Carte blanche

Эраст не появлялся в гостинице с прошлого воскресенья. Неделя муторной, тревожной неопределённости, и с каждым днем Григорий чувствовал, что звереет все больше. Не помогали ни тренировки по восточным методикам, которым обучил его Фандорин, ни короткие периоды отдыха, когда он лежал на побелевшем от времени паркете и считал удары собственного сердца. Сердце было не на месте. Поганое выходило расследование. Безнадежное. А хуже всего было то, что о результатах он мог узнавать только из газет. Первые четыре дня он читал их целиком, вплоть до некрологов – на них пульс предательски ускорялся, однако Григорий почти мгновенно овладевал собой – и объявлений о продаже чайных сервизов. Последние три – просматривал первую полосу и бросал на журнальный столик. Сегодня тоже ничего по делу. Зато на полполосы – хвастливое объявление об открытии новой булочной на рюдюНиль. Григорий Гринберг, партийная кличка Грин, бывший террорист и нынешний партнер и любовник Эраста Петровича Фандорина скомкал свежий выпуск «ЛёПаризьен» и отшвырнул прочь. Тяжело опустился на софу, запустил пальцы в буйные черные кудри. Вдохнул. Выдохнул. Повторил десять раз, смиряя сердечный ритм. Поднялся и отошел к окну, сцепив руки за спиной. Окна гостиничного номера выходили во двор, промозглая осень бросала о стекла редкие дождевые капли. Он не покидал номера седьмые сутки, и ему это порядком осточертело. Конечно, Грин был во французских правоохранительных кругах личностью не настолько известной, чтобы целенаправленно его разыскивать. Тем более, и не было больше никакого террориста Грина, а был добропорядочный господин со звучной фамилией D'azur. Однако в нынешний неспокойный ноябрь Эраст уговорил его не рисковать лишний раз и предоставить ему самому вести расследование. Григорий был в дедукции не силен, а вокруг гостиницы накануне крутились жандармы, потому согласился, правда, без особой охоты. Он горько пожалел об этом на второй же день. Но ничего изменить уже было нельзя, только ждать. И, когда от двери раздался звук проворачиваемого в замочной скважине ключа, вздрогнул от неожиданности, чего раньше не позволял себе никогда. Эраст Петрович замер, вцепившись деревянными пальцами в ручку двери. В номер идти малодушно не хотелось. Пускай и ждал его там любимый человек, чье присутствие всегда вызывало в Фандорине спокойную тихую радость, но от одной мысли о предстоящем разговоре становилось тошно. Целых семь дней он провел впустую, не вылезая из засад, сменяя одну маскировку на другую и бесконечно, бесконечно оглядываясь, силясь распознать искусную слежку, которой, как оказалось, вовсе и не было. Потому что все это время шел он по ложному следу. Нет, маньяка Фандорин поймал. Отвратительного извращенца, заманивавшего к себе маленьких девочек, чтобы сфотографировать их обнаженными, а затем… отпустить. Эрасту Петровичу было противно. Вся дедуктивная цепочка, так тщательно им выстраиваемая, и казавшаяся идеально стройной, оказалась неверной в корне. За то время, что он так бездарно потерял, Парижский Потрошитель, очевидный последователь нашумевшего Потрошителя Лондонского, успел найти себе еще двух жертв. А что нашел он, Фандорин? Эраст сердито тряхнул головой и шагнул в номер, внутренне подбираясь и подготавливая себя к долгому, мучительному рассказу о своей постыдной неудаче. Григорий повернулся к двери. Медленно, словно нехотя. Зрачки стянулись в точки, и без того малоподвижное лицо словно окаменело. В первый миг сердце зашлось в бешеном ритме, выплескивая в кровь адреналин, его скрутило облегчение. Вернулся. Жив. Во второй – Григорий вспомнил сухие строчки некрологов. Луиза Арьес, пять лет. Каролина Дебор – шесть. И почувствовал злость. – Вы вернулись, – отрывисто, на французском. Один из немногих европейских языков с уважительной формой местоимений. Впрочем, из уст Григория слова эти прозвучали безо всякого уважения. – Как продвигается ваше расследование? Полагаю, безуспешно? Эраст Петрович брови поднял, сбитый с толку холодностью, и ответил