Лес

      Вечер не заставил себя долго ждать и вот солнце утонуло в оранжевых облаках, похожих на складки тёплого пледа.       Пар срывается с молодых губ, пока Ева проверяет своё обмундирование: пистолет, кортик, щит… Всё на месте. Рыцарь–самоучка выходит на улицу и направляется к частокола, что за эти две тихих недели успел вырасти лишь немного. Бледно-зелёные с жёлтым отливом глаза долго смотрят на тёмный силуэт часовни, возвышавшейся над тощими могильными крестами, ставшими сегодня удобными насестами для чёрных кучек из воронов.       В окнах домов гаснут лучины, тихо шелестят последние молитвы и вот подросток остаётся в почти полной морозной тишине, прерываемой только свистом ветра, качающего почти облысевшие ветви деревьев.       Кауц молча шагает по траве у главной дороги, приближаясь к могильному холму, иногда поднимая взгляд к пустому небу, чуть блестящему луной, сквозь облака.       Сегодняшний обход она хочет сделать именно ночью, чтобы утолить в себе любопытство и, как ей кажется, работать эффективнее. Нечисть же по ночам выходит, верно? Маршрут босых ног планируется следующий: от родного дома до подножия «могильника», после этого через крайнюю из четырёх улиц дойти до полей, от них пройти до дома старосты, потом, обогнув вдовий дом, вернуться на главную улицу и по ней дойти до частокола, а в заключение сделать круг по внешнему периметру.        Почти так и получилось. По плану всё шло примерно до пункта с частоколом. Тут произошло что-то достаточно интересное. Во-первых идти к кольям совсем не хотелось, а уж заглянуть за них Ева себя буквально заставила, крепко сжимая перед этим пистолет замёрзшими пальцами.        В ночном мраке молча стоял хмурый лес, словно разозлённый на человека перед его взором. От такого вида последний даже пригнулся, словно ожидая какого-то удара с небес.       Такого не следует и подросток, борясь с дрожью, ступает за невидимую черту, шмыгая носом и пытаясь поймать враждебные запахи.       Ветер долго молчит, подобно партизану, а потом выдаёт душный запах волчьей шерсти, идущий откуда-то с холмов, выше по течению. Блондинку заинтересовала сила этого запаха и какие-то другие нотки. Запах привычный, но в чём-то всё же другой.       Ева идёт осторожно, постоянно примеряясь к направлению ветра и перемещению запаха, пригнувшись и почти ползком подбираясь всё ближе, пока сужаются зрачки и медленно разгорается золото глаз. Вдох, враг сместился правее, а ветер левее, значит идём чуть левее, но больше внимания уделяем правому флангу. Так проходят долгие десять минут и вот в траве виднеется серый лохматый горб.       Тут подросток и понимает причину отличия запаха. Это не волк. Это молодой Чёрный Пёс, ещё не успевший потемнеть до нужного оттенка. Вот она — настоящая нечисть во всей красе.       Пёс несколько раз мелко вдохнул и выдохнул, пытаясь поймать запах и повернул голову к укрытию сторожа. Животное враждебно хрипит, взъерошив шерсть и двигается к поднявшейся Кауц.       Она ошеломлена, но не напугана. Ей ещё отец рассказывал о таких простых «кошмарниках», которых можно и просто так убить, главное отрубить голову и сжечь сердце. Одна рука направляет пистолет, а другая цепляется за кортик, медленно вытаскивая тот из-за пояса, пока четвероногий противник так же осторожно приближается, выжидая момент для рывка.       Две пары горящих глаз не разрывают контакта в ночной темноте, а круг их боевого танца становится всё меньше и меньше. Наконец, расстояния хватает для выстрела и Пёс скулит, поджав заднюю лапу, а Ева прячет пистолет за пояс, готовя деревянный щит. Нечисть бросается быстро и вот уже лапы давят на древесину до скрипа, а охотник воинственно кричит, ударяя кортиком в мощную грудь противника.       