мо кушла

Веки обгорели. Его мать вроде бы нашли — но, когда Радунхагейду увидел обожжённое почерневшее тело, долго не хотел признавать в ней маму. Тайенданегеа, человек, так отчаянно желавший его мать в жёны, так уверенно старавшийся стать ему отцом, подхватывал мальчишку подмышки и уносил прочь, подальше, к чистой природе, к испуганному зверью, к зеленеющей, не обгоревшей траве. Пламя сожрало волосы матери, её одежду, её кожу. И… Её веки. Несколько часов назад Радунхагейду убегал в леса с друзьями, храня у сердца обещание о том, что мать не закроет глаза — не забудет. Что она сдержит обещание и расскажет о том, кто его настоящий отец. Тайенданегеа? Ты? Радунхагейду вырывался из его объятий и бежал от ловких сильных рук охотника. Над телом матери шаман причитал свои песни, пытался связаться с её духом, и Радунхагейду настороженно прислушивался: вдруг, мать не захочет отвечать шаману, но ответит ему? Взгляд опускался на мёртвое тело. Веки обгорели. Мать не закрывала глаза. * * * Каждая встреча с Хэйтемом сопровождалась… Для начала: недоверием, недовольством и полнейшим непониманием. Непонимание вообще было с Радунхагейду с самого начала, когда Ахиллес хлопнул дверью перед его носом и послал его подальше (в голове Радунхагейду тогда ещё вертелось единственное нехорошее английское слово, выученное им по дороге к владениям Дэвенпорта, но он сумел вовремя прикусить язык. Как выяснилось позднее, это было, пожалуй, самое полезное английское слово). Потом: когда он тренировался так усердно, что ночами не чувствовал ног (раньше это казалось ему красивой метафорой, но потом он понял, что ошибался), костяшки пальцев сбивались в кровь, а перед глазами даже во снах вставали страницы из книг Марка Аврелия, которыми Ахиллес его упорно пичкал. Потом: когда воткнул топор в опорную колонну дома. Потом: когда начал вырезать тамплиеров. Потом… Сидел бы сейчас в деревне, кисло представлялось Радунхагейду, свежевал бы оленя, и никаких тебе забот. Но больше всего в его жизнь непонимания привносил с собой Хэйтем. Радунхагейду не шибко хорошо разбирался в людях, но какое-никакое представление о них имел. С Хэйтемом было… куда сложнее. (Хэйтем, казалось, вообще не был человеком, чёр-рт). Каждый раз, когда Радунхагейду думал, что начинает потихоньку понимать его, Хэйтем продолжал удивлять. Вспышки гнева сменивались открытыми проявлениями жалости, желанием показать себя, поговорить по душам — и образ хладнокровного, лишённого всех проявлений человеческих эмоций тамплиера рушился на глазах Радунхагейду. Иногда он трогал пистолет за рукоятку, нервно оглаживал её пальцем, прикрывал глаза и говорил себе мысленно. Стреляй! Стрельнул бы, если б недоверие, недовольство и непонимание были единственными эмоциями, которые будил в нём Хэйтем. Радунхагейду убирал ладонь с рукоятки, закрывал глаза и думал о своём. Хэйтем говорил и говорил. Возможно, стоило хоть иногда его слушать. * * * Он вздохнул. Лёгкие слиплись изнутри, и морской солёный воздух их расправил. Он вздохнул и разжал пальцы. Если бы он держал в руке нож, или саблю, или томагавк, то те бы упали на деревянные доски с глухим стуком. Он вздохнул. Ладони теперь были пусты. Только рукава замарались в чужой крови. Широкая рука опустилась на плечо, обожгла через слои ткани, осталась на коже приятным солнечным прикосновением в прохладу, больно кольнула убежавшей от большого костра умирающей искрой. Радунхагейду не стряхнул её. Собственные веки показались ему свинцовыми. Не закрывай глаза. — Дело сделано, — пробормотал Хэйтем. Что-то в его голосе подсказывало Радунхагейду, что ему стоит обернуться и посмотреть в чужие глаза. Радунхагейду не посмотрел. Не обернулся. Веки схлопнулись на мгновение, и усилием воли он заставил себя вновь поднять их. Картина, думалось ему, печальная. Бенджамин Чёрч жил некрасиво, умер так же. Некрасивый труп некрасивого человека. Хэйтем позади Радунхагейду дышал так тяжело, что тому казалось, будто он сейчас либо пнёт Чёрча под рёбра, посчитав смерть недостаточным для него наказанием, либо гневным шагом уйдёт на верхнюю палубу. Хэйтем не сделал ни того, ни другого. Радунхагейду его не понимал. Не научился понимать даже спустя всё то время, что они провели вместе. Радунхагейду вспомнил, как яростно внутри этого спокойного с виду человека бурлит кипучий гнев, и почувствовал, как сбивается собственное дыхание. От чего… Сам не знал, что хуже — страха или трепета? — О чём ты думаешь? Морской