Glace

Как бы сильно Нуартье не хотелось держать сына подле себя, всё же в Париже было небезопасно. С каждым днём всё более возрастали народные волнения. Вместо положенного монарха царствовала неопределённость, крепко закрепившаяся на троне Франции. Опасно было быть кем угодно — якобинцем, жирондистом, монтаньяром, а особенно — роялистом. В тяжёлой обстановке мятежного Парижа, метаясь между тайными собраниями сторонников революции, сам ещё не до конца определившись, Нуартье и думать не мог о воспитании сына. Уже через пару дней после рождения ребёнка, отец отправил его вместе с няней и кормилицей в прибрежный Марсель. Выбор места основывался на расчётах о здоровье малыша, — тёплый и влажный морской климат, солёный воздух взращивал мужчин крепких, сильных душой и телом. Марсельские моряки, солдаты, — то был идеал Вильфора, таким он подсознательно хотел видеть своего мальчика. Нуартье считал, что в небольшом южном городке безопаснее жить с именем бонапартиста. Впрочем, так и было. Жерар рос — вдали от революции, казней и интриг, вдали от собственного отца. В первый раз, когда он в сознательном возрасте увидел родителя, мальчику было около четырёх лет. И приехал Нуартье к нему, только чтобы забрать в Париж. В большом городе проще было найти учителя, который подготовил бы ребёнка к университету, кроме того, старший Вильфор всё сильнее ощущал любопытство, с обидой осознавая, что пропускает всё воспитание сына. Тогда была осень, второй день первой декады вандемьера. Няня вилась вокруг юного подопечного, поправляя его костюмчик и картуз. Мальчик стоял перед зеркалом, но глядел в окно, за которым стоял тёмный дормез. Слуги закрепляли на нём чемоданы, о чём-то разговаривая между собой — Жерар видел, как открывались их рты и двигались мускулы на лицах, но не мог ничего слышать — створки были закрыты, чтобы нечаянные сквозняки не тревожили ребёнка. Впрочем, мальчик и не хотел их слушать — они, взрослые, которых знал маленький Вильфор, — вечно говорят о деньгах и каких-то делах. Их не интересует бабочка, замершая на травинке, безразличны узоры облаков на небе; когда море штормит, и вздымаются волны, они говорят, что потонут корабли, что нарушится торговля, — совсем не думают о белых барашках где-то вдалеке! Их хочется потрогать, узнать, мягкие ли они или кудри жёсткие, пугливые, ласковые ли?.. Спросишь — пожмут плечами, не знают. Никто из взрослого окружения Жерара не знал настоящего, как ему казалось, мира. Мира, который хотелось понять, изучить — естественное желание ребёнка. А его запирали в доме, разрешая только прогулки с няней и альбомы с рисунками животных и растений. Но те не пахли, не пачкали руки, потому что Вильфору нельзя было, подобно мальчишкам рыбаков, валяться в песке и грязи, кататься в волнах, — слуги и няни пеклись о здоровье ребёнка — не потому, что любили, а потому что получали за это жалование. Да, Жерара одевали лучше любого из тех счастливых бедняков, но он никогда не знал вкуса маминого молока, запаха простой выпечки, не ощущал ласк и нежностей. Зато умел читать, считать и внятно говорить, мог запросто вынуть из кармана пару экю, знал достоинство различных монет. Однако серебряные щиты были плохими собеседниками, а герои книг, всё же, не оживали, как сильно их не проси. Вильфор рано узнал одиночество, и эти ощущения сильнейшим образом ударили по его здоровью, — ещё один повод не пускать его гулять. Жерар часто плакал и хотел что-то изменить, узнать такого взрослого, который помог бы ему. Он часто слышал об отце, которого никогда в жизни не видел, но который, как знал мальчик, отправляет деньги и обещает приехать. Сегодня