Мертвецы в воде

Руби теряет тело. Это страшно, муторно и чертовски больно; её будто прокручивает в стиральной машинке и резким грубым толчком выбивает из мягкого мясного мешка: Руби с бешенством бьёт саму себя по ногам — слабые человеческие кости ломаются и трещат по швам, сухожилия рвутся на тонкие ниточки. — Ты предала нас, — говорит Сэм, — понимаешь? Ты нас предала. — Да что ты знаешь о предательствах, идиот? Руби гибко поднимается: с отвратительным чавканьем выбитые конечности стягиваются обратно в скользкие волокна и послушно становятся на положенные им места; и она — безжалостно ломающая и грубо терзающая это тело, не знает что делать — смеяться или плакать. — Я знаю достаточно. Ты предала меня. Нас. Ну надо же. Сэм выглядит подавленным. Действительно подавленным, будто его сожрал цербер, прожевал, а потом выплюнул. Настолько, что это приводит её в натуральное бешенство: «не будь тряпкой, малыш Сэмми, не раскисай. чёрт побери, почему ты такой ничтожный слизняк?», — хочет проорать она ему так громко, чтобы к херам сорвать слабые голосовые связки, но вместо этого делает другое. Совершенно другое. Она зло оскаливает острые белые зубы и невероятно быстро кидается к говорящему Сэму, выпростав вперёд бледную тонкую руку с чёрными острыми ногтями — почти что когтями. Ничего не выходит, конечно. Чары пентаграммы держат крепко-накрепко; солёные дорожки стелятся безукоризненно-ровным кругом без единого зазорчика, мягко сплетаются между собой белыми лентами. Неплохо. Самое то, чтобы держать кого-то вроде неё на коротком поводке. Вырваться из собственноручно подстроенной ловушки — невозможно. Поэтому её с силой отшвыривает назад, будто бьёт наотмашь — магия пентаграммы отнюдь неласково оглаживает плесневелые серые стены хрупкой человеческой головой. Та скоро треснет, как перезрелый арбуз и на пол прольётся сок-кровь. Руби деланно обиженно морщит сломанный нос, с хрипом втягивая воздух окровавленными ноздрями: словно на бесконечную секунду она совсем (театрально) забывает о том, что демон и из солёной ловушки никак не вырваться, только если не нарушить круг. Круг, который сама и начертила. А так хочется — вырваться и как следует навалять этим идиотами. Потому что они слабаки. Даже сейчас медлят. Разве этому она их учила? Этому? Нет. — Я думал, что ты наш друг, — тихо, на грани слышимости шепчет Сэм. Руби раздражённо закатывает глаза — у демонов нет друзей, однако Сэм всегда верит в обратное. Странный он, этот младший Винчестер. Забавный и странный. — У демонов нет друзей, Сэмми. Они всего лишь куски гнилого магического мяса. Это говорит Дин: Руби разъяренным зверем бросается к нему, словно позабыв прошлый урок и кипя от ярости (на деле же — спланированный и отрепетированный спектакль, а весь мир вокруг — её личный театр). Винчестер все же отшатывается от неё, как от чумной псины — и смотрит надменно и презрительно, мол, погляди-ка, я знал с самого начала — ты не та, кем хочешь казаться. Чуял, что ты внутри — гнилая и порченная по самое не могу. Руби ненавидит его только за это: она не вампир, но с радостью бы вцепилась Дину в горло; она никогда даже не пробовала человеческого мяса, чем иногда балуются другие демоны, но... Но Дина бы сожрала с истинным удовольствием: рвала бы смуглую мужскую кожу остро заточенными клыками, обливаясь счастьем и восторгом от такого щедрого пиршенства, а потом сделала из него мясной пирог. Или пирожки. Лучше пирожки — и нацепила на Сэма красную шапочку. С чувством юмора у Руби всегда было хорошо. Даже до того, как она стала демоном. — Всё демоны мрази, — продолжает Дин почти злорадно, и Руби знает точно, что ему бы хотелось сейчас закурить, потому что в какой-то степени многое из всего того, что она сделала — его ошибка больше, чем ошибка Сэма. Об этом Дин тоже знает, — а если не знает, то уж точно догадывается. Он не глупый, на самом-то деле. Просто идиот. Но говорить ему об этом нельзя: ещё возгордится и проблем не оберёшься. — А ты не лучше, — с невинной вялостью огрызается Руби, — мясной мешок с полусгнившими костями. Дин фыркает. И глаза прячет. Руби пристально смотрит на них по очереди: этих решительных братцев-кроликов, бледных, уставших, обиженных и самую чуточку раздавленных её двойной игрой. Их почти жалко; она на секундочку даже чувствует себя злобно безжалостной сукой без сердца. Потом она тяжело вздыхает. — Мы ещё обязательно встретимся, идиоты, — обещает Руби, на секунду приподнимая верхнюю губу и обнажая безупречные белые резцы. Её рот красный от крови, будто она съела раздавленную вишню. Густые тяжёлые капли пачкают её подбородок, щекотно ползут на шею и скатывается ещё ниже, куда-то между грудей — большинство алыми разводами оседает на одежде, но некоторые достают даже до живота. Руби запрокидывает голову, продолжая весело скалиться. — Что ты имеешь... Дин не успевает закончить свой вопрос: Руби широко размахивается и всаживает в слабо бьющееся человеческое сердце тонкий серебряный кинжал.