Руки вверх

Почему мне так тяжёло даётся дыхание? Моя грудь поднималась и опадала, каждым движением причиняя странную боль. Будто я наглотался дыму. Но ведь его нет. Что со мной?.. Это прошло, но всё равно навсегда останется мне загадкой. Я так и не узнал ответа, что это было. *** Идёт всё заново, по кругу... - Хаус. Тихий, знакомый голос окружил меня, он звучал эхом - отдавался от стен и возвращался к его хозяину. Я, едва сдерживая эмоции, с пустым лицом достал коробку с табаком, вытащил оттуда и зажёг трубку. Испустил дымок и тяжело вздохнул, стараясь не встречаться взглядом с Уилсоном, поэтому я направил глаза вверх, разглядывая медленно плывущие облака и шелестящие листьями деревья. Я вёл себя странно, но мне было невыносимо больно смотреть на измождённое, серое лицо лучшего друга, которого скоро может не стать. - Почему ты не хочешь видеть меня? Я сглотнул, продолжая разглядывать лес, в который мы прибыли. Слыша жалобный голос друга, я не выдержал и повернулся к нему, вскинув бровь... моё сердце защемило. Было... немного больно. Совсем немного. Да. Его лицо... Уилсон был не тем самым стройным и крепким мужчиной в начале нашей дружбы, у него больше не было чистое и яркое лицо, не было таких сияющих карих глаз... Лицо было бледно-серым, словно клей с грязью. И хоть Уилсон был больным, он выглядел... спокойным. Его опустошённый взгляд, словно отравленный болезнью, смотрел, казалось, в никуда, хотя он смотрел на меня. - Потому что я не хочу, чтобы мне было больно, - пробормотал я, выкуривая трубку, не желая продолжать диалог. Уилсон видел это, но не спешил завершить речь. - Тебе и так больно. Разве то, что ты смотришь на меня, что-нибудь поменяет? - Уилсон вытащил из своего рюкзака бутылку воды, которую мы вместе купили в магазинчике по пути, открыл её и начал пить. - Это не боль, - пробормотал я, поглаживая больную ногу. - Это... отвлекающий манёвр. А твоё лицо не отвлекает. Оно только заставляет задуматься. И... оно больное. Поэтому мне больно. Уилсон кивнул и ничего не ответил. По небу странно быстро плыли облака. Я моргнул, мои ресницы стало щипать. Я... плачу?.. Снова отвернулся. Не легче, но немного успокоился. - А... Неловкое молчание. Мы не знали, о чём говорить. Солнце уже ушло за горизонт и начинало темнеть. Я поморщился, и придвинулся поближе к другу, обдавая его тёплым дыханием и приобнимая его левой рукой, правой раскрывая свою походную сумку. Большим пальцем я поглаживал его холодный торс. Он замёрз, но мне не говорит об этом. Я снял свою курточку и положил ему на плечи, хотя он был одет даже в более тёплую. Застегнул на молнию, а затем снова вернулся к вещам. Извлёк консервы, воду и термос. Разлил чай по крышкам, поставил котелок, налил суп. Сидим у костра, молча любуемся языками пламени. - Хаус... тебе нравятся рассветы, или закаты? И... почему? Мне вот рассветы. Они, во-первых, красивые... солнце такое золотистое, даже за облаками или тучами... и небо голубое-голубое, как водная гладь. А ещё в голову мысли приходят разные, и ты ещё можешь гордиться тем, что пережил эту ночь, этот закат, и этот рассвет не последний, и... всё так же ветер нам несёт шум улиц городских. Всё такие же обшарпанные стены без окраса... всё такая же с трещинами ваза на деревянной полке стоит, а на ней рисунки давних пейзажей... все те же сны и воспоминания... мысли, слова... кровь под длинными рукавами... ссоры, войны... трещины, раны... крики, последний вздох. Всё те же песни старые, что мы с тобой пели - только всё это просыпается тогда, когда встаёт солнце, - руки Уилсона покрываются пупырышками и странноватыми пятнами, они дрожат, то ли от холода, то ли от слабости, едва удерживая