***
Шестнадцать лет назад Таш, верно, проклял неразумных своих детей — весна выдалась столь засушливой, что подобного не могли вспомнить и убеленные сединами старики. Земля трескалась, как губы детей, сидевших на улицах Ташбаана. Нечего было и думать взрастить на ней хоть что-то: посевы гибли, не успев взойти, и плодоносные деревья не приносили урожая. Ребенка, не пережившего ночь — казавшуюся еще холоднее после изнуряющего дневного зноя — уносили двое мужчин. Со своего места он даже не мог разглядеть, мальчик это или девочка. Нога, по обхвату сравнимая с рукой, свешивалась вниз, и Ахошта провожал ее глазами — бездумно, уже привыкший к подобному зрелищу. Они все привыкли. Они — жители бедных кварталов Ташбаана, города, благословенного Таш. Сколь были роскошны окрестности дворца тисрока, столь убоги стояли окраины. Но они выживали. Пока не пришла засуха. Крик разорвал тягучую тишину, и Ахошта поморщился. Простоволосая, без чадры женщина пала на колени прямо в пыль посреди дороги, протягивая руки то ли к уносимому ребенку, то ли к небесам. — Дочь, моя дочь!.. Верните мне дочь! Инара! Инара!.. Значит, девочка. Еще один цветок никогда не распустится в Калормене. Щеки женщины избороздили темные линии. Слезы текли по ним — единственная влага, доступная сейчас в изобилии. Тем, кто еще мог плакать. Воспаленные от нескончаемой пыли глаза Ахошты были сухи уже давно. Будто сквозь пелену он увидел, как кто-то коснулся плеча несчастной матери: — Рагсана, успокой свое сердце. Меджнан позаботится о твоей дочери. Она избавила ее от страданий, на которые обречены все мы. — У тебя остались сыновья, Рагсана, — сварливо отозвался старик, подпиравший согбенной спиной стену. — Мой последний сын ушел к богам три луны назад. Всё жду, когда Таш заберет и меня, да всё не забирает. К чему мне смотреть на мир, если мои дети больше не видят ничего? Но Рагсана не прекращала кричать. Вцепилась в край халата мужчины, стоявшего рядом: — Это всё ты! Это твоя вина, что Инара мертва! Надо было дать вчера поесть ей, а не Исмату!.. — И тогда у меня умер бы сын! — вскричал тот. Маруф, горшечник, припомнил Ахошта. Он помнил Маруфа весну назад — румяный, улыбающийся, тот несколько раз угощал его. Сейчас же это был изможденный, будто бы вытянувшийся человек, и лицо его напоминало статуи богов в храме — столь же безжизненные и равнодушные. — Встань, не позорь меня, Рагсана. У тебя осталось еще трое сыновей, твой долг — заботиться о них, а не рыдать о том, чего уже не вернешь. — Я родила тебе сыновей, выполнила свой долг! А дочь была моей единственной отрадой… услада моих очей, жасмин сердца моего… Меджнан, зачем ты забрала ее у меня? Инара, доченька… Великая Мать… отдайте… Рагсана раскачивалась из стороны в сторону, речь ее становилась всё бессвязнее. Маруф, схватив ее за руку, потянул к дому, но она не поднималась. Тогда он дернул жену со всей силы, потащил за собой — подолом, концами размотанными кос, выкрашенных в честь Златоокой Меджнан золотой краской — прямо по серо-желтой пыли. Голова неумолимо тяжелела, и Ахошта смежил веки. Но по колену пришелся внезапный удар, и он вскрикнул, открывая глаза. — Убери с дороги свои лапы! — рявкнул Маруф. — Лучше бы это тебя Меджнан забрала ребенком, как было встарь. Почему обезьяна вроде тебя еще дышит, а моя дочь — уже нет?! И с искаженным лицом он пнул Ахошту еще раз. В этот раз Ахошта не вскрикнул. Затаил дыхание, пережидая волну боли, охватившую колено. Крик и плач для толпы что цирковое представление. Начнут улюлюкать, подбадривать бьющих… изметелят так, что отлеживаться луну будешь. Доводилось — и наблюдать, и быть битым. И как-то раз обирать изломанный труп, что остался после того, как толпа разошлась. Мертвым полумесяцы без надобности. В отличие от живых. Когда Маруф с женой скрылся за поворотом, Ахошта с трудом поднялся и, прихрамывая, пошел к ростовщику — просить хоть сколько-то денег, с любыми процентами. Иначе он отправится следом за маленькой Инарой. Деньги нынче имели невеликую цену сами по