утром Вильфору сказали, что папа заберёт его к себе. Это обстоятельство пугало и привлекало. Жерар не знал этого человека, поэтому был в праве строить догадки и мечтания, радовавшие его. Мальчик был уверен, что там, под окнами, стоит экипаж его отца. Поэтому он так пристально глядел на улицу, — вдруг он выйдет?.. — Господин Нуартье сказал, что встретит Вас в карете, — процедила нянька, поправляя чулочки ребёнка. Вильфор подметил, что его отца зовут «Нуартье», — странно, но он никогда раньше не слышал такого имени. Оно было другим, оно звучало не так просто, — вот его кормилицу звали Мишель, слугу — Жюль. В них не было тайны, такого красивого перелива между гласными. Его оказалось не так легко произнести — Жерар несколько раз пытался шептать имя по себя, но выходило только по буквам и совсем нескладно. Мишель закончила свою работу, оглядев ребёнка. Вильфор поймал её взгляд и вдруг жгучие слёзы брызнули из его глаз. Женщина опустилась перед ним. — Что такое? Он не знал; Жерар внезапно испугался, подумав, что больше не увидит её. Мальчик схватил руки кормилицы, прильнув к ней, словно искал защиты от кого-то таинственного, спрятавшегося в темноте. Мишель, повинуясь минутной нежности, поцеловала его в лоб, с лёгкостью приподняла — Вильфор был худ, — и понесла вниз, кое-как оттирая слёзы передником. На улице было тепло, но их обдало холодным ветром; Жерар поднял голов, обратив взгляд в сторону моря, видневшегося сквозь дома. Есть ли в Париже море?.. Ребёнок очнулся, когда его опустили на ступеньку дормеза, дверца которого была отворена. Вильфор ощутил, как тепло рук Мишель ускользает, обернулся, тревожно вопрошая: «Обязательно ли?» Она кивнула, подтолкнув его внутрь, — Жерар покорно вошёл, и дверцу за ним закрыли. Внутри было темно, потому что шторки опустили. Мальчик заметил в полумраке ещё более тёмную фигуру, шевельнувшуюся при его появлении. Вильфор замер, пока не почувствовал, что они тронулись, — пришлось сесть. Тень скользнула к нему, приобретая человеческие контуры. В темноте блеснули тёмные глаза, впрочем, возможно, так только казалось из-за отсутствия света вокруг. Очевидно, незнакомец не знал, как начать разговор. Ребёнок перекинул внимание на обстановку вокруг, немного успокоившись, но краем глаза всё ещё следил за человеком. — Жерар, — голос был твёрдым и странно-нежным, словно Нуартье не привык выражать ласку, но очень хотел. Впрочем, это действительно было так. — Да? — откликнулся мальчик, не дождавшись вопроса. Тёплая и грубоватая рука скользнула по его щеке, потому что, несмотря на худобу, личико Вильфора ещё было круглым и румяным. — Позволишь взглянуть на себя? — спросил отец после небольшой паузы. Жерар кивнул, уже почти не боясь. Нуартье отдёрнул шторку, позволяя свету проникнуть внутрь. Ребёнок практически непроизвольно повернулся к окну, оглядывая ряды небольших домиков рыбацкого квартала. Окончив анализ, он обратился ко взгляду, устремлённому на него, изучая в ответ. Мужчина перед ним был крепкого телосложения, высок ростом, — фигурой похож на какого-нибудь бравого моряка, поэтому она Жерара ничем не зацепила. Зато всё остальное оказалось для него новым и необычным, — особенно лицо, обрамлённое тёмными бакенбардами и вьющимися волосами того же цвета, которые ниспадали на самые плечи. Черты лица казались немного грубоватыми, но полными живости. В уголках тонких губ, как и на лбу, уже залегли первые морщинки, будто отец постоянно нервничал. Складка между бровями говорила о том, что Нуартье часто хмурился. Его движения, — сильные, полные изящества, восхитили Жерара. Подсознательно он догадался о высоком