в тон, также на французском: – Потрясающая дедукция, Григорий. Разбираться в причинах подобного отношения ему не хотелось, для этого пришлось бы думать. Господи, как же он устал думать. Скажи кто Фандорину раньше, что мыслительный процесс когда-нибудь станет ему не в радость, он бы только посмеялся глупой шутке. Но последние месяцы нескончаемых расследований, кажется, истощили все его резервы. У французской короны оказалось немало проблем, которые она с радостью спихнула на знаменитого сыщика. И не все эти проблемы оказались разрешимыми. У Потрошителя явно был свой человек в полиции и, очевидно, не в низших чинах. Его успешно прикрывают, и у Фандорина нет ни малейшей зацепки, надежда остается только на просветление. – Мне нужно переодеться. И п-помедитировать, – добавил он уже на русском, проходя в номер и не глядя на Григория. На деле хотелось Фандорину просто лечь пластом и долго смотреть куда-нибудь в небо, и перестать думать. Совсем. По сути, медитация проходит практически так же, с той только разницей, что придется концентрировать свою духовную энергию, а как ее концентрировать, если энергии никакой и не осталось вовсе? Фандорин хмуро скинул с плеч запылившееся пальто. Злость Григория не отступила, но словно настороженно притихла, позволяя изучить состояние Эраста внимательнее. Плохо дело. Осунулся. Похоже, долго не спал. Должно быть, нервное напряжение достигло пика, и сам он уже попросту не справлялся. Григорий отлепился от подоконника и пересек комнату, на ходу переходя на русский. Семи шагов хватило, чтобы все обдумать и принять решение. – Вы никуда не пойдете, – остановился в полушаге, аккуратно взял за ворот – рубашка мятая и несвежая, Эраст позволял себе подобное очень редко. – Посмотрите на меня, – не просьба – приказ. Фандорин смотрит – не на Грина, куда-то сквозь него, морщится, в тысячный раз раскладывая в уме все известные факты по делу. – Не нужно мешать с-следствию, Гриша. У меня совсем нет времени, – голос раздраженный, Эраст пытается сбросить с себя сильные пальцы. – И с каких п-пор мы снова на вы? – С тех пор как вы исчезли на неделю, – голос у Григория жесткий и хлесткий, стальные глаза прищурены. – С тех пор погибли еще две девочки. Эраст был не здесь. Не с ним. И Григорий был намерен его вернуть. Не обратив ни малейшего внимания на попытки освободиться, он размахнулся и отвесил Фандорину несильную, но донельзя стыдную пощечину. – И это – ваша вина. Я стараюсь, как могу. Голова у Фандорина дернулась, да так и осталась смотреть в сторону широко раскрытыми глазами. Не тебе меня упрекать. Щека горела, жар от нее расползался на все лицо и шею. Ему стало тяжело дышать. На моей душе уже немало чужих жизней, двумя больше... Изображение перед глазами задрожало, в ушах стоял какой-то тихий непрерывный писк. Гриша, за что? Губы у Эраста сжаты в тонкую линию, он метит ребром ладони под челюсть, рука очерчивает полукруг снизу вверх движением, которое было бы идеально выверенным, если бы не усталость и слепая ярость за нанесенное оскорбление. Приём простой, из боевых, Григорий сам владел такими лет с восемнадцати, с первой каторги. Он делает неуловимое движение в сторону, перехватывает жилистое запястье и, используя силу инерции, легко разворачивает Эраста спиной к себе и отточенным движением бьет по основанию шеи. Этому восточному приему научил его сам Фандорин. Тело обмякает, Григорий обхватывает его за талию, не дав упасть. Подхватывает на руки и без труда переносит на постель, просчитывая дальнейшие действия. Без сознания он пробудет двадцать минут. Более чем достаточно. Когда Эраст приходит в себя, руки у него связаны спереди «стременем», ладонь к ладони. И это единственное одеяние, которое Григорий оставил на нем. Окна задернуты шторами, в комнате тепло – Грин позаботился об этом – на белой обнаженной коже не выступает мурашек. Григорий придерживает его за плечо, и, едва заметив признаки возвращения сознания – отпускает, отступает на шаг, позволяя рассмотреть себя. Вид у него донельзя