ветер пробивался сквозь узкие щели и гулял на нижней палубе. Ветер забирал с собой слова Хэйтема, тихие и, казалось, неуверенные. Радунхагейду оторвал тяжёлый взгляд от мёртвого некрасивого Бена Чёрча и обратил его к Хэйтему. — О чём ты вообще можешь думать? Когда-то Тайенданегеа сказал, что волки, хоть и были меньше, чем люди, имели большее по размеру и весу сердце. Волков это, однако, милосерднее не делало. Так что наличие сердца, думалось Радунхагейду, не значит нихрена. Он вытер клинок об одежду мёртвого Чёрча, чтоб сталь не заржавела. Он поджал губы, борясь с желанием ответить Хэйтему и вступить с ним в долгую, мучительную перепалку, которая, дай Бог, не окончится мордобоем. Он вздохнул в уже давно разлипшиеся лёгкие запахи морской соли. Крови. Мужского пота. Гари и умирающей в огне травы. Открой глаза. Каждая встреча с Хэйтемом сопровождалась тем, что он будил в Радунхагейду самые старые и страшные его воспоминания. Будто бы считывал мысли взглядом своим тёмным, и опасным, и умным. Обволакивал сердце и душу, пробирался под череп через глазницы, забирал весь воздух из лёгких. Стреляй. В кого? — Ты не хочешь об этом знать. Радунхагейду нашёл в себе силы покинуть это место. В ушах всё ещё стояли громкие крики, как будто Хэйтем до сих пор не замолк: умно, Бенджамин, говорил. Надо отдать тебе должное, добавлял, не желая отдавать должное. Про мечту всё свою кричал. Мечта, думал Радунхагейду. Расскажи мне о своей мечте, тамплиер. Сравни с моей — вдруг они у нас одинаковые? Откуда в тебе столько гнева, и отчаяния, и жёлчи? Откуда столько ненависти и человечности? Сердце взрослого мужчины весит десять унций. Это на семь унций меньше, чем сердце взрослого волка. Но сходств у человека и волка было гораздо больше, чем хотелось признать. — Я тебя чем-то обидел? Наверху стоял гул и шум, пленники захваченного судна били колени о твёрдые деревянные доски, члены команды победившего — скалили зубы и шарили по кораблю в поисках рома. Радунхагейду остановился; его поймали, обожгли, припечатали к полу одним прикосновением грубых пальцев к оголённому запястью. Хэйтем заставил его развернуться к себе, посмотрел снизу-вверх; изучал, подмечал и отпечатывал в памяти — Радунхагейду видел это. Он вырвал свою руку из его руки. Мягче, чем того хотел. — Нет. Нет, не обидел. Хэйтем не хотел отпускать его. Не ладонью так взглядом. Сказал: — Что с тобой? У Радунхагейду на поясе висел пистолет. Хэйтем был уже не нужен ему. У Радунхагейду на запястьях блестели клинки. Хэйтем всегда был ему врагом. У Радунхагейду в кармане лежали шэнбяо, похожие на гарроту. Его воспитывали для того, чтобы он покончил с Хэйтемом. У Радунхагейду не хватило духа выстрелить, активировать пружинный механизм, сдавить горло до удушения, выстрелить, выстрелить, выстрелить… И убить Хэйтема. * * * Ему было всего шесть с половиной лет, но нож он ловко поймал на лету. Тайенданегеа довольно хмыкнул и посторонился. На деревянной доске перед Радунхагейду лежала туша мёртвого серошерстного кролика. Тайенданегеа попал в него с тридцати шагов, и Радунхагейду пришлось сдержать себя в руках, чтобы не закричать от восторга. Кролик был ещё тёплый, шёрстка на левом боку, куда попала стрела, слегка окрасилась в ярко-красный свет. Он казался живым и спящим. Радунхагейду сглотнул и, сжимая в вспотевших пальцах охотничий нож, подошёл к Тайенданегеа. — Не бойся, — сказал он почти ласково. Тайенданегеа? Ты? — Помоги мне. Мать же учила тебя свежевать животное? Радунхагейду покачал головой. Мать учила его собирать букеты, лазать по деревьям и воровать из птичих гнёзд перья. Она не учила его убивать. Она не учила его свежевать и гордиться трофеями, собранными с мертвецов. — Не бойся. — Тайенданегеа взял его руку в свою. — Делаешь надрез на задних лапах, вот так. Не закрывай глаза. — Избавляешься от передних лап, ушей и хвоста. Ничего страшного, видишь? Не бойся. — Вот, от этих суставов ты должен осторожно потянуть вверх, снимая шкуру, словно одежду. Радунхагейду, не закрывай глаза. Режь. Радунхагейду посмотрел потом, как Тайенданегеа натягивает шкуру на рамку, а после убежал, скрылся за деревьями, упал на землю, прижал ладони ко рту. Не закрывай глаза. Искусственно взращенная внутри храбрость перед человеком, перед охотником, которого он так уважал, отцветала, как летнее растение по осени. Радунхагейду сглотнул подступивший к горлу ком жёлчи, сморгнул выступившие слёзы и уверенно поднялся на ноги. В карманах у