себе, но с их помощью можно было выкупить еды — у тех, у кого она осталась. С Гальмы и Одиноких Островов завозили провизию, но многое портилось по долгой морской дороге. Стоила она опять же втридорога. Торговцы, не смущаясь, наживались на людском горе. Впрочем, Ахошта иного от них и не ждал. Горный Арченланд, прослышав о бедствии, постигшем соседей, вызвался помочь. Но арченландцы и без того помогали варварской Нарнии, представлявшей из себя пустыню, только с диким холодом. Верно, помощь Арченланда ограничивалась поставками напрямик во дворец тисрока — да будет вечной жизнь его — да особо знатных тарханов. Если же не повезло родиться не во дворце и не в богатых домах, оставалось лишь взывать к богам. Но главное божество Калормена не зря прозвали Неумолимым. Дворец тисрока и богатые, чистые, сытые кварталы Ташбаана всё еще представали пред внутренними очами Ахошты, хоть и многим реже. Юношеская мечта с годами потускнела, истрепалась о грубые булыжники жизни, подобно тем, о которые сбивались ноги в прохудившихся туфлях. Но всё еще служила поддержкой в минуты отчаяния, как служит опорой мираж путнику в пустыне. Ахошта научился не бросаться навстречу своему миражу — ведь так лишь острее ощутишь раскаленный жар — а поглядывать на него время от времени. Маруф тоже обнаружился в очереди к ростовщику. Но не обрел желаемого, потому как вышел злой, расточая проклятья. — Двадцать полумесяцев! Двадцать — за взятых пять! — вскричал он, воздев руки к небу. — Да где же я возьму столько? Да искусают скорпионы этого ростовщика, да растерзают гиены весь его род!.. Не слушая дальнейших проклятий горшечника, Ахошта пошел на рынок и купил начавших подсыхать абрикосов и хлеба. Поев, почувствовал себя многим бодрее. На обратном пути он вновь столкнулся с Маруфом. Хотел было свернуть — озлобленный горшечник начинал пугать. Но тот заступил дорогу на и без того узкой улице, прижав Ахошту к плетню чужого дома. — Опять ты, — сказал Маруф. — Я знаю, ты получил денег от ростовщика. Дай сюда. — Ростовщик не дал мне ничего, почтенный Маруф, — залебезил Ахошта. — Мне нечего отдать ему в залог, что, конечно, тебе хорошо известно. — Врешь, урод! Я видел, как ты шел к рынку — что бы ты делал там без денег? — Бедняку вроде меня достаточно ароматов готовящейся еды, чтобы насытиться… Красноречие не раз выручало Ахошту. Но уже многим позднее он понял, что ошибся. Маруфу нужны были не столько его деньги, сколько выпустить злость. Руки горшечника, привыкшие месить тяжелую глину, были много сильнее рук Ахошты, которыми он пытался защищаться. Когда на шум из дома выскочил горшечник Джасим, Ахошта было обрадовался. Но тот крикнул «бей мерзкую обезьяну!» и, прыгнув через плетень, присоединился к Маруфу. Дальше были только удары — и боль, и попытки закрыть голову руками, а коленями — пах и живот. Кажется, кулаков и собственных ног горшечникам было мало, и в ход пошли выдернутые прямо из плетня палки. Ахошта сперва крепился, потом, не выдержав, закричал. Но голос его делался всё тише, потом силы оставили, и тьма накрыла его покрывалом Зардинах. …Он открыл глаза — и сперва не заметил разницы, но проснувшаяся боль разом убедила его, что он еще в мире живых. Судя по стоявшей вони и склизкозсти вокруг, его сбросили в мусорную яму. Учитывая, что мусор в Калормене сжигали… труп обнаружили бы только выгребая пепел. Первым делом он выбрался из мусорной кучи. Ноги дрожали, голова плыла, но хуже всего было спине — боль не прекращалась, при малейшем движении стократно усиливаясь. Ахошта дергал собственную бороду, чтобы хоть как-то отвлечься. Он привык, что всяк может оскорбить его, а то и бросить со свистом булыжник, но это уже переходит всяческие границы! — Защиты и справедливости, господин, — рухнул Ахошта к ногам первого встреченного стражника. — Посмотрите, что сделали со мной!.. Разогнуться не получалось. Он едва не касался лбом туфлей стражей. Так кланяются только тисроку — да будет вечной жизнь его. Надо бы выпрямиться, а то не ровен час, припишут оскорбление царской особе… — Ты похож на обезьяну, да еще и горбун, — брезгливо сказал стражник. — И смеешь обвинять почтенных ремесленников, что они якобы тебя избили! Да даже если и так — ты заслужил это одним своим видом. Проваливай, пока не добавили!.. Как — горбун? Сейчас, сейчас он разогнется… Разогнуться не вышло. Зато что-то хрустнуло в спине, и Ахошта упал. И слезы покатились в горячую пыль под ворчание удаляющихся стражников: — Справедливости ему. На всех справедливости не напасешься…***
