Лес

      Это всё сон? Почему он продолжается? Труп на белом снегу, застывший изнутри. Его пытались вскрыть, чтобы понять причину. Мрачным глухим и глубоким голосом врач, как звучный маятник часов, проговорил, что это лишь сердечный приступ.       Сердечный приступ. Да, будь у него хотя бы сердце для такого диагноза. Да, будь у него хоть что-то, хоть для какого-то диагноза. Сердечный приступ. Как вообще получилось найти сердце?       Лёд, словно форма для отлива, а не тело и внутри только замёрзшая вода. Органы, сосуды, кости, мышцы — всё это стало лишь льдом и начало таять в процессе вскрытия. Фритца Кёнига оставили почевать до похорон на крыльце, чтобы потом не пришлось закалачивать гроб раньше времени, дабы скрыть от всех мерзкую пустую оболочку.       Мари стояла над открытым гробом и смотрела, не моргая. Смотрела и удивлялась, что видит не парня, пьяницу и задиру. Она смотрит на Бьянку. Её кроткое, вечно печальное лицо, бледную кожу с замёрзшей синевой на скулах. Снегом блестят её волосы, а руки с тонкими худыми пальцами сложены на груди в жесте мертвецов.       Уже звенят колокола, оглушая маленький город, в густом воздухе проплывает ворон, разрезая крылом зябкие снежные облака. Где-то по снежному полю скачет лошадь. Её дыхание уже сбито, колючие скопления пара покрывают её широкие ноздри инием и его же растапливают. Тонкие, но крепкие ноги проламывают настил снега на узкой тропе среди сугробов. Гонец спешит, он панически торопится, но не оглядывается. — Ликуйте ныне, господа…       Беги же, беги! Животное не сопротивляется новым и новым ударам шпор. Лес близко. Он вроде и не у самой тропы, а там, за широким полем, но чёрные иглы деревьев впиваются в наездника и его бедную лошадь, как тысячи зрачков. Их сердца бьются с одним страхом, древним и известным каждому живому существу. Ужас перед неизбежным и неотвратимым мраком после всего. Лес этим страхом словно бы наслаждается. Он уже давно здесь, как единый организм, старый спящий король, жестокий и суровый, кровожадный и злой. Малым он даёт блага, ещё о меньшем числе заботится, а любимцев не наберётся и десяти. Он спит. Его могучее дыхание шумит над обречённым городом, полями и дорогами. Корни, словно когти вонзились уже в жертву, нанесли рану и теперь жадно впивается пасть хищника. Это дыхание обращает посторонних в бегство. Лишь бы доскакать до широкой дуги, которая начнёт уводить их путь дальше, на обходной путь. Лишь бы. Там, где не видно будет мрачных елей, там выжить будет не просто мечтой. — Печаль пусть минет прочь…       Прыжок и вот мрачный пейзаж остаётся далеко за спиной, скрываясь за лысиной холма. — Иисус Христос — Спаситель, родился в эту ночь!       Мари оглянулась на этот хриплый прокуренный, либо сорванный где-то голос и даже не удивилась. Рыжая в нелепых золотых украшениях и мужской одежде. Зачем удивляться персонажу сна? Можно просто принять то, что она существует. — Не слишком ли поздно для рождественских песенок? — Песня — есть песня и если она тебе нравится, ты можешь напевать её в любое время года. Зачем давать вещам сакральность, если они того не стоят. Рэд Даймонд. — Она ухмыльнулась как-то особенно, словно бы уже знала всё, что угодно. Всё, что её собеседница будет делать, но всё же выставила руку вперёд, тыльной стороной ладони вниз. — Не соизволите?.. — Мари Роббер. — Женщина было подняла свою кисть, но замерла и с отвращением отстранилась. — Нет… — Мари… — Цыганка не оскорбилась. Выпрямилась и вдруг стала серьёзной. Её глаза напоминали француженке два бездонных тёмных колодца, в которых зловеще мерцал во всей своей насыщенности кроваво-красный цвет. — Имя для той, кому суждено обрести великое счастье и после страдать, потеряв его…       Собеседница вздрогнула и отошла вплотную к гробу. Сам Ад смотрел на неё через эти глаза, казалось, ещё немного и послышатся крики грешников, которых мучают там, бесконечно глубоко под землёй. — Ваша потеря уже состоялась, не так ли? — Улыбка стала ярче, расплылась, словно трещина и блеснула в лучах солнца. — Не отвечайте. Я знаю ответ. Я права.       