официальный. Сюртук, брюки со штрипками, осанка прямая, не без горделивости, кудри тщательно расчесаны. – Очнулись, Фандорин? Великолепно. У меня к вам есть разговор. Эраст садится на кровати, пытаясь осознать все разом. Почему он раздет и связан, на него напали? Но посторонних в комнате нет, «чувство кожи» подсказывает Фандорину, что на него обращен только один взгляд, несущий опасность. И принадлежит он Григорию. Его Грише. Который никогда прежде не называл его по фамилии. Ни единого раза. – Изволишь объясниться? – Фандорин злится, хочет сказать что-то еще, но замолкает, наткнувшись на стальной взгляд. Ровно такой же, какой был когда-то у опасного террориста, лидера Боевой Группы. Сердце болезненно сжимается. Фандорин разглядывает Григория внимательнее, подмечая мелкие детали – не только глаза чужие, плечи расправлены, подбородок горделиво задран, проскальзывает по губам легкая самодовольная усмешка, мышцы в напряжении, скрытую силу видно даже сквозь щегольской костюм. Костюм. Его Эраст выбрал ему сам, в их самую первую весну, заставляя сменить неказистый гардероб революционного деятеля на наряды по последней моде. Грин смотрит на любимого человека, связанного и совершенно беспомощного сейчас перед ним, и не чувствует ни следа малодушной жалости. Это словно – пулю извлечь. Нужно действовать уверенно и решительно. Он знает, каково это. Однажды пришлось вытаскивать одну, глубоко засевшую в мякоти бедра. Эраст перестал заикаться. Это говорит о том, насколько сильно он напряжен, красноречивее любых слов. – Не припомню, чтобы я позволял вам открывать рот, Фандорин, – голос у Грина ледяной и властный, а у Эраста на левой щеке едва заметный розовый след от пощечины. Он бьет его по правой, небрежно и оттого еще более обидно. – Отныне вы находитесь в моем подчинении. Вы хорошо поняли меня, Фандорин, или вам повторить? Эраст коротко дергает шеей, не столько от удара, сколько от возмущения, и подается вперед рывком, у него очень прямая спина, и связанные руки сжаты в кулаки. В этих кулаках он сминает идеально гладкие отвороты френча, дергает Григория на себя и лбом в лоб упирается. В спокойных серых глазах ничего нельзя прочесть, в синих Фандоринских – плещется злость, непонимание и усталость. В мозгу лихорадочно, одна за другой возникают и отбрасываются версии, объясняющие происходящее. Грин все эти годы врал ему, а сам работал на кого-то, кто хочет от него избавиться? Но почему сейчас, когда он ушел с государственной службы? Не сходится. Григорий – сообщник Потрошителя? Тоже невозможно, тот начал свою деятельность, когда они расследовали одно сложное дело вместе, не разлучаясь ни на час. Одна из убитых девочек была его дочерью, и теперь он мстит? Что за чушь… Кто-то ловко прикинулся Грином и теперь измывается над Фандориным? Ерунда, Григория он бы никогда не спутал… Фандорин привычно собран, он дрожит как натянутая струна и в секунду просчитывает план действий. Сейчас он ударит коленом в пах, потом пяткой – в коленную чашечку. Затем обездвижит и проведет допрос. Но сперва выскажет все, что думает. Голос у него звенит. – Кем ты себя возомнил? Немедленно прекращай эти игры, я не позволю так со мной обращаться. Грин видел, как люди ломали других людей. И оставляли их такими – скулящими от ужаса и беспомощности. Он намерен зайти гораздо дальше. Пуля уже показалась над поверхностью раны, и осталось сделать еще один, безжалостный рывок. – Не слышите меня, – констатировал Грин. – Плохое качество для сыщика, коим вы себя мните. Можно сказать, отвратительное. Двумя пальцами, словно стальными клещами, он прихватывает Эраста за запястье и, надавив на болевую точку, аккуратно высвобождает лацкан из разом ослабевших пальцев. Выпрямляется, стройный и неумолимый. Оправляет френч и без предупреждения бьет наотмашь, сшибая Эраста на пол. Из-за связанных рук он лишен возможности сгруппироваться, и падает с тяжелым глухим звуком на бок, ударившись локтем. – Вашим шефом, Фандорин, – чеканит Грин, бестрепетно наблюдая за тем, как Эраст пытается