— Ты всё смеешься, друг Ильгамут, — покачал головой Анрадин, вытягивая ноги на специальную подставку — предотвращать отекание по жаркому климату. — А дело принимает скверный оборот. Наш план рушится на глазах, будто замок из песка, возведенный детскими руками!.. — Все наши планы — песок в руках Таша Неумолимого, — философски ответил хозяин, сидевший напротив. — Но я не вижу особых препятствий, пусть мы и знаем теперь о природе происхождения Шасты. Кстати, у него наверняка другое имя, но я, признаться, не помню, как звали старшего сына короля Лума. — И то верно, тут своих царевичей бы всех упомнить! — Но посмотри на Шасту — он не знает, кто он. Если бы кто-то с Севера прознал о выжившем наследном принце, он возвращался бы не в одиночку, рискуя быть повешенным за конокрадство, а с отрядом. — Так-то оно так, — согласился гость. — Но теперь, когда нам известно его происхождение, есть идея получше, чем подставной принц. Хотя что-то подсказывает мне — ты не согласишься. Ильгамут лишь вопросительно выгнул бровь. Выждав паузу, Анрадин произнес — готов был поспорить сам с собой на полумесяц о реакции друга: — Можно просветить беглого принца о событиях четырнадцатилетней давности, поддержать в борьбе с принцем Корином за трон — и выдать старшую из твоих дочерей за него. Для укрепления влияния на Арченланд. Ильгамут поднялся столь стремительно, что тахту едва не опрокинул. — За этого оборванца?! За варвара с Севера?.. Боги лишили тебя разума, Анрадин, раз ты предлагаешь подобное, еще и будучи в моем доме! Моя Аравис — не разменная монета для политических интриг. Я отдам ее достойному человеку, который будет о ней заботиться подобающим образом, как я забочусь о двух моих женах. Да она даже старше него! Где это видано, чтобы жена была старше мужа? Анрадин мысленно поздравил себя с выигранным полумесяцем. — Он же тебе нравился, — заметил небрежно. Ильгамут и впрямь выказывал мальчишке какое-то особое расположение. Так что новый план мог иметь шансы на успех… если бы не разбивался о невероятное упорство, которое друг выказывал, стоило делу коснуться драгоценных его дочерей. Жен, впрочем, тоже. Нет, заботиться о семье, бесспорно, долг для мужчины. Но ради цели можно и поступиться некоторыми удобствами. Тем более замуж выдавать всё равно пора. А тут цельный наследный принц, хоть и варварской страны. — Да, Шаста мне интересен, — кивнул Ильгамут. — Но не в качестве зятя же! Прошу, оставь даже мысли о подобном, Анрадин. Бывший раб хорош в качестве марионетки, но стать достойным королем шансов у него примерно столько же, сколько у ворона сменить оперенье на белое. Даже чтобы стать просто полезным членом общества, ему придется перекроить самую свою суть… Король, воспитанный как раб? Храни Таш от таких королей. Примером служил великий визирь — подобранный повелителем Калормена по прихоти и возвеличенный до столь почетной должности. И много горя хлебнула империя с таким советником у трона. На что Анрадин слыл жестким человеком, но и ему претили методы Ахошты. Грязные уличные приемы, накрепко им выученные, составляли основу политики визиря. Неудивительно, что о взаимной неприязни царевича Рабадаша, о котором говорили — де в нем возродилась отвага и благородство великого предка, Альрадина Победителя, и это когда сам Рабадаш даже на трон еще не сел, — и Ахошты судачила каждая собака. Многие — и Анрадин в их числе — удивлялись терпению царевича: давно бы отравил, коль уж отправить на плаху обласканного солнцем Калормена не выйдет. Сходились на том, что