него лежали засохшие полевые цветы и птичьи перья. Тайенданегеа носил с собой волчьи клыки да медвежьи когти. Гордился трофеями, собранными с мертвецов. Не бойся, сказал себе Радунхагейду и до боли сжал в пальцах рукоять ножа, который так и не отдал охотнику. * * * — Горло животного, — сказал Радунхагейду, опускаясь на колени, — перерезается до позвоночника через трахею, пищевод и сонные артерии. Таким образом, — продолжал он, вытаскивая с пояса старый охотничий нож, — большое количество крови, прошедшей через печень, покидает тело зверя. И само животное. Само животное почти сразу же теряет сознание и практически не мучается. Хэйтем слушал, смотрел на него без брезгливости, с интересом и затаённым восторгом. Дрожащий красный мундир смотрел испуганно, но ни разу не обречённо — поверить не мог, что его сейчас перережут, как скотину. — Откуда ты это знаешь? — спросил Хэйтем. Радунхагейду, склонив голову, прижал лезвие к горлу британского солдата, надавив сильнее. Тот прикрыл глаза; ресницы с трепетом задрожали. — Мой отец обучал меня тому, как правильно охотиться и убивать. Хэйтем показался ему удивлённым, только чему, он так и не понял. Радунхагейду отвёл взгляд от пленника и склонил голову, рассматривая лицо Хэйтема: как он вскинул брови, а потом озадаченно свёл их к переносице, как непонимающе приоткрыл рот, как забегал тёмными глазами вокруг себя. — Я всё расскажу, всё. Хэйтем собирался что-то проговорить, но, видимо, совсем позабыл о подавшем голос пленнике. Радунхагейду слегка отстранил лезвие от горла солдата и кивнул головой, показывая, что слушает. — Наша… Ваша. — Наша новая цель — Нью-Йорк. Войска собираются покинуть Филадельфию. Удвоив ряды, мы заставим повстанцев отступить. — Когда? — резко спросил у него Хэйтем, едва ли не перебивая. И без того дрожащий голос солдата сбился ещё сильнее. — Через четыре дня. Хэйтем кивнул, что-то обдумывая. Что-то складывая в своей в голове и приходя к какому-то выводу. Радунхагейду осторожно убрал нож от горла солдата, и тот вздохнул, и сглотнул, и вскинул на него благодарный радостный взгляд. Руки Хэйтема сзади легли на плечи Радунхагейду осторожно и почти ласково; сдвинули его со своего пути, и Радунхагейду, имеющий все основания недовольно сбросить их с себя и остаться на месте, подчинился Хэйтему, уйдя вправо. Хэйтем на него не смотрел. Радунхагейду вначале отдал его просящей руке нож, и только потом с запозданием понял, что будет дальше. — Ты… — выдохнул он, сжимая кулаки и смотря вниз. — Не задел артерию. Он задыхается, захлёбывается кровью. — Не сдержался. — Я не хотел его убивать. Я не добиваю безоружных, — гнул свою линию. — Сколько принципов, сколько моральных устоев, сколько благородства, — криво улыбнулся Хэйтем. — Если бы они были в чести на войне, то войны вообще бы не происходили. Исчезли бы, как только в них появились принципы и благородство. Облегчение исчезло из глаз британского солдата. Он тяжело упал на колени, потом — на спину, голова откинулась, а из горла продолжала идти кровь. Радунхагейду опустился перед ним на корточки и закрыл его веки пальцами, чтобы больше не видеть ужас, напоследок засевший в этих глазах. Закрой их. Закрой. — Как же я ненавижу тебя, — глухо сказал Радунхагейду. — Кто давал тебе право вершить жизнями? — Ты ненавидишь меня, потому что я прав. Хэйтем стоял за спиной; его широкая тень падала прямо на сидевшего перед трупом Радунхагейду и на пол перед его взором. Радунхагейду видел её очертания: длинный плащ, треуголка, эфес излюбленной сабли. Тень двигалась с каждым шагом, который Хэйтем делал к Радунхагейду. — Ты ненавидишь меня, потому что понимаешь, что я действую верно и в твоих же интересах. Потому что, несмотря на все свои принципы, где-то глубоко в душе ты ведал, что этого человека убьют рано или поздно, и понимал, что нет разницы, кто будет его судить. Будет ли он лежать с простреленной палачом грудью или валяться на полу с перерезанным горлом. Если ты не осознАешь это, то лишь сильнее укрепишь свою ненависть. И попытаешься убить меня рано или поздно. Если же поймёшь… Радунхагейду не дослушал. Он резко поднялся на ноги и схватил Хэйтема за грудки, впечатывая его в холодную стену форта. Тот замолк, но в ушах Радунхагейду всё равно стоял его голос, его слова, его правда. У Радунхагейду было много причин ненавидеть Хэйтема. Было же? — Если единственный способ заставить тебя замолкнуть — это применить физическое насилие, то мне ничего не