Проблема в том, что там он и остаётся, а громадина отступает, оставляя блондинку с одним только щитом для самозащиты. — Чёрт… — Девушка делает пару шагов назад, внимательно наблюдая за тем, как гость разворачивается и снова бежит в атаку.       Пёс ударяется мордой об изгиб досок и теряет молодой зуб, однако не даёт ловкой руке забрать из своего солнечного сплетения кинжал, клацая челюстями у самых пальцев. Ева отпрыгивает, успевая ударить низом щита в твёрдый лоб. Из-за столь сильных ударов неумело сбитый щит начал едва заметно терять свою целостность, что Кауц вовсе не порадовало. Происходит ещё пара мощных столкновений и предмет защиты просто уже невозможно держать.        Подросток бросает его вперёд, разбивая об злобный оскал и пригибается, избегая очередного прыжка, перекатываясь и мельком смотря на небо, что немного прояснилось, открывая серебряный месяц, только покинувший зенит. Сколько же уже длится эта ночь? Ева не знает, да и не до того ей сейчас, нужно что-то придумать, а иначе её разорвут в клочья.       Пёс вспахивает лапами землю и возвращается к цели, а для той всё вокруг начинает двигаться медленно и вязко, словно всё окружение разом начало тонуть в болоте.       В блондинистой голове шумит пульс, учащённое дыхание и… Мысли. Нет, это не страх, не печаль, не воспоминания о родных, о, если бы, но нет. Это короткий и ясный приказ, исходящий откуда-то изнутри уязвимого тела, из витков истории, из генов. Он так короток, что проносится сквозь уши, словно пуля: «бей или беги!»       И Ева будет бить. Даже, нет, не так. Она будет рвать и грызть!       С животным рычанием подросток встречает новый удар, вгрызаясь в серую шею и вонзая от чего-то острые ногти в плотную шкуру, заставляя потустороннего хищника скулить, словно новорождённый щенок. Прилив сил позволяет оставить на его спине несколько шрамов, кровь из которых окрасила и согрела закоченевшие пальцы. Ева вырывает зубами клок шерсти и тут же выплёвывает его, со стороны напоминая овчарку, заболевшую бешенством. Жёсткие волосы встали дыбом, губы прижались к дёснам, обнажая острые клыки и крепкие резцы, а глаза полностью пожелтели, в зрачках сужаясь до подобия швейных игл.       Новый укус пробивает звериную плоть, пробивая артерии, вызывая визг и попытки отступить. Однако, нет, отпускать своего противника Кауц не собирается и всё продолжает отрывать от него куски, хрипя и сплёвывая алую жидкость, серый мех и ошмётки шкуры. Пёс извивается, просто уже пытаясь вырваться, пока какой-то слабый человек живьём изнывает его на ласкуты. Хотя, слабостью тут явно не пахнет, да и человеком собственно тоже. Скоро, измождённый и жестоко обезглавленный, гость падает, испуская дух, а победитель берётся за рукоятку кортика и медленно, с громким треском раскрывает грудную клетку, в процессе окончательно портя лезвие. Дешёвое оно всё-таки было, это точно. Тяжело дыша, подросток опускает в открывшуюся «чашу» руку и находит в ней ещё сотрогающееся сердце, после чего резко вырывает его, обрезая канальцы ногтями.       С этой ужасной ношей она ковыляет до дома, едва-едва успевая перед первыми лучами солнца и до бледноты пугая своих домочадцев. Однако, игнорирует их вопросы и возгласы, молча разводя огонь и бросая сердце в расцветшее пламя, наблюдая за тем, чтобы оно точно сгорело до последнего волокна. Только после этого она наконец слышит пронзительную ругань деда и уклоняется от его подзатыльника за долю секунды до удара. — Глухомань! Ты что принесла, я, блять спрашиваю! — Не кричи, дед… — Не кричи. Ишь, какая умная! На вопросы мне отвечай, оккультистка хренова! — Я отвечать ничего не буду, пока ты не успокоишься… — Тьфу ты… Такая девчонка была, не надо было в этот лес… Забрали у тебя душу-то. Кто ты теперь? Как обозвали-то, а?       