встать. – И вы подчиняетесь мне. На колени. Иван Францевич, шеф, тело Бриллинга с торчащим из груди окровавленным суком, Эраст Петрович, шеф, тело Тюльпанова, израненного, принявшего мучительную смерть от рук Потрошителя, такого же Потрошителя, какого Фандорин так бездарно не может поймать вот уже сколько… Сколько? Какой сейчас день? Эраст зажмурился, но круговерть образов, на всю жизнь отпечатавшихся в сознании кровавыми оттисками, никуда не делась, в ушах зазвенело. «Верить можно только себе». – Нет, – сдавленно шепчет Фандорин, и, помотав головой, разгоняя черные мушки, открывает глаза. И обнаруживает себя стоящим на коленях. Тело бездумно выполнило приказ. Грин наблюдает за тем, как Эраст неловко выпрямляется – и вот уже перед ним – покорный и пригодный к дальнейшему руководству человек. Сердце бьется ровно. – За неделю вы ни на шаг не продвинулись в поимке маньяка и ни разу не объявлялись в номере. Самоуверенно, Фандорин! – он проходится взад-вперед, заложив руки за спину и нарочно поглядывая на Эраста свысока. – Вы губите себя, хуже того – губите тех, чьи жизни зависят от этого расследования. Разворачивается на каблуках и глядит на Эраста в упор, холодным, высокомерным взглядом. И берет со стола плетку. Поистрепанный, видно, не раз бывавший в деле арапник. – Как вам, Фандорин? – интересуется он почти благодушно, похлопывая им по ладони перед самым лицом Эраста. – Я позаимствовал его у одного промотавшегося гусара. Бедняга сейчас пьет внизу, и спохватится еще нескоро, – и тотчас, без перехода, лязгает: – Вы должны быть наказаны. Вы согласны с этим? Отвечайте! Наверное, это сон, он просто заснул, сидя в засаде, – думает вдруг Фандорин, завороженно наблюдая за плетью, чужеродно смотрящейся в таких знакомых, родных руках. Это же Гриша. Его Гриша. Или нет. Эраст не узнает ни глаз, ни голоса, глубоко вонзающего в него те же слова, какие он сам себе говорил в последние дни все чаще и чаще. Он виноват. Фандорин молчит, низко опустив голову. Он не смог бы ответить сейчас даже если бы захотел – грудь словно сдавили стальные обручи, плечи свело, он толком не может даже сделать вдох. – Молчим, Фандорин? – произносит Грин без удивления. – Отказываемся сотрудничать? Рукоятью плети он приподнимает Эраста за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. – Или вместе с заиканием у вас отнялся и язык? – схватив со стола, он демонстрирует Эрасту один из некрологов. С фотографии смотрит худенькая девчушка в простом платье и с рассыпавшимися по плечам светлыми локонами. – Смотрите. Смотрите и отвечайте, мое терпение не безгранично. Грин видел, как работают дознаватели. Как выбивают признания. Впервые он оказался не на месте подследственного, но допрашивать самому ему приходилось и раньше. – Вы убили их собственными руками, – чеканит он. – Нет, хуже – в ваших они бы, по крайней мере, не мучились. Полюбуйтесь на жертву вашей бездарности. Прелестное дитя, не дожившее и до семи лет. Смотрите внимательно, Фандорин. Выждав полминуты, он скатывает газету трубочкой и бьет Эраста по щеке. Эраст смотрит, смотрит в смешливые глаза Каролины Дебор, смотрит в безжалостные глаза Грина, смотрит даже когда тот вновь бьет его по лицу. Никогда прежде он не получал пощечин, но собственная фамилия обжигает больнее любых ударов, произносимая с таким презрением голосом, когда-то говорившим ему о любви. Эраст смотрит внутрь себя, там – вязкое чувство беспомощности и облегчение от того, что можно просто принять наказание и больше не нести ответственности. Эраст смотрит, и что-то ломается в нем с тихим хрустом. – Да. Грин помолчал, вглядываясь пристально в синие, словно бы потускневшие глаза. Всё. Готов. Насмотрелся. Больше не полагается ему – видеть. Грин комкает газету и, не глядя, швыряет в сторону. Сунув плеть под мышку, достает из тумбы шейный платок, серебристо-серый с искрой, накладывает на глаза Эраста и завязывает на затылке. Словно мешок надевает на голову осужденного. Со скрытыми под плотной тканью седыми висками он кажется очень