🔥🧊
Перед глазами застыло крупное круглое пятно, которое перед потерей сознания было спокойным небом, что так метафорически стало таковым после того, как он вылил из себя всю свою копившуюся боль в виде огня. Все, кто сегодня присутствовал, всю жизнь будут вспоминать (о, еще как!) этот день, когда поединок двух стихий едва не привел к многочисленным смертям и масштабным разрушением. А Реисэцу? Жара, которой горела, казалось, каждая клетка тела, чуть всколыхнулась при мысли о Канхьо. Облегчение, пришедшее после освобождения от собственных оков, разбавило какое-то неприятное беспокойство. Словно ловкая кошка, взобравшаяся на мебель, пришло это непрошеное чувство, когда он вспомнил о нем. Это беспокойство удивляло своей неуместностью, но его однозначно нельзя было назвать незнакомым. Скорее заброшенным на далекую полку сознания, где оно лежало, собирая пыль, а потому забытым, потому что он испытывал его лишь в детстве, двенадцать лет тому назад. Едва тряпка, смоченная в воде, опустилась на его лоб, разноцветные глаза приоткрылись. Чуть более двух секунд понадобилось, чтобы осознать, что он находится в лазарете, и еще три чтобы наскрести силы для резкого подъема с койки, на которую его положили с нараспашку расстегнутым жакетом, ибо того требовал его случай с перегревом организма. Нельзя сказать, что такой резкий скачок не напугал врачей, задача которых была лишь в том, чтобы сбить его температуру, и что его дикие оглядки по сторонам с целью найти что-то или кого-то не вызвали вопросов. Но заданный твердым, не терпящим возражений и прочих фокусов голосом, голосом Старателя, вопрос, заставил всех врачей проглотить уже приготовленную речь о постельном режиме и о необходимости передохнуть: «Где он?»❄️
Он резко вскочил с... Ванны? Конечно, карнавал ужасов во время отключек никогда не заставлял себя долго ждать, и этот случай столь изощренные сновидения тоже не упустили, разбудив его и заставив жадно глотать ртом воздух, а потом удивленно изучать окружение: он лежал в низкой керамической ванне, наполненной холодной водой (явно живой: волны мерцают бело-голубым, как северное сияние) прямо в одежде, освобожденный только от обуви. Рука, слава Богу, цела, не разбита и не растаяла, чуть более внимательное изучение дает понять, что лед совершенно необъяснимым образом превращается обратно в плоть, кровь, кости, вены и во все те сложные составляющие анатомии, которые придумала природа. Левая рука оказывается плотно закутанной в толстый и насквозь мокрый слой марлевой повязки, а почти полное отсутствие боли в ней говорит, что эта заговоренная водичка справилась со своей задачей и как следует подлатала его. Вот только сколько он отлеживался? С некоторыми усилиями он встал, поборов головокружение. Будь проклят этот недосып. Будь проклята вся эта усталость, которая прилипла к нему еще с утра и до сих пор высасывает из него все жизненные силы. За чашку кофе сейчас не грех и придушить кого-то, но впервые мысль о любимом напитке приносит какую-то грусть и чувство в горле, о котором он давным-давно и думать забыл: жажда. Слабая, но настолько непривычная и неуместная, что начинает заслонять собой мир. Наконец-то этот бесконечный день со всеми его дарами закончился. Наконец-то это треклятое солнце, что нависало над ними весь день, вновь пришло в движение и спешит за горизонт, окрашивая небо в оранжево-синие сумерки, которые пробиваются сквозь небольшое окошко в этой своеобразной ванне, оставляя на стене из кафельных плиток ярко-оранжевый след, так напоминающий недавний огненный переполох, который устроил Шото... Вечно ледяное сердце резко пронзило неожиданной горечью, словно мысли