Младшая теряется на минуту и бегает глазами по лицам: сердитый дедушка, удивлённый брат и напуганная мама. — Ты что это нести начал, старый? Что за бред?.. — Да ты посмотри на себя! Опять вся в кровище и чьих-то ошмётках. Моя Ева и мухи не обидит, а для тебя убийство что потеха! В церковь не ходишь, молитвы не терпит, на крест плюёшься… Не доглядел я… Нет её, а мы тут с ведьминым отродьем в семью играем.       Блондинка меняется в лице и сжимает рукой рубашку, чувствуя как сильно щемит в груди. — Ты что… Дед, иди поспи. Опять напился. Мам, ну скажи ты ему.       Жанна было приоткрывает рот, но тут же жмётся к стене под тяжёлым отцовским взглядом. — Ну мам… — Не смотри ты даже на мою дочь, отрепье, давай лучше марш в свой лес, чтобы глаза мои тебя не видели.       Подросток хмурится, поднимаясь над стариком и сжимая руки в кулаки. — Я никуда не пойду. Тут мой дом. — А я сказал тебе проваливать, бес. Давай по-хорошему. Лицо-то у тебя родное… Мне будет больно его бить. — Бить значится… Ну, пьяный, подраться хочешь?! — Девушка срывается на рык, снова вздыбив волосы и оскалившись, тем самым побудив Берингара закрыть собой мать.       Варин отшатывается, но хватает трость и наносит первый удар, целясь по шее. Блондинка сверкает золотыми глазами, избегая тут же расколовшейся на две части трости и поддаваясь вперёд.       Дальше всё утопает в тумане, а Грэй убирает руку от простой деревянной фигурки седого мужчины с голубыми глазами, улыбаясь и кивая своему первому адепту, намекая той самостоятельно закончить начатое ещё летом. — Видишь… Всего один толчок… Тебе многому ещё учиться, Уайт.       Беловолосая коротко кланяется и исчезает из комнаты, прихватив с собой сумку со всем необходимым.       Подросток приходит в себя от материнского крика и бьющего в глаза солнца. Варин мёртв. Его сухащавое тело лежит на полу в позе распятия с прокушенным насквозь горлом и закатившимися глазами. Вязкая кровь тянется нитью от зубов Евы и оседает на его груди, полу и подбородке подростка. — Дедушка… Я… Н-нет… — Эй.       Над ухом щёлкает знакомый звук, заставляя повернуть голову. Жёлтые глаза переходят следом и вот: Берингар сумел выкрасть у сестры пистолет, так ещё и успел его зарядить, теперь направляя прямо в лоб своему противнику. Мама в истерике сжалась за ним, выкрикивая то имя отца, то дочери, а то просто просьбы о том, чтобы они прекратили.       Брат и сестра долго стоят, не моргая и не сводя взгляд друг с друга, пока старший наконец не кивает на открытое окно: — Уходи. — Б-берн, я… Я не… Мне очень… — Сейчас же. Уходи и не смей возвращаться. Я не хочу, чтобы они сожгли тебя. — Братец… — Сейчас!       И Ева бежит, пока сзади непонятливо лает Ганс, пока просыпаются соседи, пока колокол созывает их всех на утреннюю молитву. Бежит, не оглядываясь, но даже так чувствуя на себя мамин заплаканный взгляд, даже так чуя запах её слёз, даже так шепча эти два простых слога. Даже так… Желая того, чтобы всё это оборвалось и она проснулась. Проснулась и мама позвала бы завтракать, проснулась и дедушка бы отпустил пару шуток за столом, проснулась и брат принёс бы хлеб, проснулась и… В комнату вошёл бы папа. И обнял бы. И никаких ведьм нет, никаких камней этих нет, никакой стены нет и хорошо, хорошо, хорошо. И всё хорошо!       