остаётся, кроме этого. Хэйтем хмыкнул. — Твой… отец был охотником, насколько я понял. Он учил тебя убивать животных. Меня сразу учили убивать людей. — Это делать необязательно. Убивать их при любом удобном случае. Хриплый смех Хэйтема почему-то больно резанул по ушам. Его морщинистые грубые ладони легли поверх запястий Радунхагейду, всё продолжавших сжиматься на ткани его одежды. Жгли. Собственный взгляд опустился ниже, по чужому носу, мазнул чисто выбритые щёки, коснулся сухих губ. Радунхагейду подался вперёд, неосознанно, необдуманно, и поймал подбородком горячий выдох. Не закрывай глаза. Стреляй. * * * Потом на них упала стена ливня настолько сильного, что Радунхагейду не видел дальше своей вытянутой руки. На верхней палубе почти не осталось людей, все они собрались внизу и громко радовались тому, что почти без потерь одолели посудину Бенджамина Чёрча и даже нашли в трюме ром. Радунхагейду обычно принимал пищу отдельно, с квартирмейстером и боцманом, но сейчас сидел с остальными за одним из подвесных столов и задумчиво смотрел на дно своей кружки. Мистер Фолкнер что-то весело обсуждал с остальными матросами. Хэйтем находился рядом — тяжёлой грозовой тучей, ударившей по мачте молнией. Он вымок, снял свою треуголку и тяжёлый плащ, позволил короткой седой щетине пробиться на щеках и оттого казался Радунхагейду каким-то незнакомым. Хэйтем поймал его взгляд и кивнул куда-то в сторону, кажется, к месту, где находилась его каюта. Радунхагейду пожал плечами и направился за ним. — Что ты собираешься делать дальше? — Ещё остался Чарльз Ли. — Забудь о Чарльзе Ли, — отрезал Хэйтем. Радунхагейду приподнял брови, но смолчал, слушая его дальше. — Не он главная проблема Тринадцати Колоний, как ты не поймёшь. Нам нужно узнать, что британцы планируют делать дальше. — Нам? — Радунхагейду даже не попытался скрыть удивления и сомнения. Хэйтем осёкся, замолк, будто и впрямь сказал что-то не то. Его скулы отчётливее выделились на лице — он с силой сжал челюсти. Так бывало всякий раз, когда он глубоко задумывался о чём-то непростом. Радунхагейду успел выучить его хорошо, даже слишком хорошо. Узнавал каждый день совместного плавания, каждый час, когда Хэйтем забирал книги из его каюты, когда с интересом наблюдал, как Радунхагейду с квартирмейстером прокладывали дальнейший путь, склонившись над картой, когда говорил: «Дело сделано» и пытался проникнуть в самую голову взглядами и тёплыми ладонями, словно надеясь отыскать там не мысли, а самые настоящие сокровища. — Я предлагаю сотрудничество. Ты вправе отказаться, — ответил наконец невозмутимо. — Но вправе и принять предложение. — Ответишь мне на вопрос, почему ты сбежал тогда из таверны? Хэйтем хохотнул, явно позабавленный. — Я не сбежал, Коннор. Я дал тебе время обдумать тот факт, что тебя искал тамплиер. Что он отпустил тебя и назначил встречу. Что стоит отмести эмоции и дать место холодной расчётливости. Ты ведь пришёл в «Десятый причал» раньше на несколько дней потому, что думал, что тебя там ждёт засада? Радунхагейду склонил голову. И слегка улыбнулся. — Долго придумывал ответ? — спросил он спокойно и перевёл взгляд к скулам Хэйтема. Они могли спорить до посинения — они и будут спорить до посинения, но Радунхагейду знал, что «они» уже появились в тот момент, когда открыли общую охоту на Бенджамина Чёрча. Что «им» работать легче и приятнее, чем поодиночке. Что теперь от «них» отказаться будет сложнее. Радунхагейду понимал. Хэйтем понимал. Лучше бы они тогда пристрелили друг друга. * * * От Хэйтема не пахло ни кровью, ни гарью, ни шлейфом человеческих эмоций. Радунхагейду задел носом его щёку — почувствовал едкий аромат одеколона. Случайно тронул носом шею — и на внутренней стороне ноздрей осел запах резкого мужского пота. Мазнул своими губами по его губам — и в лицо ударило овсяной похлёбкой, которую Хэйтем прикончил недавно. Когда Радунхагейду поцеловал его, то собственные мысли схлынули из головы только чтобы наполниться чужими. Ему казалось, он слышит всё невысказанное Хэйтемом. В его поцелуе нежности и осторожности было больше, чем в любом движении или слове, будто он и не целовал вовсе, а трогал губами, изучал. Не знай его, Радунхагейду подумал бы, что тот боится. Он недовольно фыркнул, но поцелуй не разорвал. Сильнее вжал в леденящую спину стену, раздвинул чужие сухие губы языком и тронул им зубы и дёсны. Хэйтем выдохнул и дёрнулся назад так сильно, что едва не ударился затылком о стену. Радунхагейду