Мари вся подёрнулась. Ей стало вдруг так пакостно, так скверно… Что-то сгнило внутри неё самой, разбухло, пошло зловонием и мерзкой зеленоватой плёнкой, начало разваливаться, чернеть, въедаться в другие ткани и ползти, разливаться заразой по душе и телу. Ещё немного и её бы стошнило. — И что с того? — Всё же выдавила Роббер с тяжелым глотком воздуха в процессе, беззвучным проглатыванием паузы между словами. — То… — Глаза сошлись в две щели, сощуренные, нарочито подлые, теперь они напоминали то, как в рассохшихся досках входной двери, прямо сквозь них, можно наблюдать восход солнца. Как спокойный мрак заливается горящим цветом, кровью поит небо, растит облака из плоти ветра. А потом вдруг появляется яркий свет, ударяющий в твои зрачки и заставляющий зажмуриться, смахнуть высыпавшие слезинки и закрыться руками, но потом ты посмотришь снова, а потом ещё и ещё. Потому как природная боль, естество этой боли, как опиум, забирает рассудок, поглощает его и растворяет в себе, оставляя чувства единовременного трепета и с ним зависимости. — Что я могу помочь.       Сухими листьями осени, теми, что горьким терпким дымом горят на кострах, когда приходит время уборок, теми, что хранят в себе сладковатую пряность смерти, трупов животных, мёртвой травы, теми, по которым бежит лиса к лисятам, зажав в зубах утиную шею. Этими самыми листьями прозвучал её голос. Он разошёлся одной единой волной, оттолкнул другие звуки. Рэд не кричала, не повышала голоса. Это даже полным тоном не назвать. Она словно бы наоборот сделала его тише, чтобы он не рубил пространство сгоряча, но плавно рассекал его, как крылом рассекает ястреб в своём пикировании. Мягко, лезвием ножа по маслу, прошёл бы он по ветру и коснулся души, впился бы в неё и свил гнездо. — Помочь? — Неужели, тут кто-то хочет ей помочь? В общем безразличии, когда даже родители не приходят к гробу сына, чтобы не позвать беду побольше, где все, как крысы, забились в дома и смотрят, не выказывая морд. О, Мари знала, что они смотрят. После пропажи Бьянки доброжелательные соседи только и делают, что смотрят за каждым её движением, сверлят взглядом, но не помогают. Смеются. Молча хохочет над ней Бенсхайм своими окнами. Хохочет и не поможет. Разве что, эта чудачка? — Как? — Вы же хотите, чтобы Бьянка была счастлива? Здорова, довольна, весела… Чтобы больше не было проклятого кашля, слёз, страха, были бы песни и смех? — Какая мать не хотела бы этого? — Даже неродная?       Роббер пожала плечами и грустно хмыкнула, словно бы разминалась перед чем-то, на самом же деле в ней вдруг обнаружилась энергия, которой не нашлось места в теле и её нужно было куда-то деть: — Все мы, люди, родные друг другу. Далеко-далеко, может быть миллионы поколений назад был наш общий дед, но он был. Все мы — одно большое семейство. Просто это сложно понять. — Интересно. — Веки опустились и на несколько секунд повисло молчание, но потом рыжая продолжила, открыв только один глаз и уставившись им куда-то мимо. — Значит, вы готовы на многое для дочери? Для её истинного счастья? — На что угодно. — «Что угодно»… Какая тяжёлая фраза. — Кажется, повторяя за собеседницей, Цыганка смаковала слова, пробовала их на вкус и оставалась довольна. — Такая хорошая. Знаете ли вы, что так соглашаетесь на все действия вселенной, которые мораль позволяет, которые порицает и которые ненавидит? На те, что разум может понять и те, что разрушают его? На всё, что может смертное тело и бессмертная душа? — Я принимаю это знание. Я лишь хочу, чтобы она жила и жила счастливо. Что угодно ради этого. — Тогда вам будет не трудно вернуться в лес, полагаю?       