характер Пламенного полностью соответствовал прозвищу: в гневе царевич был страшен, но гнев его был бешеным и недолгим. Как будто бы он не умел затаивать злобу. Впрочем, Ильгамут как-то, оглянувшись десять раз, шепнул, что его высочество просто умело поддерживает этот образ. А сам он сложнее, чем хочет казаться. Ильгамут жил в столице, в отличие от самого Анрадина, чьи владения были далеко на Юге, и во дворце появлялся чаще. — Арченланд и без того варварская страна, а в скором времени ее ждут потрясения, — сказал наконец Анрадин. — У новоявленного принца наверняка найдутся сторонники, недовольные нынешним королем, а значит, и принцем Корином. Мальчишка может стать их знаменем… Как думаешь, Ильгамут, организовать Арченланду междоусобную войну во славу Азарота будет лучше, чем выторговать через лже-принца пару уступок?***
Полтора месяца назад Конверт со сломанной печатью в виде головы хищной птицы полетел в камин. Следом за ним отправилось и само письмо. Король Лум поворошил начавшие было угасать дрова. Горное лето по обыкновению не баловало теплом, и в замке топили исправно. Он почти ждал, что огонь обретет очертания львиной головы, оскаленной в гневе пасти… но пламя послушно пожирало бумагу, обещавшую провести черту между казавшимся нерушимым союзом Нарнии и Арченланда. Полно, да есть ли дело Льву до Арченланда и его короля? Не гордыня ли это — ждать знаков, будто он отмечен особым вниманием Аслана. Как его неслучившаяся невеста. А нерушимые клятвы и договоры… как любит говорить Верховный король — «слова, слова, слова».* Корин обнаружился на тренировочной площадке — упоенно мутузил соломенное чучело. Растрепанный, со взмокшей спиной и порванным рукавом, он не слишком-то походил на принца. Лум понимал, что и сам не выглядит царственно на ристалище, но лучше бы сын уделял больше внимания благородному оружию, чем площадному кулачному бою. Зарядив добрый хук слева по истрепанному туловищу муляжа — солома из него лезла во все стороны — наследник Арченланда наконец соизволил заметить короля и отца по совместительству. — Гляжу, еще одно чучело пало под напором твоих кулаков… Корин, как ты смотришь на то, чтобы съездить в Нарнию? — дипломатично начал Лум. Принц нахмурился, глянул недоверчиво: — С чего бы это? Питер уехал с великанами драться, и к нему меня сейчас никто не пустит. — Тяжкий вздох, видимо, был призван подчеркнуть, каких трудов принцу стоило смириться с этим решением. — А с королем Эдмундом мне общаться незачем, ничему хорошему он меня не научит… Лум продолжал, игнорируя неприкрытое ехидство в голосе сына: — К королеве Сьюзен прибыли сваты. Вытянувшуюся физиономию Корина можно было перевести как «что, опять?». Но к чести его, он промолчал. — И есть основания полагать, что в этот раз у ее величества… всё серьезно. — Ну хорошо, а я тут причем? — К королеве Сьюзен посватался царевич Рабадаш. Наследник трона Калормена. Корин присвистнул. — Если всё пройдет благополучно, королева Сьюзен и, вероятно, король Эдмунд поедут в Калормен. Будет неплохо, если ты отправишься с ними. Посмотришь на Ташбаан, познакомишься с тисроком — не забывай прибавлять «да будет вечной жизнь его» — и наследным царевичем. Именно Рабадаш Пламенный будет сидеть на троне Калормена, когда на трон сядешь ты, Корин. Не дослушав, тот засиял, как свежеотчеканенный орел. — Ура, поездка!.. Едва минул час, как принц уже был готов — вымытый и переодевшийся, с наспех собранной свитой. Конечно, до Нарнии рукой подать через перевал, а там их обеспечат всем необходимым… Светлые волосы щекотали нос, а Лум всё не находил сил разжать прощальные объятья. — Будь осторожен, сынок. Будь осторожен. Корин засмеялся, высвобождаясь: — Пап, да что со мной может случиться, я же вечно окружен няньками!.. Проследив, как принц взлетает в седло, король обратился к главной «няньке» — лорду Перидану: — Глаз не спускайте с него в Калормене, милорд. — Тот безмолвно склонил голову в знак подтверждения. Пыль от конских копыт давно улеглась, а король всё смотрел на дорогу, по