юным. Грин неторопливо разворачивает плеть, шлепает по ладони на пробу. Чтобы Эраст – знал. Догадался, что ему предстоит. Бесшумно ступая, в два шага он оказывается сзади и бьет наискось по белой беззащитной спине. Фандорин должен был сгруппироваться, должен был сосредоточить свою внутреннюю энергию таким образом, чтобы не ощутить боли. Если в мельчайших подробностях представить, что ныряешь в ледяную воду – всякая боль меркнет на этом фоне. Он должен был – и не стал. Спину обожгло, Эраст дернулся и свел лопатки, но не издал ни звука. Удар несильный, Григорий пока только примеривается. Мысли у Эраста стали какими-то тусклыми, неважными, будто их думает не он, а кто-то другой. Интересно, насколько далеко готов зайти Грин, наверное, хочет, чтобы он кричал и – что? Умолял о пощаде? Эраст медленно выдохнул, расслабляя плечи. Грин дал ему три секунды на передышку. Каждое движение, каждый выдох, каждое трепетание ресниц – больше Эрасту не принадлежали. – Вы ни с чем не способны справиться сами. Даже с собственной жизнью, – произносит Грин раздельно. – Вы мальчишка. Жалкий дилетант. Плеть со свистом рассекает воздух, ложится точно между очертившихся под бледной кожей лопаток. – И вы это признаете. Со всем возможным смирением. И, быть может, тогда я буду удовлетворен. Вы хотите меня удовлетворить, Фандорин? Отвечайте! Еще один удар, злее и требовательнее. Качнувшись вперед, Эраст плотно сжимает тонкие губы в линию, спина болезненно ноет. Быть может, Григорий прав. В сущности, что он сделал в своей жизни хорошего и правильного? Живет для себя, как считает нужным, а люди вокруг него умирают и умирают, не виновные в том, что он, Фандорин – дилетант. У него будто всю жизнь связаны руки, прямо как сейчас, только связал он их себе сам. Мысли текут вяло, он с трудом слышит вопрос. Удовлетворить. О, это он может. Гриша, даже стыдно, право же, если дело было только в этом… Фандорин растягивает губы в какой-то отстраненной улыбке, отвечает, неловко качнувшись на коленях: – Да. «Сильный и упрямый» – думает Грин, отводя назад плеть для нового удара. «Его крайне нелегко было бы расколоть на допросе». А улыбка у него такая, какая бывает у приговоренных к смерти. Григорий помнит погибших от его руки. Партия выносила им приговор. Грин – исполнял. Его совесть оставалась чистой. Но на плечах Эраста гибель тех, кто некогда был ему дорог, лежала тяжелым грузом, не позволяя подняться с колен. И Грин намерен снять с него эту тяжесть. Ту, которую по обыкновению снимают – только с головой... – Признаете ли вы себя виновным в гибели следующих лиц? – голос у него звенящий и отчетливый. Таким на трибунале зачитывают обвинения перед вынесением приговора. – Елизавета фон Эверт-Колокольцева. Свист плети, на белой коже параллельно ребрам вспухает багровая полоса. – Мидори Тамба. Красный след пересекает первый, образуя почти правильный крест. – Анисий Тюльпанов. Третий след ложится параллельно второму, совсем рядом. Эраст не знает, раздался ли его крик по-настоящему или только у него в мозгу. Глаза его под повязкой широко раскрыты, но он видит только тьму, да багровые полосы, перечеркнувшие линии жизни любимых людей. – Признаю, – шепчет Фандорин едва слышно, голос дрожит так, что слова трудно разобрать. Вздыхает судорожно, повторяет громче. – Это моя вина, я признаю. Ему очень больно, но им было больней, и ему никогда не искупить эту боль. Разве что вот так, понемногу, удар за ударом, пережить тот ужас, что пережили они. Не отдавая себе отчета, он вскидывает голову, туда, откуда летят удары, и почти кричит: – Были и другие! Бей еще, давай же! – и понимает вдруг, что по щекам текут слезы, слезы, которых он не позволял себе больше десяти лет, с самой гибели Мидори. Сердце Грина бьется размеренно, лишь ненамного опережая такт следующих ударов. Плеть повисает в воздухе. В комнате пахнет холодом, пахнет болью, потом и почти уже неразличимым ароматом дорогого французского одеколона. Красный – цвет печали, и вся спина Эраста – красная, исполосованная. Кровь прилила