***
— Пой песни, пой, маленький ковбой, — смешливо фыркнула Гортензия. В комнате Скруджа всегда было достаточно аскетично, сколько Гортензия помнила брата. Мебель громоздкая, старая, возможно заставшая ещё времена последних древних египтян — во всяком случае, сам Скрудж почему-то был в этом уверен. Как заправский брюзга, каждый раз, когда створка тумбы или дверца шкафа не поддавалась с первого раза, он неустанно бормотал что-то о мамонтах, динозаврах и почему-то Тутанхамоне. Сейчас Гортензия сидела на кровати — конструкции из трёх квадратных ящиков, набитых до самого верха пустыми стеклянными бутылками из-под вина, которые Скрудж с малолетства усердно таскал из порта. На ящиках лежал тюфяк, набитый соломой. Девочка то и дело ёрзала, пытаясь устроиться поудобнее — из головы не выходила мысль о том, что её кровать много удобнее. — Думай, что хочешь, — отмахнулся Скрудж, пересчитывая монеты и закидывая их в стеклянную статуэтку в виде толстенного кота. Снизу было большое круглое отверстие, туда молодой селезень и закидывал маленькие поблескивающие кругляшки. Рядом лежала толстая глиняная шайбочка с немного выступающими неровными краями с одной стороны, служившая, видимо, своего рода затычкой. — Поосторожней с книгой, — не глядя бросил он, а Гортензия с пристыженным видом перевернула треть всех страниц, закрывая порванный кусочек. — Слушай, не будь большим ребёнком, — отложив энциклопедию, Гортензия перебралась на перьевую подушку — подушка была откровенно дохлой, но на ней всё равно было лучше. — Ну, попала ему вожжа под хвост... — Почему-то она попадает туда только при мне, — проворчал Скрудж. Он отставил импровизированную копилку, облокотился о кровать и устало уставился в окно на покрытые пеленою тумана поля, тянувшиеся дальше границ деревни, в которой они жили. — Я уже всё решил, не пытайся переубедить, напрасно сотрясёшь воздух. — Скруджи, я действительно сомневаюсь в том, что это необходимо. Да, возможно, мы не имеем чего-то, но все, что действительно нужно, у нас есть, — она слегка запнулась, виновато припоминая ящики, из которых сложена кровать, но все равно продолжила: — Мы есть друг у друга, а это главное… — голос её звучал не слишком уверенно. Скрудж фыркнул. — По-твоему, это мы хорошо живём? — с горечью переспросил он, с досадой саданув по ящикам. Бутылки внутри отозвались жалобным звяканьем. — Пушистик, по-твоему — достойная замена собаке? О да, я прямо-таки чувствовал его преданность и дружелюбие. Он всегда мог меня защитить, — криво усмехнулся Скрудж. — А вот это? В цивилизованном веке? — он тряхнул набитый сеном матрац. — Извини, Гортензия, но я не могу больше на это смотреть. Поэтому уезжаю. — И что ты собираешься делать? Куда поедешь? — с обидой в голосе осведомилась девочка. Да, жили они небогато, к тому же совсем недавно от старости умерла ещё одна гусыня, а новой они позволить себе не могли, но всё же… Вместе преодолеть можно всё. А он уезжает. — Я накопил достаточно денег, чтобы на пароходе пересечь Атлантику. Я еду в Америку, Гортензия. Сестра дёрнулась, как от пощечины. — Ну, брат... — протянула она в нервном ступоре. — Неожиданно. — Я пока не могу взять тебя с собой, — с сожалением продолжал Скрудж, словно не замечая закаменевшую нижнюю челюсть сестры, её потухший холодный взгляд, доселе горевший огоньками из-за негасимого обычно ничем энтузиазма. Но он отобрал у неё мечту. Когда-то, в далёком детстве, они мечтали, как однажды вместе уедут в Америку. Будут путешествовать, а потом осядут в каком-нибудь городе. Желательно небольшом и гостеприимном. Скрудж, тем временем, говорил: — Но как только у меня появится стабильный доход... — Никуда я с тобой не поеду, ты, эгоистичный гусак, — внезапно зло отчеканила Гортензия и с силой плюхнула книгу о матрац. Ящики с бутылками под ним вздрогнули. Она спрыгнула с кровати и нависла над братом. — Тебе стыдно? Нет? Как тебе не стыдно! А вот мне стыдно. За тебя. Сам ты бежишь от проблем, а меня оставляешь с ними наедине. А как же мама? Матильда? Она же ещё совсем малышка. О них ты подумал? Скрудж вздохнул. Его словно и вовсе не затронуло сердитое оживление, захватившее сестру. Он всё также сидел на изрытом временем ковре и задумчиво потирал клюв. — Я буду отсылать вам деньги, как только более-менее устроюсь. Одним ртом меньше, а спустя какое-то время и вовсе сможете жить спокойно, не думая о том, что будет, если протечет чердак. Мама знает, — уронил МакДак, и воцарилась звенящая тишина. Спустя несколько секунд томительного молчания он добавил, будто с усилием: — И она благословила меня ехать. Гортензия тихонько взвыла от накопившейся за прошедшие мгновения тишины злости, развернулась на пятках и, всё также клокоча от гнева, вылетела из комнаты брата, смачно хлопнув дверью. Скрудж вздохнул. Он подтянул к себе так неаккуратно ухнувшуюся энциклопедию по геологии и открыл перевёрнутые было Гортензией страницы. «Известные по всему миру золотые прииски» — Америка… — с непонятной иронией хмыкнул гусак и с силой захлопнул книгу.***
Скрудж стоял у порога и терпеливо ждал, когда мама вдоволь намочит его плечо слезами. Мягкие поглаживания по спине должны были бы её успокаивать, но вместо этого будто пуще распаляли. В конце концов, похоже, она была единственной, у кого мозги в это утро стояли на месте. Гортензия обиженно взирала из угла прихожей, не решаясь подойти, всё ещё упиваясь своей обидой; отец в который раз перечитывал замызганную книжицу, перешедшую к нему по наследству от дядюшки, сидя на потрёпанной софе в родительской комнате и время от времени покачивая люльку, где мирно сопела младшая сестра, — из коридора был виден мысок латаного-перелатанного башмака — а сам Скрудж мог чувствовать только как внутренности скручивает от грусти и жалости к матери, страха перед неизвестностью, с которой ему предстояло встретиться в диких землях Клондайка прежде, чем он сможет осесть в Дакбурге, и неясной вины перед сестрой. — Что ж, — выдавил из себя Скрудж, аккуратно разжимая объятия матери. — Я буду писать вам, — из комнаты послышалось фырканье и шелест страниц. Мама всхлипнула. Скрудж почувствовал, как его нервы напряглись настолько, насколько это вообще было возможно. Он обернулся к сестре, надеясь… Он не знал, на что надеялся. Вероятно, на чудо. На старое-доброе чудо. — Обнимемся на прощание? — Гортензия фыркнула, и это было так похоже на недовольные звуки из комнаты родителей, что молодому селезню показалось, как внутри у него что-то надорвалось. — Что ж, — повторил он. — Я буду скучать. Он поцеловал мать в лоб и вышел за дверь, ни разу не оглянувшись. Однако, взгляд сестры долго ещё жёг ему спину.