которой уехал Корин. Если с ним что-нибудь случится — сумеет ли он, Лум, это пережить? Он уже потерял одного сына. Потерял жену. Давно похоронил родителей. Других близких не осталось. Что будет с Арченландом, в конце концов? Иных наследников нет. Но именно сына он должен отправить в Калормен. Только так он отведет подозрения. Только так он докажет свою благонадежность — и нарнийцам, и ташбаанским заговорщикам. И тисроку. Слишком удачно складывались обстоятельства. Верховный король увяз в приграничных стычках, по слухам, перераставшим во всё более масштабную войну. Портрет королевы Сьюзен привлек царевича Рабадаша — а при его настойчивости и обаянии он не уедет, не добившись своего. Сопровождать сестру в Ташбаан, вне всякого сомнения, будет Эдмунд. Вряд ли решатся подобраться к нему в Нарнии. А вот на чужой для нарнийцев территории… Ответная просьба была лаконичной до безобразия — не чинить препятствий Калормену. Как будто горная северная страна могла стать препятствием для огромной империи. Право слово, это даже смешно. Но смеяться Луму не хотелось. Сейчас он как никогда понимал сына с его «не хочу быть королем».***
Ришда обхватил себя за плечи в бесполезной попытке согреться. Брать вражеское одеяло не хотелось. Холод шел от самих стен, и тарханы шептались, что наверняка это колдовство Белой Ведьмы. И вообще всё тут колдовское, раз нарнийцы каким-то образом вызнали о плане царевича Рабадаша. Угрюмые, безоружные, сидели они в пещере, вход в которую преграждала железная решетка. В глубине виднелись ходы, но никто не рвался их исследовать. Тем более что их тюремщики милостиво сообщили, что остальные выходы наружу также зарешечены. — А про иные ходы мы и сами не знаем, куда ведут, — озабоченно сказала ведьма, носившая серебряную корону. Выглядела она устало, без тени воодушевления, с каким встречала их сотню. — Лучше не проверять. Вам дадут одеял и пищу, и принесут дрова для костров. Но всё будет передано вам через решетку, никто не откроет ворота. — В подтверждение ключ висел у королевы на шее; других украшений не было. Да в Калормене последняя служанка богаче убрана!.. — По крайней мере, пока мы не придумаем, что с вами делать. Теперь уже тарханы смотрели на королеву иначе. Исподлобья, мрачно, кто-то — и с уважением, но более со страхом. Что теперь с ними будет? — вопрос, который терзал всех. Оказавшись одураченной, сотня растеряла былую уверенность, равно не доверяя и веселым нарнийским лугам, открывавшимся у решетки, и пугающим сводам пещеры. Разогнать их мрак не в силах были ни зажженные костры, ни любезно предложенные факелы. В полдень принесли обед. Странные существа наполняли тарелки одну за другой и подавали их сквозь решетки. Кто-то решил отказаться от еды, но остальные — в их числе Ришда — горько засмеялись и сказали, что убить их можно было куда проще. Похлебка пахла незнакомо, но аппетитно, предложенный хлеб был еще теплым, и Ришда с удовольствием принялся за трапезу. Не хватало привычных специй. Без них еда казалась пресной и безвкусной. Ришда обосновался у самой решетки. Большинство тарханов уселось где-то посередине, с равным недоверием относясь к картине за «окном» и к пугающему мраку позади. Подгорный мрак и впрямь не вызывал никакого желания приближаться, но солнечный свет везде одинаков. Даже в трижды проклятой Нарнии. — Нас откармливают, чтобы принести в жертву львиному демону, — говорили тарханы, и плечи их невольно содрогались. Тарелки пришли забрать, и Ришда увидел знакомую рыжеватую бороду. — Нет ли пожеланий или жалоб у сиятельных тарханов? — вежливо осведомился Урнус у пленников. Смотрел он при этом на Ришду, и тому казалось — вопрос был обращен именно к нему. Тарханы угрюмо молчали, кто-то неразборчиво ругался в бороду. Двое у стены сидели ровно, закрыв глаза и шевеля губами — молились. — Когда нас принесут в жертву львиному демону? — спросил тархан Ортан, старший их сотни. — Мы хотим подготовиться до этого времени. Урнус устало вздохнул. — Сколь печальна жизнь средь варварских