к щекам, и Грин видит, как отчаянно бьется жилка на изогнувшейся шее. Словно он вслепую все пытается сунуть голову в петлю, но это не в его власти. Грин срывает повязку с лица Эраста. Безжалостно, там где ткань впечатывалась в кожу, остаются красные следы. Обхватывает за подбородок, двумя пальцами, но – намертво, вздергивает залитое слезами лицо, заставляя смотреть на себя – отвыкшими от света, незрячими от душевной боли глазами. И произносит последнее имя. – Григорий Гринберг. – Гри… – Эраст не может. Не может сказать, не может поверить, не может смотреть и перестать смотреть – тоже не может. Он неглубоко, прерывисто дышит, и думает, что тянет к родному лицу руки, но те лишь слабо дергаются, туго стянутые и бессильные. Тогда он тянется, как может – мыслью, взглядом, душой. Быть не может, он же спас его тогда, чуть ли не на руках вынес в последнюю секунду перед взрывом. Он же спас… хотя бы его? Эраст дрожит всем телом, как от удара дергается от легкого дуновения сквозняка и задыхается слезами, в мозгу бьется только это, последнее имя – и ничего больше. Умоляющий взгляд лазоревых глаз разбивается о холодное стальное безразличие. Грин наклоняется совсем близко, нависает над Эрастом, словно хищная птица, позволяя разглядеть лицо. И убедиться, что оно – чужое. – И это – ваша вина. Сюртук изысканной тонкой шерсти надежно скрывает шрам от пулевого ранения немного правее сердца. Если бы он остался в том доме. Если бы истек кровью. Если бы Эраст не пришел, последним, что слышал Грин, было бы тонкое хрупанье переломившегося стрежня. Он достает из нагрудного кармана аккуратно сложенный батистовый платок и вытирает слезы насухо, чтобы ничто не затуманивало взор, чтобы Эраст видел ясно, что надежды никакой не осталось. – Итак, вы готовы мне подчиняться, Фандорин? – произносит он сухо. – Да… шеф, – Эраст отвечает тихо, но твердо. Плечи опускаются, тело обмякает, словно из него вынули стержень, помогавший ему как-то держаться до этого момента, и держать спину прямо даже под ударами плети. Эраст смотрит перед собой, дышит почти ровно и ни о чем не думает. Сознание сузилось до резкого голоса, а тело пульсирует болью, но Фандорину это безразлично, он просто ждет, когда все закончится. Грин кивает отрывисто, не выдавая себя ни единым движением, комкает платок с вышитой в углу монограммой и отшвыривает на стол, к измятым газетам. Поворачивается к Эрасту спиной и распахивает шторы на окне, бросает небрежно через плечо: – Покажите мне, способны ли вы хоть на что-то. Указывает подбородком на связанные руки и приказывает: – Удовлетворите себя. Эраст не удивляется, кажется, больше ничто в мире не способно вызвать у него удивления, равно как и других эмоций. Он переступает, разводя ноги шире, колени отзываются острой ломотой, но это ничего. Он должен сделать то, чего от него ждут. Руки затекли, Фандорин не чувствует их, изгибает скованные запястья и, дотянувшись до паха, неловко обхватывает себя. Прикосновение к плоти, такое неуместное сейчас, внезапно оказывается очень острым, с губ срывается тихий полустон и Эраст сжимает ладонь крепче. – Держите себя в руках, Фандорин, – советует ему Грин, повернувшись и грациозно облокачиваясь о подоконник. Глядит с пренебрежением, скрестив ноги и покачивая кожаной туфлей. Тусклый ноябрьский свет мягко очерчивает контуры лица – достаточно привлекательного, однако чем дольше на него смотришь, тем неприятнее оно ставится – из-за скучающего, чужого выражения. Пружинистым движением Грин отрывается от окна и, в два шага оказавшись рядом с Эрастом, за волосы оттягивает голову назад и целует, жестко и бесцеремонно, глубоко проталкивая язык в беззащитно приоткрытый рот. Фандорин дергается всем телом как от очередного удара, настолько сильно его прошибает от неожиданной близости, пусть и грубой. Прокатывается по всему телу горячая волна, оседая в паху прилившей кровью. Он бездумно изгибает шею, позабыв о приказе держать себя в руках, пытаясь получить больше контакта, языком навстречу толкается и гладит