чай. - Мне тоже рассветы нравятся. Помнишь нашу песнь? Как ты ещё тогда назвал - лебединую песнь. Я сразу узнал из неё слова, когда ты начал рассказ. - Это звучит красиво, но мне кажется не так, как бы звучала песня лебеди, - улыбнулся Уилсон. - Но я никогда не слышал, как поёт лебедь, так что, не мне судить. - Давай споём? - я подлил ещё чаю в крышку Уилсона. Петь я не умел, но мне всегда нравилась эта песня. Когда-то давно мы её услышали в кафе, помнишь? Мы там ещё узнали о друг-друге много чего. И пили кофе, перед тем, как отправиться на работу. А потом я сыграл на пианино её тебе, и я помню, как ты радовался, когда я пел, даже хлопал в ладоши, как маленький ребёнок. Немного песен тебе так нравились. И... может, вспомним это время? Если у тебя есть силы... Уилсон улыбнулся, лицо посветлело. - Я согласен... - Я помню слова, - проговорил я. - Я начну. Идёт всё заново, по кругу. Всё так же ветер нам несёт Песни, что мы пели с другом, Из места, где тот друг живёт. Всё те же стены без окраса. Всё тот шум улиц городских, На полке с трещинами ваза С пейзажами земель чужих. Всё те же ссоры между нами. Всё те же войны среди них. Везде те трещины и раны, Зло и страх у душ людских... Уилсон слабеет, он прислоняется спиной к стволу дерева, но отчаянно напевает песню, яростно шевеля губами. Я с тревогой смотрю на него, на его бледнеющие пальцы, как он перебирает ими молнию моей куртки. Он не сдаётся, он поёт. Я ему сказал, что если ему станет плохо, он должен замолчать. Но он не сдаётся. Не ради меня, не ради себя. Ради своего сердца, которое встрепенулось внутри и обдаёт жаром Уилсона. Всё те же сны, воспоминания, Всё те же мысли, те слова. Всё то, что хуже наказания. Кровь, что скроют рукава. Сильный запах дыма дома. Косой взгляд знакомых лиц. Тех, что, может, не готовы Взглянуть с улыбкою на птиц... - Тебе больно? - шепнул я, хватаясь за лекарства в аптечке Уилсона. Тот опрокинул голову, его глаза начали закатываться, он не слышал меня. Но рот продолжал двигаться в такт песне. Он словно бы смог. Я перестал петь, потому что понимал, что ему плохеет. Я быстро раскрыл аптечку, достал таблетки, которые принимал Уилсон и быстро бросил ему в глотку, затем дал воды. Его голова перекосилась и повисла, но рот открывался. Он продолжал петь, глотая лекарства. Он не обращал внимания ни на что. Всё так привычно и понятно. И предсказуем каждый стих. Но полюбить я успел как-то Хрип. Я кладу его на землю, обхватываю коленями тело, делаю ему массаж сердца. Он не потерял сознание, но сердцебиение начинало уменьшатся. Время то мчалось быстро, то замирало, и словно через тесто, двигалось. Он должен жить. Хотя бы до утра. Шум тех улиц городских... - Вы нарушили правило. Многие видели вас едущих на превышающей ограничение скорости, и вы вынуждены заплатить штраф. Перед моими глазами расплывалось. - Зачем вы меня остановили?.. - странная боль разливалась по моему телу. - Заплатите штраф... стоп, а это ещё кто такой? Почему вы держите в руках труп? - А вам не всё равно ли? - пробормотал я. Мне то не всё равно на мёртвого Уилсона. Я снова хотел поехать. Я нажал на педаль. Дёрнул руль и поехал, не очень быстро, крепко придерживая холодеющего друга. Я не знал, куда я еду, но мне хотелось ехать, пусть даже темнело. Наверное, к ближайшему большому городу, где можно похоронить друга. Он должен был достойно похоронен. Или нет? За что... Меня догнали и остановили. Я упирался, но мне пришлось сдаться. До сих пор слышу эту фразу, до сих пор помню, как я в последний раз увидел Уилсона, а потом его унесли. Тогда мне, уже махнущего на всё рукой, было как-то... тоскливо. Но я не плакал. - Руки вверх, Грегори Хаус!