обычаев — уши не слышат, и сердца не внемлют голосу разума… Ее величество от своего имени и от имени Верховного короля уже пообещала вам сохранность жизни и чести. Как еще сказать, чтобы вы поверили? Вот ведь… лицемерный сын гиены! — Эта ведьма говорила о союзе стран, а сама только и ждала, чтобы устроить нам ловушку! — гневно воскликнул Ортан. — Почему мы теперь должны верить ее словам? — Да эти калорменцы с ума сошли! — заверещала белка, звеня собранными тарелками. — Они уже забыли, что сами собирались разграбить все мои запасы орехов! — Они забыли, что это на алтаре их бога приносят в жертву детей! — подхватила давешняя девка в мокром, липнущем к телу платье. — Он разрывает им грудь и выклевывает сердца, вкладывая на их место камень! Лишь поэтому я не утопила никого из вас. Хотя видит Лев, какого труда мне это стоило. О, с каким удовольствием я бы наблюдала, как вы пошли ко дну, влекомые вниз булыжниками в груди!.. Это вы напали на моего короля, — глаза блеснули синим огнем, столь яростным, что Ришда вновь поежился. — Будь моя воля — я бы взбаламутила Восточное море, чтобы оно обрушилось на ваш Ташбаан и залило его, стирая с лица земли. Но Эдм… мой король не одобрил бы самосуд. Поэтому радуйтесь — ваша столица в безопасности. И вы тоже. Пока. Мой король вернется из вашей Асланом проклятой земли и будет судить вас — по справедливости. Слишком нежное «мой король» в устах этой фурии не оставляло сомнений в характере ее отношений с помянутым королем. Ничего удивительного, что в Нарнии, этой стране дикарей, царит разврат. Но было в тираде мокрохвостой нечто, возмутившее Ришду куда сильнее, чем развратные нравы нарнийского двора. Можно подумать, в Ташбаане было по-другому!.. — Госпожа, — заговорил Ришда, внутренне морщась. — Я понимаю ваш гнев, но коль уж вы заговорили о справедливости — справедливо ли поддерживать лживые слухи? Таш Неумолимый никому не вкладывает каменных сердец, это глупая выдумка. Он часто требует то, что дороже всего — верно, и этим вселяет страх в слабых духом. Оттого трусливые шакалы плодят о нем россказни, вроде тех, что у него четыре руки и на его алтаре льется человеческая кровь. Госпожа, ваши глаза подобны глади озер… — тархан умолк. Прочие приходящие на ум эпитеты были в высшей степени неприличными. — Вы прекрасны в гневе, но прошу — не пятнайте ложью ваш язык. Таш разит метко. Тархан Ортан взглянул на него с одобрением. Мокрохвостая же дернулась, будто ее под хвост ужалили. Вцепилась в решетку бледными пальцами: — Видно, в этот раз ваш Неумолимый промахнулся! Неужели ты думаешь, я поверю твоим словам, калорменец? Вы будете защищать своего демона, пока он не высосет из вас всю кровь… — А с чего бы мне быть преданным демону, который высосет из меня всю кровь? — резко спросил Ришда. На хорошеньком личике (и впрямь хорошеньком, Меджнан свидетель) королевской любовницы проступила растерянность. — Это вы, северные варвары, поклоняетесь демону, который ходит в львиной шкуре, источая зловоние и сея смерть на своем пути… Не зря поэт сказал: «Розу от шипа глупец не в силах отличить».* — Ваши поэты совершенно правы. Не все страны способны принять милосердие Аслана… по крайней мере не все сразу. Быть может, еще и придет ваш срок… Опять этот козел! — Да скорее море затопит Ташбаан и западные горы сойдут со своих мест, чем Калормен примет врага богов, — с чувством сказал Ришда. И отвернулся. Солнечная лужайка резко показалась пропитанной ядом. Что толку тратить слова на глупых варваров, не ведающих света истины!.. — Пойдемте, леди, — сказал Урнус и начал складывать тарелки в опустевший котелок. — Что толку тратить слова на варваров, ослепленных в своем невежестве. Ришда вздрогнул. Может, местные колдуны еще и мысли читать умеют? Поэтому и вызнали о планах калорменцев?.. Вряд ли. Владей они такой силой — Нарния бы захватила уже весь материк, а не ютилась на жалком клочке земли. Когда шаги уходящих нарнийцев затихли, Ришда вздохнул — и все-таки закутался в выданное одеяло. *Шекспир, Гамлет *Рудаки