Мари, разомкнув губы, смотрела вперёд. Она видела отсюда верхушки старых деревьев. Они не двигались, хотя было достаточно ветрено. Эта тишина, такая удушающая и давящая, она словно переползла с узкой лесной дороги на улицу города. Неподвижное небо, как рисунок на внутренней стороне купола. — Она там?.. — Кажется, сердце упало с предназначенного ему места и полетело в бесконечную пропасть. Оно всё летело и летело, но дна не было, а мир вокруг темнел, глох, таял и плыл. Только рыжая незнакомка не меняла своего положения и её яркий силуэт обжигал радужки глаз.       Рэд довольно оскалила верхний ряд зубов. — Да. — Огонь в её глазах стал только ярче от тихого вздоха её мишени и к той снова была протянута рука, как успокительный жест. — Мы вытащили её из реки, бедняжка провалилась под лёд. — Жива? — Жива. — Утвердительный кивок. — Ну же, разве мы должны заставлять потеряшку так долго ждать? Прошу, идёмте.       Штора в соседнем доме открылась немного и это отвлекло Цыганку. Она обернулась, наткнулась взглядом на маленького мальчика, наверное, лет четырёх. Он смотрел на неё двумя влажными от волнения тёмными глазами и немного вздрогнул, когда ужасная лесная ведьма в приветствии начала перебирать пальцами правой руки, наигранно проведя языком по верхнему клыку.       Почти сразу младшего крепко обнял мужчина и вместе с ним исчез в темноте комнаты, чем вызвал только короткий тихий смешок. — Или вы подарите своё напуганное и замёрзшее чадо мне? — Мне просто страшно… — Призналась француженка и проглотила горький ком тревоги, а потом сделала первый хрупкий шаг навстречу главным воротам. За ними поле, холм, спуск. Мимо остова моста можно пройти уже по крепкому льду. Рыжая не оборачивается, идёт спокойно, уверенно, не меняет темп, не боится, не паникует и не мнётся перед деревьями. Она заходит, как домой и наоборот выпрямляется, словно это город давил на неё всё время.       Тишина. Птицы здесь так и не поселились, животные так и не начали шуметь, тени белок мелькали по веткам, но ни шороха, ни треска, ни скрипа веток. Как нарисованные. — Здесь. — Наконец остановилась Цыганка и развернулась лицом к ведомой. — Подождите меня здесь, я приду с Бьянкой вместе и вы пойдёте домой сами. — Вы… — На секунду снова это падение сердца и Мари несколько раз осмотрела обступившие идеально-круглую поляну тёмные стволы, среди которых ей причудились жёлтые огоньки. — Оставете меня? — А как ещё малышка узнает, что дорогая мама пришла забрать её? — В-Верно…       Даймонд удовлетворённо кивнула, скрываясь из поля зрения. Роббер осталась одна, подняла голову, глубоко вздохнула, всматриваясь в статичный серый круг неба над ней.       Внезапно для себя, она ощутила покой и умиротворение. Здесь не было соседей, странных выдумок, осуждающих взглядов и назойливого шума жизни. Лишь приятная тишина, позволяющая дышать полной грудью.       Однако что-то пошло не так.       Снег начал таять, но не весь и равномерно, а резко, стремительно, по строго вычерченным линиям, словно в какой-то схеме на бумаге, выпуская наружу сильное красноватое свечение, напоминавшее собой завесу пожара.       Когда женщина начала озираться, пытаясь сообразить, что ей делать, один из символов загорелся под ней и свет пронзил тело. В глухой тишине леса раздался её крик, а за ним чужой, ещё чей-то и ещё, но гораздо дальше от неё.