проводил мутным взглядом его язык, быстро исчезнувший за желтоватыми зубами, и крепче стиснул пальцы на ткани одежды Хэйтема. — Пусти, — выдохнул он, и Радунхагейду пустил. Хэйтем метался по комнате, что пума по клетке. Кусал губы, бегал вокруг себя глазами и дышал тяжело и взбудоражено. Радунхагейду наблюдал за ним отстранённо, словно это не он только поцеловал его, словно не он проникал в чужую голову и пускал его в свою. — Я не должен был. Не должен. Стреляй. Радунхагейду прикрыл глаза и устало прислонился к стене, к которой до этого прижимал Хэйтема. Не закрывай глаза, думалось ему. Смотри на этого человека: врага, тамплиера, мнимого союзника. Радунхагейду многое бы мог ему ответить. На его ноже высыхала кровь и портила клинок. На полу валялись мёртвые британские солдаты. Тот, что захлебнулся кровью, открыл глаза и сказал одними губами. Стреляй! Наверное, он что-то сказал и Хэйтему. Это было единственным объяснением того, почему Хэйтем вдруг сократил между ними расстояние, не быстро, не медленно, без лишней предосторожности, но напряжённо. Коснулся воротника Радунхагейду, словно разглаживая его, провёл пальцами по груди вниз. Радунхагейду наблюдал за ним, склонив голову. Радунхагейду любил мужчин, молодых, открытых и честных. Хэйтем под это описание не попадал, и всё равно Радунхагейду не смог найти в себе сил скинуть его ладони. Не сейчас. Не когда-либо ещё. Следующий поцелуй вышел почти таким же. Всю страсть Радунхагейду отдавал своему делу и поле боя. Вся страсть Хэйтема, если она и была когда-то, выгорела из него с годами. Целовался он медленно и грубо, стискивал одежду Радунхагейду пальцами так сильно, что ему казалось, что он сейчас её порвёт. Радунхагейду положил свои ладони поверх его ладоней, отвёл от себя и крепче прижался к стене, позволяя Хэйтему вести и властвовать — такова была природа их обоих. И оба они умели уступать, когда было нужно. Сейчас уступить решил Радунхагейду. Хэйтем не собирался раздеваться или раздевать его. Движения были торопливыми, словно он боялся передумать; руки развязывали шнуровки на бриджах быстро и неаккуратно, сбивчивое дыхание грело шею, когда он опустил голову и ткнулся лбом в плечо Радунхагейду, пользуясь разницей в росте. Радунхагейду положил дрожащую ладонь на спину Хэйтема, обнимая, прижимая ближе к себе, почувствовал его прикосновения на бёдрах, между них, почувствовал его плоть во второй, свободной ладони. Хэйтем был безмолвным, и Радунхагейду воспринял это как вызов — тоже молчал, сцепив зубы, лишь тяжело дышал в макушку Хэйтему, бередя седые пряди волос. Мёртвый британский солдат продолжал наблюдать за ними. По его губам всё ещё можно было читать: лучше бы вы тогда пристрелили друг друга. Когда Хэйтем поднял голову, Радунхагейду предугадал очередной поцелуй ещё раньше, чем тот случился. Хэйтем крепко вжался губами в его губы, не открывая свой рот и не позволяя Радунхагейду сделать этого. Он кончал медленно и мало; его тело подрагивало и так и норовило прижаться к телу Радунхагейду. Радунхагейду не убирал руки с его спины, чувствуя, что и сам скоро закончится. Он отстранился, откинул голову назад и закрыл глаза. — Блять. Вот блять, — выдохнул Радунхагейду. С пояса что-то упало. Когда Радунхагейду опустил взгляд, то увидел, что это был его пистолет. * * * — Ты уже убивал людей? Спросил у него Тайенданегеа, когда Радунхагейду, вернувшись из Бостона, поспешил навестить родную деревню. — Ты уже убивал людей? Спросил у него маркиз де Лафайет, идущий в Чаддс-Форд Тауншип на свою первую битву, где получит пулю в бедро и впервые заберёт чужую жизнь. — Ты уже убивал людей? Спросил у него Ахиллес, когда Радунхагейду только разделался с ворами и избавился от их тел. Да. Да-да-да-да. Убивал. Люди его племени верили, что, когда забираешь жизнь у животного, нужно почтить каждую его часть, чтобы чужая жизнь не пропадала даром. Съесть мясо, одеться в шкуры, сделать из костей смертоносное оружие, вылечиться жиром в холодную зимнюю стужу. У убитых людей могавки забирали лишь скальпы, бесполезные в быту, но нужные для устрашения. Человеческие тела гнили на земле, под землей. Их сжирали рыскающие по снегу волки, в их мёртвых телах откладывали личинки беспокойные мухи. А бесполезные кости, и зубы, и жир впитывались в почву, исчезая в ней навсегда. Да, я убивал, говорил Радунхагейду, и в ответ получал кивки — какие-то слишком удовлетворённые. Спокойные. Понимающие. Он точил свой старый охотничий нож — чтобы отбиваться от волков, чтобы продавать оленьи шкуры, чтобы питаться кроликами по пути через Фронтир. Он стирал кровь со скрытых клинков, чтобы не ржавели — они ему ещё понадобятся. Уильям Джонсон. Томас Хики. Джон Питкэрн. Бенджамин Чёрч. Чарльз Ли. И, конечно, Хэйтем Кенуэй. Пускай их кости, бесполезные и никому не нужные, сгниют в земле. * * * Хэйтема он увидел издалека. Пришпорил лошадь, слез с неё и потянул за собой за поводья. Лошадь устало, но послушно поплелась за ним — Радунхагейду яростно гнал её, чтобы успеть добраться до Вэлли Фордж и предупредить Вашингтона. И первым, кого он здесь заметил, был Хэйтем, время от времени отмахивающийся от мошек и одёргивающий рукава. Радунхагейду фыркнул и подошёл поближе, обращая на себя его внимание. — Идём. Сейчас же. Хэйтем не стал тратить время на приветствия — Радунхагейду их и не ждал. Он отдал поводья солдату при лагере, и в несколько длинных шагов нагнал Хэйтема. — Надо было… — начал было он, но Радунхагейду оборвал его речь: — Заикнёшься про Чарльза Ли — между нами всё будет кончено. Стреляй. — Никогда не сталкивался с такой твердолобостью, — сказал Хэйтем почти с восхищением. Радунхагейду пожал плечами и ответил уже сказанными им когда-то словами: — Это у меня в крови. — Хэйтем резко перевёл на него взгляд. Дёрнул губами, словно желая что-то сказать, но вновь отвернул глаза к дороге перед ними. — Ты постоянно говоришь мне о чём-то, пытаешься доказать свою правоту. Я верю лишь тому, что видел собственными глазами. Я видел, как тамплиеры отбирают земли моих людей. Как убивают их. Как травят народ своими идеями, желая подчинить себе. Если ты покажешь мне обратное, то… — Не говори мне, что вдруг пересмотришь свои идеалы и изменишь своим принципам, — сказал Хэйтем, позабавленный. Радунхагейду не стал ему отвечать. Они подошли к палатке Вашингтона. Радунхагейду кивнул охранникам у входа; те, подозрительно оглядев Хэйтема, посторонились. Радунхагейду приподнял брезент и ступил внутрь. Вашингтон сидел за столом и вручал негритянскому мальчишке-рабу письма. Взгляд Радунхагейду зацепился за последнее, но он не стал акцентировать на нём внимание. — Коннор, — сказал главнокомандующий несколько озадаченно. — Ваше превосходительство, — кивнул Радунхагейду. Чернокожий мальчишка направился к выходу, едва не врезавшись там в Хэйтема. — Британцы покинули Филадельфию и перебрасывают силы в Нью-Йорк. Лицо Вашингтона, обычно крайне суровое и скорбное, сразу просветлело. — Мы можем перехватить их у Монмута… И вернуть Филадельфию. Войска поведёт Клинтон, а значит… Откуда у тебя эта информация, Коннор? Мне следует распустить всю разведку, если она до сих пор так ничерта и не смогла узнать, — раздражённо добавил он и подозвал к себе мальчика-раба. В палатке главнокомандующего пахло чернилами, бумагой и крепким градусом. Снаружи пахло надвигающимся ливнем, травой и гноем. Радунхагейду, не говоря ни слова, схватил Хэйтема за запястье и потянул за собой, в одну из пустующих палаток. Поцелуем резким и грубым вытолкнул воздух из лёгких Хэйтема, пригладил пальцами его едва-едва выступившую щетину, упал спиной на разложенную на полу плотную парусину, набитую соломой, потянул Хэйтема за собой. Хэйтем сел на его бёдра, тяжёлый и горячий, опустил на пол треуголку, дёрнул пуговицей на воротнике, и Радунхагейду с придыханием подумал, что вот, сейчас он разденется, обнажится, покажет себя. Но, как только верхняя пуговица покинула петлю, Хэйтем опустил руки и торопливо завозился со шнуровкой на их бриджах, и Радунхагейду обречённо вздохнул, помогая ему, сталкиваясь с ним слегка дрожащими пальцами, мутными взглядами, плотными одеждами. Радунхагейду закрыл глаза, отдаваясь ощущениям. Заслужил выдох Хэйтема, что был настолько облегчённым, настолько довольным, словно он скинул с себя цепи, в которые был закован долгие месяца. Тёплый, и живой, и ласковый, и грубый, он схватил Радунхагейду за подбородок и, склонившись к нему, прошептал прямо на ухо: — Не закрывай глаза. Смотри на меня. Радунхагейду послушно распахнул глаза и столкнулся ими с тёмными глазами Хэйтема — безлунная ночь, глубоководные моря, послеливневая грязь на дорогах. Радунхагейду шумно выдохнул и потянулся вперёд, не поцеловав его даже, а мазнув губами по щетине и подбородку. Хэйтем подставил шею, открыто и доверчиво, и Радунхагейду вскинул ладони, вцепившись в его бёдра, сомкнул зубы на яремной вене, слегка, чтобы не оставить следов. Хэйтем всхлипнул