себя, собирая складками мягкую кожу. Ему будто снова двадцать, и он хочет заслужить одобрение шефа, и неважно, как жестоко шеф с ним обойдется. Грин разрывает поцелуй, от тонких, чуть припухших губ тянется ниточка слюны. – Мальчишка, – роняет он, точно клеймо ставит. Обхватывает двумя пальцами за подбородок, надавливает, вынуждая широко открыть рот, замечает краем глаза, как дергается кадык на беспомощно изогнутой шее. И расстегивает ширинку, сдвигает в сторону белье и вытаскивает член, мягкий пока, но размера внушительного, обрезанный по жидовскому обычаю. Грин чуть сгибает колени и направляет головку в распахнутые губы. И по размеру, и по росту приходится как раз впору. – А сейчас, Фандорин, вы сделаете мне minette, – приказывает он, глядя на Эраста сверху вниз. До сего дня Фандорин не знал, что такое покорность. Жил, как хотел, не подчинялся даже правительству страны и всегда принимал решения сам, не советуясь ни с кем. Сейчас же он без малейшего раздумья обхватывает чужую плоть губами, обводит головку языком, мягко толкнувшись кончиком в ложбинку, и поднимает глаза. Эраст знает, Грину всегда нравилась именно такая ласка, но на него смотрит незнакомый ему человек, смотрит безо всякого одобрения, и Эраст насаживается дальше, так глубоко, как получается. По собственному затвердевшему члену пальцы скользят легко, перепачканные естественной смазкой. Грин не допускает к глазам, бездушным и неподвижным, ни единого проблеска истинных чувств. Плоть поднимается механически, привычно утыкается в свод нёба. Он берется за веревки, резко вздергивает их, так что путы впиваются в запястья, и смачивает слюной и без того влажные ладони. – Ты принадлежишь мне. И кончишь только тогда, когда я позволю, – произносит он холодным голосом, настолько чужим, что и сам не узнает его. – Продолжай. И направляет изрядно отвердевшую плоть в самое горло, так, что даже дышать Эраст не может без его позволения. Фандорин стонет сдавленно, подавляя горловой спазм и только рот раскрывает шире и головой двигает, стараясь угодить. Отмечает краем сознания, что сомнений больше нет – Гриша никогда бы так не поступил. Ему становится вдруг стыдно перед Григорием – клялся ведь хранить ему верность, а сам… Но кто он такой, чтобы перечить шефу? Эраст задыхается, мысли становятся все спутаннее, но он не придает этому значения. – Старайтесь лучше, Фандорин. И не забывайте о себе, – он повышает голос всего на пол-октавы, хлесткий, словно порыв зимнего ветра. Набухшая плоть распирает горло, перекрыв доступ кислорода. Дышать Эраст может только носом, да и то с трудом, и кажется, не очень и хочет. Грин тыльной стороной ладони бьет его по нежной щеке. Оставленные плетью следы багровеют, словно у нерадивого ученика. Эрасту требуется напрячь все, что осталось в сознании, чтобы воспринимать речь. Пощечина помогает сосредоточиться, он уже воспринимает ее как должное. У него шумит в ушах, член в ладонях пульсирует в такт с пульсирующей болью спины, он всхлипывает, сжимаясь глоткой на чужой плоти, и старается, как может, насаживается и ласкает языком горячую кожу. Фандорину… хорошо. Он не думает о том, что с ним будет дальше, и не думает о том, как все это произошло. Впервые за многие годы он вообще не думает, предоставляя кому-то другому распоряжаться его жизнью. Комнату наполняет хлюпанье и его сдавленные стоны, Эраст непременно смутился бы раньше, но сейчас только дрожит на грани, толкаясь в собственную онемевшую ладонь, будто в чужую, и хочет поднять глаза, но не смеет. Что-то лопается в нем, отпускает, наконец, едва выносимое напряжение, копившееся в Эрасте столько лет. Григорий чувствует этот момент безошибочно и вынимает сочащуюся смазкой плоть из припухших губ. Плавно опускается на колени, так что они с Эрастом вновь становятся на равных. Обнимает за плечи и накрывает связанные ладони своей, сжимает покрасневший от прилившей крови член. Собственная плоть болезненно пульсирует, но ему нет до этого никакого дела, он застегивает ширинку и ловко распутывает стянувшие