Baptisma Sanguinis

Отец-настоятель церкви, куда переводят служить сестру Джейн, улыбчив и бледен. — Кровь Христова да сохранит меня для жизни вечной, — вполголоса произносит он, причащаясь, и блики подсвеченных витражей утопают в его волосах. Над его головой — распятие. В лике Спасителя, умирающего на кресте, есть то, что отталкивает Джейн — выражение безучастного смирения, навсегда застывшее под полуприкрытыми веками. Боль никогда её не пугала — по-своему даже влекла. Ещё девчонкой она рассматривала, очарованная, гравюры, изображающие казни мучеников: унизанный стрелами святой Себастьян, обезглавленная Екатерина Александрийская, апостол Пётр, распятый вниз головой — лица их выражали блаженство, покой, возвышающий их над смертью. Тревожные домыслы бередили сознание Джейн — ей казалось, они видят нечто, неведомое остальным. Или слышат — вполне ведь достаточно голоса, что заглушит все другие. Бессонная от жара в груди, Джейн представляла себя растерзанной, окровавленной — и, вместе с тем, озарённой лишь ей одной дарованным светом божественной похвалы. Измождённый Христос на кресте смотрит так, будто бы боится её не услышать. * * * Траур не покидает деревню — напротив, он постоянно здесь, будто тень, без которой предметы были бы ненастоящими. Пропавших людей находят разорванными на куски — поговаривают, в чаще леса водятся страшные хищники. Прихожане в поисках утешения тянутся к отцу Аро, а иногда он приходит к ним сам — освещать жилища и навещать скорбящих. Зажигая свечи у алтаря, сестра Джейн краем уха слышит, как настоятель беседует с одной из вдов. Горе не вызывает в ней даже капли сочувствия, только злит — разве может истинно верующий осуждать решения Всевышнего? Когда мать сестры Джейн умерла, глаза её не помутнели, не помутился рассудок, и даже руки не дрогнули от известия. Джейн безропотно приняла её смерть и молилась об упокое души. — Вы всегда находите нужные слова, отец Аро, — нерешительно улыбается сестра Джейн, когда они остаются одни. Он неспешным шагом подходит к ней и берёт её руку в обе свои — эта близость и холод кожи ошеломляют до оцепенения. — Ну а ты, дорогая моя, порицаешь скорбь. Изумительно, — выдыхает он с умиротворением и восторгом. * * * Отец Аро кажется белым и гладким, как мрамор. Сестра Джейн мечтает коснуться его, но не может — даже во снах, что терзают с недавних пор. — Подойди ко мне, моя милая, я давно тебя ждал, — зовёт тьма его сладким голосом, раскрывая объятия. Шелковистая, чёрно-красная, бесконечная тьма. Она видит подле него ту вдову — обескровленное тело поникло, душа далеко отсюда. — Подойди, дорогая сестра. Мне нужна такая, как ты. — Святой отец, — шепчет Джейн в решётчатой неуютной тени исповедальни — уже наяву, и не смеет назвать свой грех. Ей вдруг кажется, что глаза в тёмной прорези отливают алым — словно нечистый её подстерёг, приняв человеческие черты. — Что тебя тревожит, дитя? Чего ты боишься? * * * Приходя в себя, сестра Джейн видит лик Иисуса Христа на кресте под тяжёлыми сводами ризницы, под босыми ногами поскрипывает деревянный настил. Она точно ходила во сне — и сегодня, возможно, не в первый раз. — Наставление от Спасителя — пить его кровь и вкушать его плоть. Это высшая форма любви к своим ближним — в принятии их целиком, когда каждая трапеза — Тайная Вечеря. Ты бы хотела попробовать, милая Джейн? Ты решилась бы? — отец Аро был рядом всё это время. Его шёпот стекает и обволакивает, убаюкивает. Джейн вверяется. Ни одна молитва не приносила ей столько трепета, сколько эти кровавые сны, эта мутная явь. Она выросла в строгости, выстрогана, как прутик — ей всегда нужно было то, что воспламенит её, то, что сделает её жёсткость осмысленной. Ей всегда хотелось быть верной чему-то большему, чем она сама, но гордыня качала чаши весов. Она верит, что с Аро всё будет по-другому. Сестра Джейн нервно падает на колени, целует холодные руки. Аро медлит, прежде чем взять её за подбородок, одним только выражением глаз, несомненно красных, призвав подняться. Быть может, он Дьявол — зато он реальнее снов, о которых, бывало, шептались другие сёстры. Ей самой никогда не являлся Жених в терновом венце, но отец-настоятель — не просто чьё-то видение. — Когда всё закончится, ты поцелуешь меня так, как хочешь, — обещает он, прежде чем к ней припасть. Когда зубы входят в горящую кожу, Джейн будто бы видит себя на гравюре — блаженное жертвенное бессилие, улыбку на бледных дрожащих губах. Она слышит высшую похвалу в мягком шелесте рясы Аро. — Для жизни вечной, для жизни вечной, — слышится вновь и вновь.