Она и не замечает, что уже бежит по поляне на другом берегу, как мелькает слева старый многоэтажный дом и как она падает в очередных соснах на колени, оставаясь в тишине. — Мне больно… — Наконец признается Ева, жмурясь и роняя из глаз блестящие хрусталики жидкой тоски. — Я знаю.       Уайт сидит на ветке дерева и смотрит на неё без капли эмоций. — Словно голову ножом раскрыть пытаются… — Так и должно быть. — Мне страшно… Тело не слушается… И вонь… Повсюду эта ужасная вонь… — Девчонка заикается и захлебывается слезами. — Люди… Громкие… И… И злые… — Да. Они весьма надоедливы. — Первый адепт Ведьмы слегка улыбается, серыми глазами ловя каждое движение брошенного ребенка. Маленькое тело приняло сутулое положение, в дырках рубахи видно побледневшую кожу и выступающие хрупкие кости. Бока цели вздымаются как у раненого волка. — Д… Дедушка… Я… Я… Кровь… Б… Б… Б… Братец… И… И… — Младшая Кауц больше не сдерживает себя, больше не боится показать себя слабой, ей плевать, ей просто нужно тепло. — И мама… Мама… Мама…       Больше этот детёныш не говорил, он скулил, завывал, жалобно фыркал и кашлял, но не говорил. Бедный маленький детёныш, брошенный волчицей щенок, отвергнутый и ненужный.       Белая фигура спускается к ней совсем неслышно, в кронах ворчит ветер, собирая чернильных баранов над Бенсхаймом. — В тебе плачет смертная кровь этой женщины… — Беловласая приседает, пытаясь рассмотреть лицо за дрожащими тощими пальцами. — Альберт обрек тебя на эти страдания. Он поддался инстинктам и смешал свою кровь с кровью смертной.       Блондинка в ответ тоскливо хрипит, старательно закрывая золотые глаза.       Накрапывают небесные слёзы, шурша потемневшими листьями и рыжей хвоей на бурой земле. — Это животное поведение в твоей крови от него… Инстинкты, чувства… Это хорошо. Плохо, что излишние эмоции тоже от него… — Мраморная рука уходит за пазуху. — И любовь к смертным. Всего в секунду мрачное стадо утробно блеет и опрокидывает дождевое ведро, гудит невидимый постух.       В этой песне кричит Ева, резко выпрямляясь и широко раскрывая глаза с зрачками-щёлками.       Холодная сталь прошла между ребрами, болезненно раздвигая их лезвием кинжала, протыкая мышцы и лёгкое.       Крик утопает в кровавой хрипоте кашля, винные струйки вырываются из рта, стекают по губам, второе лёгкое не справляется, медленно тускнеет окружающий вид. — Так и должно быть. — Повторяет Адепт и медленно вытаскивает из груди оружие, резко ставшее алым от юной крови. — Боль — это бремя смертных. Страх — это бремя смертных. Горе и тоска — тоже их бремя. В тебе многое от этой смертной женщины. Слабость и упрямство — самые худшие. Упрямство можно использовать, ты знаешь? — Слабая усмешка мелькает на её губах, став уже столь привычной. — Не отвечай. Не знаешь. Ты его не использовала, оно тобой командоволо и привело сюда. Отец женщины тоже был упрям в своих запретах. Должно быть это от него.       Ева пошарила языком по рту и снова дрогнула, наткнувшись на острые клыки и запекшуюся на них кровь. Тело совсем ослабло, руки оперлись об колючий ковер леса, а из правого бока ручьем шла кровь. Что там говорит эта ведьма?       Не важно. Звуки пропали, перед глазами так расплылось, словно смотришь через льдинку, а запахи остались… Кровь, лес, дождь, что сейчас промочил на столько, что волосы и одежда прилипли к телу… Впервые Ева чувствует кислый запах, исходящий откуда-то из её же головы. Похоже, так пахнет страх. — Но слабость смертных… Это лишь помеха… — Упрямо продолжала колдунья, так, словно её слушали. Её должны слушать. — Она должна уйти вместе с потоком смертной крови.       