и упал на него. — Я не хочу тебя убивать, — признался Радунхагейду, прижимая его к себе за спину. Хэйтем вздрогнул так крупно, словно его прошибла молния. Радунхагейду закрыл глаза. * * * В деревню он прибыл к моменту, когда Тайенданегеа, посильнее сжав в руке томагавк, рванулся к солдатам. Радунхагейду не думал долго; он сорвался с места, сбил Тайенданегеа с ног и упал с ним на землю, заставив того пропахать носом чуть ли не полметра. Томагавк выпал из его рук и отлетел в сторону. Из листвы повыпрыгивали другие могавки и наставили на Радунхагейду оружие. Тайенданегеа скосил взгляд, всё ещё лёжа в его объятиях. — Опустите. Это же Радунхагейду, — почти прорычал он. Могавки, поколебавшись мгновение, послушно убрали оружие. Радунхагейду выпустил Тайенданегеа из захвата и резко поднялся на ноги, игнорируя вновь напрягшихся мужчин. Даже Ганадогон смотрел настороженно. — Что ты здесь делаешь? — Послушайте. Чарльз Ли — это не тот человек, которому стоит доверять. — Тем не менее, патриоты пришли сюда, как он и говорил, — внезапно подал голос Ганадогон. Радунхагейду удивлённо посмотрел на него. — Это ошибка. Деревне ничего не грозит. Вы не можете поддерживать корону… не после того, что я сделал для повстанцев. Радунхагейду чувствовал — сейчас начнутся горячие споры. Ганадогон был тупой, как баран, и настолько же упрямый. Тайенданегеа же попытается найти смысл в словах Радунхагейду, и к нему могут прислушаться остальные люди, хоть некогда уже и пережившие нападение солдат и сожжение деревни. Радунхагейду видел, как загорелись глаза Ганадогона, как отрыл рот мужчина, имени которого он не помнил, как вдруг ближайший куст выплюнул на свет Хэйтема Кенуэя («Стой с лошадьми и не лезь — я сейчас вернусь») — и все могавки без исключения подобрались и направили на него оружие. — Коннор? — подняв руки в примирительном жесте, сказал Хэйтем, даже не удостоив его взглядом. Радунхагейду вздохнул. — Он со мной. Да послушайте же вы… — Он вновь повернулся к Тайенданегеа. — Я говорил с главнокомандующим. Произошла ошибка. Войска развернутся и уйдут. Канадазедону ничего не грозит. Я хоть раз подводил вас? Тайенданегеа казался взбудораженным и поражённым появлению Хэйтема. Радунхагейду бы заострил на этом внимание, если бы не обстоятельства, мешающие сфокусироваться на чём-то ином. Он пытался поймать взгляд Тайенданегеа, но тот упорно смотрел на Хэйтема за спиной Радунхагейду, хоть и внимательно слушая его. После небольшой заминки, он кивнул: — Возвращаемся в деревню. Обсудим всё ещё раз с Матерью Рода. Радунхагейду… Поговорим потом. Радунхагейду кивнул и проводил взглядом их спины. Ганадогон напоследок обжёг его гневным взглядом, но покорно поплёлся за остальными. — Здесь недалеко есть деревня, помнишь? Направляйся туда, я догоню. Оттуда сразу отправимся в Монмут. Скорее всего, встретимся с войском в Инглиштауне. — О чём вы говорили? — поинтересовался Хэйтем, не знающий их языка. — Это не важно. Уже не важно, — покачал головой Радунхагейду и побежал вниз по холму. Каждый раз, когда он шёл этой дорогой, ему вспоминался день, в который Чарльз Ли явился со своими людьми на их земли, взрастил в Радунхагейду ненависть даже к одному своему имени и навсегда открыл глаза его матери. Каждый раз ему казалось, что у него кружится голова, носа касается запах гари и жжённой травы, а в ушах звенят крики испуганных людей. Каждый раз он хотел развернуться и убежать подальше. Судя по усилившемуся шуму сверху, солдаты получили новый приказ Вашингтона и начали собираться. Радунхагейду облегчённо вздохнул и быстро преодолел оставшееся расстояние, заходя за частокол. Мать Рода вскинула на него беспокойный взгляд. — Они уходят, — сказал Радунхагейду, и, примолкшие при виде него люди, вновь загалдели. Радунхагейду нашёл глазами Тайенданегеа и направился к нему, игнорируя редкие оклики. Сидящий прямо на земле Тайенданегеа поднял на него взгляд, какой-то грустный и неуверенный, и Радунхагейду сразу же встревожился. — Человек, что был с тобой. — Хэйтем Кенуэй, — поспешно сказал Радунхагейду, но быстро понял, что это чужое имя ничего не даст Тайенданегеа. — Он… Он союзник. Мы довольно долго работаем вместе, и ещё ни разу он не подводил. — Я его знаю, — сказал Тайенданегеа и опять опустил взгляд. Радунхагейду на мгновение запнулся. — Впервые я увидел его, когда тебя ещё не было. Больше двадцати лет назад, можешь себе представить? Твоя мать тогда как раз должна была выйти за меня