Glace

Двадцать девятого января тысяча семьсот девяносто первого года в небольшом имении близь Парижа царила невиданная суета, практически хаос. В чистенькой комнате на втором этаже кричала женщина, бледная и слабая от продолжительных родов. Акушерка успокаивала её, держа за руку. Впрочем, она при всём желании не смогла бы отстраниться — будущая мать крепко впилась пальцами в мозолистую ладонь старухи. Доктор по другой руке замерял пульс и хмурился всё сильнее. Состояние роженицы вызывало опасения. Жанна, урождённая Беснард, впоследствии госпожа де Вильфор, не была достаточно здорова, чтобы спокойно выносить и родить ребёнка. Муж не любил её, и, видимо, это случайная беременность стала единственным сблизившим их обстоятельством. Сейчас женщина в полный голос оскорбляла мужчину, подсознательно осознавая, что умирает из-за его ребёнка. Слёзы гнева, обиды текли из глаз несчастной. Нуартье был у себя, но всё прекрасно слышал, хмуря брови. Настроение тоже было откровенно поганым, никаких тёплых эмоций в преддверии скорого отцовства он не ощущал. Впрочем, ребёнок и не должен был выжить. Жанна промучилась ещё недолго. В шесть часов вечера из чрева матери на свет появился маленький младенец, худой и плачущий. Мать не пожелала брать его в руки и вскоре скончалась от кровопотери. Малыша осмотрели, но он, на удивление, был вполне жизнеспособен, разве только худ свех меры. Его, а это был мальчик, тщательно вытерли и завернули в пелёнку. Он не прекращал плакать, и Нуартье узнал о том, что ребёнок жив раньше, чем ему успели доложить. Любопытство внезапно охватило его. Мужчина поднялся наверх, желая осмотреть младенца, а там уже решить, что с ним делать. Стоило только войти в комнату, он получил в руки пищащий и плачущий свёрток. На платочке, покрывавшем чело новорождённого, красовался вензель отца. Вильфор помедлил секунду, но затем приподнял платочек. Взору предстало маленькое, с ладонь отца, существо с тощим тельцем и большой головой. Младенец жмурился, активно дышал носиком и ртом, обнажая большой беззубый рот… — Ах, какой прелестный! — рядом возникла пожилая служанка, сразу же потянувшая руки к ребёнку. Мальчик завопил пуще прежнего, так что женщине пришлось отступить. Нуартье сохранял молчание, наблюдая за этой сценой и за поведением сына. Его мимика была чрезвычайно активной, свиток то и дело дрыгался, шебуршался, кричал, плакал… Мужчина не видел до этого грудных детей, но в своём явно немного разочаровался, глубоко внутри желая увидеть нечто более значительное. Как не старался Вильфор, он не мог увидеть в ребёнке, пусть маленьком, отражение себя, хотя бы частичку. Нуартье тряхнул головой, будто стараясь выгнать оттуда нежелательные мысли и огляделся: созерцании младенца отец не заметил, как остался с ним наедине. На улице уже стемнело, из-за чего комната канула во мрак. Только слабый свет свечи на подоконнике разгонял эту тьму, приятную для бонапартиста. Он в два шага пересёк комнату и потушил свечу. Ребёнок, и без того затихший в его руках, совсем сжался, с изумлённым испугом таращась на отца огромными голубыми глазами. Казалось, будто и он разделяет всеобщее уважение, подкреплённое страхом к Нуартье, что последнему совсем не нравилось. Хотелось, чтобы его дитя сразу стало рядом с ним, на одну ступеньку. Ни выше, ни ниже — таков был Вильфор, хотел найти подобие себя, сохранившее те же пороки и достоинства. К сожалению или к счастью, это практически невозможно. И Нуартье начал чувствовать отдалённость уже сейчас. Но как бы то ни было, этот младенец — его сын, одним своим чихом заставивший новоиспечённого отца улыбнуться и прижать его к груди. — Только родился — и уже заболел? Этого нам не нужно, — он осторожно