И самое странное, Кауц слушала. Но… Не так как обычно… Слов она не слышала, видела как шевелятся губы, но звука не было. Речь словно кто-то писал прямо в голове. Смешно, Ева даже не умела толком читать, но эти надписи запоминались так же легко, как мамины колыбельные. — Боль, страх и тоска уходят со смертной кровью. Так и должно быть. — Снова эта уверенная фраза. — Я дам тебе новую кровь. Мою кровь. Я научу контролировать её, контролировать всё тело, ты научишься не дышать, не моргать. В тебе больше не будет нежеланной дрожи и слабости.       Небо резко освещается молнией, но всё что видят золотые глаза — вспышку бледно-желтого цвета, словно по ним размазали масло, а потом быстро стерли, оставив в угольной темноте. Оно так случается, да? Вот так томительно и горько? Так приходит смерть?       Женщина спокойно делает порез, вдоль вен руки и на белёсой коже впервые появляется кровь, похожая больше на расплавленное серебро. — Пей. — Приказывает адепт, держа свою руку у ослепших глаз, но подросток не реагирует, а лишь хрипло гоняет воздух в груди. — Я говорю, пей. — М… Мама… — Девушка снова плачет и закашливается, сжимая в поледеневших пальцах иголки. — Я… Хочу… К… М-маме…       На лице старшей мелькает легкое удивление, перешедшее в раздражение быстрее, чем в панику. — Беспомощный слепой детеныш… — Ворчит беловолосая и сама набирает в рот горячую «живую воду», а после припадает к холодным губам, передавая жидкость на молодые, совсем ещё неокрепшие клыки.       Поцелуй длится, пока зубы не впитывают эту ртутоподобную кровь, после старшая снова набирает её и повторяет процесс, немного щурясь и пытаясь найти блеск в глазах напротив. Снова ударяет молния, далеко, где-то за деревней, даже за лугами рядом с ней. — Ну же…       Раскаты грома это первый звук, что слышит волчонок, когда возвращается зрение. Кажется, даже уши двигаются, следуя за волнами звука. Во рту сладко, похоже на тёплое молоко с мёдом, которое… А которое что? Кажется… Что-то связанное с зимой и болезнью… Мамой и… И папой… Да? Как же мутно.       От Уайт вкусно пахнет, раньше подобного запаха в округе не было. Что-то цветочное, но гораздо нежнее горьких полевых бутонов. Запах такой… Словно вдыхаешь облако или… Нежные сливки. Девчонка не могла сама себе объяснить этот запах, но его не хотелось терять, хотелось вдыхать дальше. Наконец чувствуется поцелуй. Губы у бледной женщины оказывается мягкие и теплые, язык… Горячий, живой и… Скользкий? Похоже, в последнем виноват только поцелуй, потому что сама женщина игнорирует ливень и остаётся полностью непокорной воде. Ну и ладно. Раньше подростку поцелуи казались мерзкими. Этот не мерзкий. Он приятный, он ласковый и он… Ушёл? Она не знает, сколько уже просто сидит с приоткрытым ртом и просто пялится на старшую, пуская слюни, как голодный пёс. Щеки ощутимо вспыхивают и девушка быстро утерается, виновато отводя взгляд. Вокруг беснуется стихия, а они вдвоём сидят у сосны и смотрят друг на друга. Глупо донельзя, но младшей другого не надо.       Снова молния, что выбивает её из транса.       Подождите, а… Где след? Не может же молния не выжечь на земле пятно и… Снова вспышка. Из руки. Это девушка пускает разряды в небо. — Гроза. — Улыбается колдунья, наблюдая за ошарашенным детенышем. — Молнии и гром. Прочувствуй мощь, что тебе дана. Гнев небес, пусти его, дай ему пропитать твоё тело, твой разум и твою душу… Тебя породили молнии и рокот грома. Идём, дитя Грозы. Твоему телу нужно более укромное место.