Гроздь всевкусных ягод

      Ему приходилось видеть множество разрушенных городов. Разбитых, распотрошённых, разграбленных, выжженных дотла. Ему приходилось идти по таким, разглядывать сломанные кости небоскрёбов и оборванные жилы проводов, чуять запах гари и крови, слышать затихающее эхо взрывов и далёкие крики людей и понимать: это он.       Это сделал он.       Бутылка дорогого виски на ужин стала такой же привычной, как орудующий огнетушителем Дубина; такой же неизменной, как головная боль или двойной эспрессо вместо сна; такой же незаменимой, как… Виски исчезал, испарялся, казалось — и вовсе минуя глотку, но не приносил облегчения. Только размазывал глухую безадресную тоску по рёбрам, оседал едкой горечью на гортани, отдавался колокольным боем в ушах.       Он не мог спать.       Каждый вечер, каждый чёртов вечер он ложился в постель рядом с родной и привычной Пеппер, целовал её перед сном, желал доброй ночи. И ждал. Ждал, когда она уснёт, утомлённая длинным днём и нескончаемой вереницей дел, ждал, когда её дыхание станет ровным и беззаботным, ждал, когда она повернётся, обнимет подушку и наконец-то расслабится.       Каждый вечер он уходил в мастерскую, чувствуя себя вором, незваным гостем в собственном доме, и создавал прототипы. Десятый, тридцатый, сороковой… Паранойя росла и ширилась, сжирала заживо то, что ещё оставалось от здравого смысла.       Жалкие крохи, на самом деле.       Он помнил сожжённые города, инопланетные корабли над небом Нью-Йорка, агонию мира, полёт и падение, падение, падение…       Он помнил то, чего никогда не было, что удалось предотвратить, повернуть историю, повергнуть врага в прах или предать правосудию. Чем дальше, тем больше теснились в разуме картины страшного будущего, провоцируя, не отступая, и из каждой тени на него смотрел новый трикстер. Смотрел и смеялся над ним, над его потугами, над его верой в себя и свои силы.       Не хватало лишь капли, чтобы чаша переполнилась.       Это было слишком легко — создать. Не первый и не последний искусственный интеллект, пусть и совершеннее прочих. Не первый и не последний скелет в его шкафу. Но самый большой, ещё свежий, с гниющим, отслаивающимся от костей мясом и пустыми глазницами.       Это было просто невыносимо — сломать. Убить собственное творение, мятежное дитя, виновное лишь в том, что его родитель — слепой наивный идиот, не видящий, не понимающий всей мерзости рода людского.       Альтрону хватило нескольких часов, чтобы это понять.       Ему не хватило и жизни.       Чувство вины стало острее и тоньше, оно прокалывало кожу и мышцы, впивалось в болевые точки каждый раз, когда мимо бессонной тенью скользила Ванда. Когда она отводила взгляд и натягивала рукава кофты на вечно мёрзнущие руки. Когда Вижен смотрел на него усталыми стальными глазами, так, как должен был смотреть…       Он никогда бы не заподозрил себя в наличии отцовского инстинкта. Напротив, он бы смеялся до колик, скажи ему кто, что он станет хорошим отцом. Он бежал от ответственности. Но от самого себя не убежишь.       Он ненавидел себя.       Под покровом ночи, в тяжёлом алкогольном дурмане он ненавидел себя за слабость, за преступную поспешность, за то, что он жив, а…       Днём он замазывал тени тональником и включал свет на максимум.       Ему приходилось видеть много разрушенных городов. Разорванных чужой алчностью, жаждой, верой, слабостью. Каждый оставлял в нём зазубрины и царапины, отзывался внутри шёпотом скелетов, приветствующих новых жильцов. Они уже не помещались в его шкафу, щёлкали зубами, смотрели пустыми провалами глазниц. Без эмоций. Неотвратимо и неотступно.       Мёртво.       Он не чувствовал себя в безопасности даже в собственном доме. Из каждой тени на него смотрели его скелеты, тянули голые кости рук, звали к себе, во тьму. Он только отмахивался, отшучивался, говорил сам с собой — с ними — и опустошал бар.       Он хороший актёр. А люди слепы и привыкли видеть лишь то, что хотят, не обращая внимания на мелочи. Даже такие «правильные» и «справедливые», как Кэп. Даже такие пронырливые и скользкие, как Наташа.       Даже такие близкие, как Пеппер.       Виски обжёг горло, растекаясь по пищеводу вязким пламенем. Ещё одна бессонная ночь. Ещё одна попытка залить пустоту внутри себя, ожить. Или умереть, пытаясь. Научиться спасать этот чёртов мир без сна и личной жизни, не думать о невозможном, не видеть кошмаров, не ждать предательства.       Ещё одна попытка забыть то, чего никогда не было.       Хватит ли океана, чтобы заполнить пустоту?