поглаживал его головку большим пальцем. Оставив нежный поцелуй на его личике, Вильфор неожиданно услышал радостный смешок, увидел улыбку мальчика — и растаял окончательно. Забывшись, Нуартье ласкал сына с невиданной нежностью, на которую сам не считал себя способным. Всё же, это его ребёнок! И, пока он маленький, какая разница, слабый он или сильный, красивый или уродливый? Для матери её дитя всегда будет лучшим. Юный Вильфор лишился её рано, поэтому первые ласки с первыми поцелуями подарил ему его отец. И сыну тоже казались неважными политические взгляды отца, его дела и мировоззрение; он смеялся, радовался таким приятным ощущениям, хотя ещё не понимал ровным счётом ничего. Рядом находился тот, кто внушал доверие, кто не причинял боли, а значит, всё было хорошо. — Нет, нам болеть совсем нельзя… Ты же должен вырасти большим и сильным, не так ли? — Нуартье улыбнулся, желая верить в это даже больше малыша, который, впрочем, тоже сопротивления не высказывал. Ещё несколько минут понадобилось Вильфору, чтобы вспомнить о том, что ребёнку нужно имя. Он окинул сына задумчивым взглядом, продолжая поглаживать. Имя — серьёзный вопрос. Оно одно на всю жизнь, неизменно и, как говорят, обладает мистической силой. Нуартье суеверным не был, но хотел, чтобы его ребёнок смог добиться успеха и уважения с таким именем. Одновременно с этим хотелось добиться благозвучия, поэтому отец тихонько шептал различные варианты, которые помнил. В какой-то момент показалось заманчивым назвать сына своим именем, подчеркнуть родство и равенство… Дверь со стуком распахнулась. Нуартье резко развернулся, прижимая к себе ребёнка и протянув руку к пистолету на поясе. Гость поклонился, а Вильфор успокоился, опознав его, но всё же нахмурил брови. На тот случай, если ребёнок всё же родится, а это очень сильно мешает политическим делам Вильфора, он договорился с держателем одного из детских домов. Тот, за плату, естественно, согласился забрать новорождённого. И вот, этот мерзкий на вид тип появился здесь, растянув гримасу в ухмылке. — Ну-с, я вижу пополнение у нас будет, — он протянул руку: не ясно — для монет или для того, чтобы выхватить младенца, но Нуартье побледнел от гнева. — Пошёл прочь, мерзкая ты крыса! Это мой ребёнок, мой Жерар! — выпалил отец, выталкивая перепуганного и смущённого человека, вновь запираясь и ещё несколько минут простояв в недоумении, судорожно покачивая мальчика. В висках стучало, а нутро холодило от той мысли, что он мог помыслить о том, чтобы отдать собственного малыша в лапы этого и ему подобных негодяев. Нуартье внезапно понял, что слишком сильно сжал сына, а вслед за этим осознал и то, что он назвал его Жераром. — Прости меня за…это, — мужчина вновь поцеловал его, — Я никогда не брошу тебя, как бы трудно не было. Даже если сам умру, я сохраню тебе жизнь и обеспечу её. Ты родился в сложное время, малыш, у тебя нет матери, а отец находится в постоянной опасности… В стране революция, и мы ослаблены… Но, обещаю, мы построим новое государство, где будут уважать наши интересы, где не будет разжиревших казнокрадов и бездельников… Тяжёлое, но великое время, сын! Мы пишем историю, слышишь? И… Нуартье резко оборвал себя, поймав себя на том, что рассуждает о политике с грудным младенцем. — Впрочем, ладно, — он сменил тему, — Это слишком большие дела для маленького мальчика, Жерар… Жерар де Вильфор — красиво звучит, как думаешь? Сын улыбнулся, неразборчиво промямлив что-то. Нуартье показалось, что он попытался повторить только что сказанное отцом. — Ты — самый умный ребёнок на свете, — граф опустился в кресло с сыном, искренне улыбаясь выражению его маленького личика. Жирондист и сенатор больше никогда в жизни не улыбался так нежно.