происхождении, замирая от внимательного взора действительно чёрных глаз. Нуартье же отметил худощавость и хрупкость, но был очарован личиком Вильфора вместе с его щёчками и большими глазами. — Приятно познакомиться, сын, — он растрепал шелковистые волосики мальчика. Жерар улыбнулся новой ласке, прикрыв глаза. Нуартье сел ровно, вздохнув. Повисла весьма неловкая тишина. Маленькому Вильфору внезапно захотелось завести разговор, в ходе которого, может быть, выяснится, действительно ли его отец другой, особенный. Он склонил голову набок, через пару секунд притянув внимание мужчины. — Что? — Папá, — заметив, что собеседник одобрил такое обращение, Жерар поспешно продолжил, смущаясь, — А Париж… Он далеко? — Со всеми остановками… Мы будем ехать чуть больше недели, — Нуартье задумчиво глянул в окно, где мелькали южные пейзажи. — И мы… Останемся там навсегда? — Пока ты маленький — да… Потом решишь сам, да и кто знает… — Вильфор осёкся, вновь вспомнив об опасностях того времени, в которое родился Жерар. Нельзя было точно сказать, что произойдет через год, не то что через десять лет… — И я до этого никого отсюда не увижу? — с болью в голосе произнёс ребёнок. — Вряд ли, — Нуартье не знал, как его успокоить, поэтому сказал правду. Вообще, лжи не было места в принципах мужчины, из-за чего часто приходилось страдать. Вильфор поник, пока отец его хмурился. — Кстати, та женщина… — Мишель! — как-то радостно вскинулся мальчик. Может быть, он надеялся увидеть её или услышать что-то утешительное от отца. — Пусть Мишель, — пренебрежительно махнул рукой Нуартье, неосознанно ранив Жерара, — Несолидно мужчине возлегать на руках девушки, понимаешь? Запомни это. Жгучий стыд поднялся к лицу ребёнка, первой же волной заливая. Многие заставляли Вильфора плакать, но ни один не вызывал в нём стыд — намного более отвратительный, ибо вызывался он не смягчением души, а отравлением гордости. Ребёнок часто заморгал, едва в состоянии кивнуть, словно его хватили обухом по голове. Нуартье не подавал виду, будто заметил хоть что-либо. Жерар, проглотив ком в горле, вздохнул и отвернулся, следя за ускользающими контурами тёмного моря. Лицо его казалось неестественно взрослым, потому как на нём выразились все внутренние переживания, — от боли расставания до неопределённости предстоящего. В тёмно-голубых глазах мелькали далёкие гребни волн. — Я думаю, что те барашки будут скучать по тебе. Ради них стоит вернуться позже, — сын вздрогнул, обернулся, поймав смеющийся взгляд отца. Вильфор пару секунд мялся, но потом тоже улыбнулся, обняв родителя. Нуартье запечатлел поцелуй на его макушке. Буря эмоций мальчика затихла, попавшая в плен чужих, — и таких родных, — рук, перебирающих его волосы. Отец притянул, оттолкнул и вновь сильно заинтересовал. Он был первым, кто вызвал по-настоящему сильные эмоции; он разбудил любовь и первый стыд, которые Вильфор, вместе с первыми ласками, запомнит надолго. Через одиннадцать дней они въехали в Париж, — так сказал Нуартье. Тревожимый детским, а потому нестерпимым любопытством, мальчик потянул ручку к шторке, чтобы посмотреть, но отец отстранил её. — Не надо, Жерар, чтобы нас видели, — он растянул губы в странной улыбке, — Там сейчас не так красиво, дорогой. — Почему? — Революция приняла странное положение дел, — он тяжело вздохнул, — Но мы своё отвоюем. Вильфор решил не спрашивать, предпочитая прижаться к отцу. Сейчас ему было всё равно, что где-то рядом роялисты окружили Конвент; он не знал, как можно ненавидеть за взгляды, за склад ума человека; всё, что понимал мальчик, — папа рядом, сможет защитить и помочь. И пока это так, всё хорошо.