замуж, а потом появился он. Хэйтем Кенуэй. Радунхагейду сделал шаг назад на ослабевших ногах. — Я… не понимаю. — Ты похож на мать, Радунхагейду. — Тайенданегеа, казалось, его даже не слышал. — Но ещё больше ты похож на своего отца. Как ты до сих пор этого не заметил? Закрой глаза. Чтобы выстрелить. И промахнуться. Он многое хотел ответить замолкнувшему Тайенданегеа. Многое хотел ему рассказать, но слова застряли в горле, и из него вырвался растерянный, непонятный звук. Радунхагейду отступил ещё, и ещё, и ещё, пока не споткнулся о вьющуюся у ног собаку, пока по голове не ударило тупым осознанием сказанного. И сделанного. Лучше бы они тогда застрелили друг друга. Он почти вырвал поводья своей лошади у кормящего её сеном могавка. Запрыгнул в седло и, чувствуя упавшие на непокрытую голову первые капли дождя, резко поскакал вперёд, не обращая внимания на удивлённые взгляды соплеменников. Узкая тропинка, которую он знал наизусть, теперь то и дело норовила спрятаться, убежать от него, и Радунхагейду летел прямо через заросли кустарников и деревьев. Холодный дождь пробирался под воротник, ветки хлестали по лицу, но он, казалось, этого не замечал. Когда в смазанной зелени мелькнуло что-то синее, он побежал быстрее. На ходу вытащил заряженный пистолет, наскоро прицелился и попал чужой лошади прямо между задних копыт. Сокращать расстояние было страшно. — Коннор, — хрипло выдохнул лежащий на спине Хэйтем. Если бы мог сейчас кричать — накричал бы на него. — Совсем с ума сошёл? Я мог умереть или стать калекой. Вдруг я уже только что стал калекой? Радунхагейду одним движением спрыгнул с лошади, шомполом протолкнул порох в пистолет, сказал: — Подымайся. И направил на него дуло. Хэйтем недоверчиво посмотрел на него. Кривая усмешка скользнула по его губам, но быстро покинула их. Кряхтя, он поднялся на ноги, бурча себе под нос, что лишь чудом ничего себе не сломал, поправил треуголку, оттряхнул грязь с плаща. Радунхагейду ловил каждое его движение, и каждое его движение казалось таким знакомым, родным, что ему захотелось забыть обо всём, опустить пистолет и найти с Хэйтемом временный ночлег в ближайшей деревне. Стреляй. — Что на тебя нашло? — Ты знал, — резко сказал Радунхагейду. — Ты знал, кто я. С самого начала. Именно поэтому так цеплялся за наш союз. Именно поэтому тогда сбежал из таверны. До Хэйтема начало доходить. Он громко выдохнул через нос и вздёрнул подбородок. Неуверенный дождь, словно боявшийся лить в полную силу, стал верно затихать. Радунхагейду рукавом свободной руки вытер неприятно холодящую воду с шеи. — Ты знал, — повторил он почти с отчаянием. Хэйтем изломил брови. — Боже, чёрт возьми, ты знал. Он обессиленно опустил пистолет, борясь с желанием со всей силы бросить его прямо себе под ноги. Не видел смысла и дальше угрожать, будучи не способным выстрелить. Хэйтем сделал шаг вперёд, но Радунхагейду угрожающе сказал: — Ещё один шаг — я пристрелю тебя. — Ты итак пристрелишь меня. Радунхагейду хотелось взвыть волком, отрастить орлиные крылья и улететь подальше. Он сжал в пальцах рукоятку оружия с такой силой, что ему стало больно. Дождь совсем перестал идти; из-за облаков выглянуло яркое летнее солнце и осветило лицо Хэйтема напротив. Смотреть на него было почти больно. Радунхагейду развернулся. — Зачем? — вырвалось у него. Не бойся. Стреляй. Он разжал пальцы. — Если бы я знал, что произойдёт, я бы сделал всё, чтобы не встречать тебя вновь, — глухо сказал Хэйтем. — Надо было убить тебя ещё давно. Теперь я уже не смогу этого сделать. Радунхагейду быстро обернулся к нему. Преодолел расстояние между ними — и ударил кулаком прямо в ухо, туда, где побольнее. Хэйтем зашипел, но ответ от него ждать себя на заставил. Удар в нос вышел болезненным, Радунхагейду стало горячо, и из ноздрей побежали ручейки крови. Он дёрнулся вперёд, собираясь избить Хэйтема до смерти, но внезапно все силы покинули его. На плечи навалилось жуткая усталость. Он дёрнулся вперёд — и упал прямо в объятия Хэйтема, дышащего тяжело и встревоженно. — Не закрывай глаза. Стреляй, — прошептал он ему прямо на ухо и вложил в ладонь Радунхагейду подобранный с земли пистолет. Хэйтем будто знал. Знал, что Радунхагейду боится. Что не выстрелит. Он закрыл глаза и уронил голову на чужое плечо, подставляя обнажённую шею лучам солнца. Широкие ладони Хэйтема покоились на его спине, оставляя свои невидимые тёплые метки. Радунхагейду посильнее сжал рукоятку пистолета. Стреляй. И открыл глаза.