Единороги приходят не только к девственницам

Ханамия только представил толпы детишек, восхищенно смотрящих на него едва ли не влюбленными взглядами, и рогатки, и ворон, и стоны из рвов ранним утром, и голодных змей и крокодилов, которых нужно кормить… Представил и весь перекосился от отвращения. Чертов рыцарь святой конины был прав, и, можно сказать, смотрел в будущее, хотя и не имел такого дара. На самом деле, всё было проще — у Киёши был редкий дар общительности и наблюдательности, и он хорошо знал нравы и обычаи местных жителей, чем Ханамия похвастаться не мог. Пока Ханамия самоуничижался над своими социальными навыками, Киёши решил проблему его мерзнущих пяток радикально — оторвал от земли и усадил сверху. Ханамия открыл рот, возмутился для проформы, но круп был такой горячий, а ноги в драных чулках такими холодными, что он с удовольствием и практически королевским комфортом расположился на его спине, только в плечи вцепился, чтобы при ходьбе не снесло, хоть сперва и полапал его нерешительно то за талию, то за спину под едва сдерживаемые смешки. В уютном молчании они проехали чуть больше часа, и тут Киёши приспичило нарушить идиллию и поговорить за жизнь. Скорее всего, на него положительно повлияли знакомые пейзажи: Ханамия узнавал и жженую кору дерева, на которой отрабатывал смесь взрывных порошков, и черный родник, из которого местные не пили, считая его проклятым, хотя Ханамия просто переборщил с углем, песком и глиной, когда пытался обустроить будущий родниковый ключ самодельным фильтром для воды. — Мои враги — гребаные извращенцы, это ты верно подметил. Слушай, может, в армию вернешься? Это же какое достижение — боевой друг и боевая болтливая хрень одновременно! Хотя, тебе же жалование за двоих платить, а наш правитель, говорят, жадный… — Ханамия вздохнул, припоминая и верховного колдуна, его лисью морду и тягучие интонации, а также потенциальное наказание за косяк с зельем обращения, — Точно, не ходи, расколдую лучше, — смиренно признал он, широко зевая и утыкаясь лбом во взъерошенный затылок. Затылок пах елью и травой — неожиданно свежо для того, кто почти всю ночь на четырех копытах шатался по лесу в компании с грязным оборванцем в платье. Киёши удовлетворенно кивнул, пытаясь попутно провернуть с ним некую сделку, согласно которой Ханамия будет его рожу созерцать каждое утро на законных основаниях, время от времени демонстративно вызывая его на смертный бой, и даже добился от него смутного согласия. В родной домик Ханамия не зашел — залетел, потому что у входа уже столпились первые посетители, радостно глазевшие на его фееричное явление на коне. Разве что в обморок не падали от впечатлительности, и восторженно замуж не просились, хотя Ханамия был почти-рыцарь на почти-коне. Коне-рыцаре, ладно. Он даже переодеваться не стал — вот покончит со всеми проблемами разом, а потом сразу же мыться и спать на трое суток! Ханамия разворошил запасы из зелий, над которыми работал день назад (а казалось, будто неделю). Смешал содержимое нескольких склянок, дождался, пока цвет сменится с ядовито-лилового на сдержанный винный красный оттенок, и влил остатки оборотной настойки, взбалтывая колбу. Он вышел на порог: во дворе детишки уже пытались облепить и объездить смущенного Киёши. Вытянув руку, Ханамия выдрал волос с его головы, мстительно улыбнувшись, добавил к зелью, встряхнул несколько раз колбу, и сунул ее в руки Киёши, приказав выпить, как только содержимое бутылочки перестанет пузыриться. Повесив на дверь табличку «Закрыто», Ханамия вернулся в дом. Наконец-то, свобода! На ходу стаскивая с себя тряпки, когда-то бывшие платьем, он сразу же кидал их в кучу у камина — вечером торжественно сожжет под бокал вина. Отдернул в сторону штору, скрывавшую ванную — развел огонь под бочкой с водой, подкинув дров, ушел в комнату наверху — там у него хранилась домашняя одежда. На людях Ханамия носил темные вещи, зачарованные и с плетением амулетных узлов, но усталое тело требовало мягкой ткани. Поэтому сейчас Ханамия достал обычные легкие брюки и светлую рубаху — сельские бы удивились, увидев, что у колдуна есть нормальная одежда, но выходить в люди Макото собирался не раньше, чем через пару-тройку суток. Стянув с полки свежее полотенце и скрутив всё в ком для удобства, Ханамия спустился вниз. Внизу переминался с ноги на ногу (человеческой ноги, удовлетворенно заметил Ханамия) Киёши Теппей. Стоял он голый, разве что какой-то рваной ветошью, служившей Ханамии придверным ковриком, едва-едва прикрывал причинное место. Киёши отчаянно краснел и старательно не смотрел в глаза Ханамии, игнорируя женские крики за дверью. Слишком уж много было в них восхищения и просьб вернуться. Макото вопросительно приподнял брови: устал даже для разговоров. Киёши, робко кашлянув, все же взглянул на него, не менее жадно осматривая голые ноги — сравнивал, похоже, с увиденным в лесу. — Ну и? — Макото… Тут такое дело с твоим зельем… — Сработало? Сработало. С голой жопой сам домой иди. Коврик дарю. Киёши вздохнул, чуть опуская тот самый коврик и улыбнулся виновато: — Я чуть раньше выпил, и, в общем, оно не всё уменьшило… Сделаешь еще одно? Перед глазами Ханамии как вживую пронеслись возможные варианты убийства — ни одно из них не стояло рядом по жестокости с тем, как Киёши Теппей одним своим существованием уничтожал как мораль в Ханамии, так и его репутацию в округе. Смирившись с новым витком слухов о маге, у которого что-то не так с женщинами, но всё так с мужчинами и с одним вот конкретным хромым рыцарем, Ханамия обреченно кивнул Киёши, приглашая его в горячую ванну. Себе он сказал, что просто не хочет с грязным материалом работать, а воды на два захода у него не хватит. Как и терпения. Шла ли речь о терпении и желании помыться или посмотреть поближе и потрогать, он пока не признавал даже себе. Свиток с королевской печатью, напоминавший о доброте и милосердии, мягко светил Ханамии с полочки, одобряя все его решения. Показав и печати и стенке средний палец, Ханамия пошел за рыцарем в распаренную комнату. О том, что Киёши Теппей умеет врать с совершенно невиннейшим лицом и искренним видом, он еще не знал.