюмом, и Геральт совсем задыхается. На следующий день вечера ждать не приходится. Лютик сам приглашает его в особняк, и мужчина, стоя в кузнице перед зеркалом, ловит себя за бессмысленным прихорашиванием. Одергивает рубаху, завязывает небольшой хвост на макушке и жадно ступает во двор. Хочет его до безумия и остывает, замирая на входе, будто обданный ушатом холодной воды. Лютик стоит вполоборота у большого окна, бестолково крутит пером в побледневших пальцах. Он явно чувствует чужое присутствие, но будто не сразу решается обернуться, застывает на месте и уныло смотрит на двор: улица кишит действием, и крестьянские семьи громко спешат на обед. Когда Геральт видит его лицо, ловит себя на мысли: лучше бы он не оборачивался. Лютик выглядит совсем плохо — это, пожалуй, все, что мужчина может оценить сразу. Он мерно постукивает пальцами по письменному столу, чуть наклоняясь у кресла, а потом вдруг садится, словно онемевшие ноги не дают ему устоять. Геральт будто видит его впервые: подчеркнуто отстраненного, чужого, холодного и определенно что-то решившего: эта горечь разгадки отчетливо засела в глазах. Лютик одет с иголочки, пахнет французским лоском, дышит другим воздухом, сцепляет пальцы в замок и утыкается в них подбородком. Стоя в его кабинете в помятой рубахе, Геральт пахнет собой — потом и тяжелой работой, так выделяется на фоне всей обстановки, что удивительно, как эта комната еще не превратила его в песок и не вымела за ненадобностью. Лютик… другой. Он трогает документ, скользя по нему ладонью, стараясь не встретиться взглядами. Глядя на него сейчас, неуклюже переминаясь на месте, Геральт не может поверить, что еще вчера был с ним, был в нем, и этот человек позволял ему это. Когда Лютик протягивает ему бумагу, тут же проваливаясь в кресло и прикрывая лицо ладонями, Геральт хмурится и быстро пробегает глазами увесистый лист (Йеннифер, не обделенная умом и воспитанием в своем первом поместье, не преминула научить его грамоте, и теперь, стоя перед своим человеком, Геральт имеет возможность отчетливо разглядеть «Вольную грамоту»). Геральт сминает лист — несильно, без умысла, скорее, от волнения и нелепости: всю жизнь мечтая об этой бумаге, сейчас, получив вожделенное чудо, он глядит на него как на нож, норовящий ударить в сердце. — Я хочу, чтобы ты был свободен, — чужие слова доносятся как сквозь толщу воды. Отголосок отчаяния, со вчерашнего вечера опутавший его по рукам и ногам, струится у Лютика в голосе. Тот поднимается с места, подходит вплотную и кладет ладони на могучие плечи, доверительно, но с трудом заглядывая в глаза. — Я хочу, чтобы никто никогда не смотрел на тебя как на вещь. Ты — чудесный. Ты — все. Просто все, что мне… Он замирает, прикусывая язык, отходит к окну, и Геральт глотает животный порыв удержать его возле себя и прижаться намертво. — Хочу, чтобы ты не был кому-то подвластен. Ты такой хороший… Боже, ты работящий, сильный. Сможешь создать себе жизнь, какую захочешь. У тебя есть ремесло, голова на плечах, — Лютик отирает лицо, давя в себе спазм тоски, но тот лопается на коже, обливая его с головой. Они снова встречаются взглядами, и Геральт готов упасть перед ним на колени — впервые в жизни готов сделать это для своего господина, уже после того, как у него не осталось господ. — Я хочу, чтобы ты был счастлив. Ты этого заслуживаешь. Геральту смешно ровно настолько, насколько и грустно — до ломоты, до зияющей раны в груди и желания умереть у него на руках — прямо сейчас, в мгновение. Они не могут быть счастливы. Держаться за ручки и целоваться, обрамленные социальным неравенством и неправильностью влечения не к тому полу, не к тому слою общества. Это как корка назревшей болячки, не спешащая исчезать. Ее бы законсервировать, обходя стороной, мерно, по ложке собирать отведенную вечность, украдкой, с налета соединяться в плену простыней. Лютик же предпочитает срывать без остатка: быстро, до крика болезненно, обнажая глубокий порез, так что вскипевший гнойник вдруг разрывает на части. Геральту хочется выть, упасть перед ним на колени — опять это чувство — так и застыть. Хочется обхватить его щеки ладонями, жарко, глубоко целовать, сжимая в себе до последнего, горячо и самозабвенно уговаривать быть к себе ближе, обдавая дыханием: Я твой. Я просто весь твой. Без остатка. К черту твою свободу и вольную, лучше быть псом на цепи и чувствовать руку хозяина, чем отчаянным зверем, забывшим тепло и любовь. К черту твое милосердие — оно как осколок стекла, как удавка на выдохе. — Мы не сможем… Мы просто не сможем… быть. А мне хотелось бы, чтобы у тебя был шанс на семью, не знаю, на то, что захочешь. На целую жизнь. Без чьей-либо власти, без чьего-либо слова, кроме твоего собственного. Отныне ты сам себе господин… Геральту хочется задушить его. Обхватить горло ладонями, а потом целовать-целовать-целовать до удушья, слизывая все под себя. Людный двор орошается вечером. Геральт не помнит, как вышел из дома, что именно говорил в ответ — сказал ли хоть что-то. Он просто проходит в кузницу и кладет документ на стол, лихорадочно, дико пытаясь привести себя в норму. Первые пару дней сомневается, мечется в приступе исступления и желания, правда, уйти, а потом… Остается. Наконец-то получив шанс уйти и избавиться от всех прелестей рабства, насильно размазав чужой силуэт в заклеймившей его голове, остается, добровольно цепляя на шею хомут. Остается.