запястья веревки. – Кончай, Эраст. Кончай, ласточка моя, я тебе разрешаю, – произносит он мягко собственным голосом, серые глаза теплеют, выбившаяся из укладки прядь свешивается на лоб. И Эраст задыхается, на этот раз – от шока, от облегчения, от подступивших к горлу слез. И подчиняется – быстрее, чем успевает понять. Подается вперед и стонет тихо и прерывисто, лбом вжимаясь в мягкую ткань сюртука. Чувство вины и собственной беспомощности покидают его в одночасье, их место занимают спокойствие и… любовь. Кто же еще, как не Гриша, зовет его так ласково, до стыдного трепетно, ласточкой, точно девушку любимую. Фандорин дрожащей рукой касается чужого лица, но лицо это больше не чужое – он знает эти серые глаза с лазурными искорками лучше своих собственных. – Г-гриша… – Я тут, – отзывается Григорий тут же, накрывает прохладные тонкие пальцы своими, успокаивая дрожь. – Я с тобой. Ты молодец, ты выдержал всё. Это всё было для тебя, и теперь тебе станет лучше. Я люблю тебя, родной. И с этими словами он легко, как мальчика, подхватывает Эраста на руки, стараясь действовать как можно бережнее, чтобы не потревожить исполосованную спину. Переносит на кровать и в одеяло заворачивает, обнимает крепко, согревая всем своим телом и всеми мыслями, губ касается невесомым поцелуем. – Всё хорошо, Эраст, – говорит он негромко и ласково, поглаживая и растирая онемевшие запястья. – Ты замечательный человек, и великолепный следователь. Я счастлив, что ты со мной. У Эраста перед глазами все плывет, и смотрит он – только на Григория, словно заново узнает знакомые черты. И ласковый родной голос проникает в него куда глубже, чем до этого – чужой и враждебный. И какое-то чувство затапливает его целиком, грозя расплескаться, оно сильное настолько, что Фандорину кажется – он захлебнется, или умрет, или снова разрыдается. Он слабо улыбается, чувствуя, как по щекам все-таки скатываются одна за другой горячие слезы. – Спасибо, Гриша, – и запускает пальцы в его волосы, окончательно растрепывая укладку, возвращая кудри к их обычному виду. – Тебе так гораздо б-больше идет. Он размеренно дышит, согретый заботливым теплом, и бормочет сонно: – А Бриллинг из тебя не п-получился. Если бы Иван Францевич был хотя бы вполовину так с-силен духом, как ты… Эраст не договаривает, проваливается в сон, крепко сжимая Гришины ладони в своих, и ему совершенно ничего не снится. Проснувшись следующим утром, Грин с удивлением обнаруживает Фандорина у зеркала, полностью одетого, расчесанного на безукоризненный пробор и поправляющего и без того ровные воротнички. Рукава чуть длиннее нужного и перчатки с серебряными застежками успешно скрывают следы от веревок на запястьях, смазанная заживляющей мазью и забинтованная им ночью спина тоже скрыта от чужих глаз. О вчерашнем напоминают лишь пара ссадин на скулах, но мало ли где поранился сыщик, выслеживающий опасного преступника. Эраст замечает Грина в зеркале и улыбается ему, уверенно и ясно. – Я с-собираюсь в управление полиции. Проснулся и понял, что меня очень интересует некто Жан Бонне – помнишь т-такого? Конечно, помнишь, – кивает он прежде, чем Григорий успевает хоть рот открыть. Голос у Фандорина бодрый, глаза блестят, он даже отбивает носком ботинка какой-то бойкий такт. – Прелестный юноша, такой старательный, п-первый год на службе, и так мило с его стороны было доставлять сводки со всех преступлений мне лично в р-руки, едва только они случались. Фандорин разворачивается на каблуках и одаривает Григория еще одной лукавой улыбкой. – П-полагаю, мсье Бонне не сразу захочет рассказать мне о нашем общем з-знакомце. Не желаешь составить мне компанию? Уверен, с тобой он станет говорить охотнее. Ночью Григорий успел раздеться, и теперь совершенно не похож на того, холодного и безжалостного, каким был вчера. Растрепанные кудри заспаны с одного бока, взгляд еще сонный немного, но внимательный и ласковый. И улыбается он тепло, как умеет одному только Эрасту. – С удовольствием, моя ласточка. На душе у него хорошо и спокойно.