Гроздь всевкусных ягод

      Старые фотокарточки хранят его воспоминания. Можно смотреть на зернистую от времени картинку, перебирать в пальцах засаленные картонки и вспоминать.       Как светились в полутьме белые буквы вывески какого-то общепита. Как сквозь покрытое разводами стекло виднелись убогая красно-коричневая обстановка; усталые люди, вяло жующие жирный фастфуд; пятна краски на стенах; массивный кассовый аппарат. Как мигали фары соседнего авто, и толстый водитель, вышедший покурить (такая мелочь, и почему только помнится), тоскливо смотрел на окна забегаловки. Как сияли глаза — карие, зелёные, синие, почему он не помнит? — напротив, и салон пах цветами и табачным дымом. Как говор радио становился всё тише… и тише… пока не умолк совсем.       Он почти не слышит звуков, только несмолкаемый белый шум и ласковый голос Лоры.       Он перебирает фотокарточки как величайшее сокровище, хранит в кармане — у сердца — и старается не думать. Недуматьнедуматьнедумать, что сказала бы Лора, увидев его сейчас. Раздавленного, потухшего, ни на что не способного. Пустого.       Наверное, Лора бы взяла в руки полотенце и, размахивая им на манер пращи, принялась выговаривать об излишней жестокости и карме. Купер бы наблюдал сверху, со ступенек лестницы, молчаливо поддерживая отца: если тот что-то сделал, значит, так было нужно. Лайла приняла бы сторону матери, застыв у входа на кухню гордой статуей богини Фемиды. А маленький Натан возился бы с новым конструктором, не обращая внимания на взрослых и их скучные игры.       Наверное, ему было бы стыдно смотреть в их глаза и видеть жухлое осуждение там, где раньше цвела любовь.       Он не знает.       Он перебирает фотокарточки, потрескавшиеся, полинявшие от времени, — и дождя, господи, почему ты не дал ему ума прятать такие важные вещи надёжнее? — бесценные. Вспоминает круглое лицо, нежный голос, три родинки на позвонках, тёплую тяжесть в ладонях.       А теперь его ладони пусты и холодны, в них лишь металл и смерть. И тонкие ниточки памяти, острые, ранящие не мозолистые, огрубевшие от рукояти катаны пальцы, но самую душу.       Сквозь оконное стекло доносится шелест дождя, гул машин, резкие выкрики на японском. Он откидывает голову назад, упирается затылком в стену и закрывает глаза. Пытается слушать, но не слышит: и шум, и дождь перекрывает детский смех и ласковое журчание голоса, и он напрягает память, стискивает зубы, но не помнит, не может разобрать слов. Она что-то говорила. Тогда, за несколько секунд до тишины, за несколько секунд до…       Резкий гудок обрывает нити памяти, и он сжимает руку в кулак.       Время вышло. Его, их, мира — всё.       Он легко поднимается на ноги, пряча старые фотокарточки в кармане куртки — у сердца, вернее, у того, что от него осталось.

***

      «Мы что-то нащупали. Возможно… есть шанс».       Наташа говорит о шансе, а он просит, он умоляет её не давать ему ложной надежды, потому что иначе… он сойдёт с ума.       Он уже сошёл, свихнулся, спятил, это понимает даже якудза за момент до смерти, за миг до того, как его катана вспорет шею, обнажая мышцы и жилы, выпуская на волю яркую алую кровь.       Какого дьявола весь этот бесполезный мусор выжил, когда его Лора… его семья…       «До надежды ещё далеко».       Но он уже её не слышит. В ушах гул, и звон, и тихий смех; перед глазами — цветные пятна и смазанные временем улыбки, отпечатанные на старых фотокарточках.       Последние ориентиры: тяжесть катаны в одной руке и тонкие пальцы Наташи — в другой.       Последняя возможность не услышать, не поверить, сохранить хотя бы каплю сил для того, чтобы жить дальше, если…       К дьяволу такую жизнь.       Всё или ничего, Клинт. Разве когда-то было иначе?