о Тодороки внезапно сделались тлетворными. Окружающий мир в одночасье застыл, превратившись в плохо нарисованную картину, от которой веяло непередаваемой меланхолией. «Я их больше не увижу..., — пролился свет на одну разрывающую душу мысль. — Это конец». Он вышел из своего водного ложе, капая на кафельный пол мерцающими каплями воды, и стал водить взглядом по узкому помещению в поисках своей обуви. Искомое нашлось быстро, но неожиданно (хотя, нет) появилась проблема в виде шнурков, которые никак было нельзя завязать одной рукой, и то плохо послушной ввиду толстого слоя бинта. Можно было просто заморозить кончики и, двигая льдом с помощью криокинеза, решить эту проблему, но Реисэцу бесцеремонно заправил их в обувь, которую пришлось надеть на босую ногу. Выпрямившись, он поморщился от вернувшегося головокружения, но переборол его и двинулся вперед, источая холодный дым, который до этого был водой на нем, и прихрамывая. Никакой боли в ногах, никаких повреждений — обычная усталость, из-за которой трудно даже держать спину прямо, а ноги приходиться чуть ли не волочить. Со стороны, наверное, сейчас он жалко выглядит, ничем не лучше после отравления перцем. Дверь находится слева, впритык к противоположной стене. Едва обожженная рука опустилась на белую дверную ручку, она открылась, как сначала показалось, сама по себе, но потом ярко-голубые глаза увидели белоснежный халат и черно-желтые пряди волос. На пороге стояла Тахана Ханако, внучка Исцеляющей Девочки, и она изучала какие-то бумаги, не видя перед собой никого, но когда ей пришлось перенести внимание от документов на больного, который должен был еще лежать в воде без сознания, Реисэцу едва не пришлось закрыть уши, настолько громко она завизжала от испуга, всплеснув руками и выкинув бумаги. — РЕИСЭЦУ ЧЕРТ ВОЗЬМИ! — кричала она на него. — КОГДА ТЫ УЖЕ ПЕРЕСТАНЕШЬ ТАК ПУГАТЬ ВСЕХ? — Прости... — и даже голос какой-то слабый, тихий, едва себя слышит. Ханако глубоко вздохнула, успокаиваясь, и поправила очки, сползшие на кончик носа. — Тебе еще нельзя вставать, — сказала она. — Пока мы не найдем способ вернуть тебе... — и тут она внимательнее вгляделась в его лицо. — Нет никакого способа мгновенно превратить этот лед обратно в руку, — сказал Канхьо, догадываясь, что́ она хотела сказать. — Этот процесс должен произойти естественным образом. — Мы должны что-то сделать, — невозмутимым тоном, подстать ее профессии, сказала медсестра. — Прошел почти час, а этот лед на тебе почти никуда не делся. — Где он? — вырвалось у Канхьо, и сейчас яснее почувствовалась эта сухость в горле. Кончик языка показался между высохшими губами, моментально создав ассоциацию: как по наждачке. Все-таки, первым делом следует промочить горло, и тут годиться даже простая вода. — Сейчас важно не то, где он, — гнула свое врач, — а то, как вернуть тебе человеческий обли... — но ее речь была прервана Исцеляющей Девочкой, которая в силу ее низкого роста не замечался парочкой. Ловко вскочив, совсем не по-старушечьи, она резво дала подзатыльник заболтавшейся внучке тростью в виде большого шприца, заставив ту больно айкнуть и активно потирать место ушиба. — Бестолковая! Никак не научишься, что больных нужно лечить, а не болтать с ними! — неистовствовала она. — Я это и собиралась делать, — врачебный тон дал трещину, дав услышать настоящий голос: чуть низкий, комичный и по-детский обиженный. — Принеси живую воду, сию минуту! — и Ханако не заставила себя долго ждать, уйдя куда-то вглубь кабинета. Исцеляющая Девочка секунду постояла, а потом указала на немного обескураженного резкими переменами Канхьо тростью. — Я не знаю, откуда растут ноги у твоей упертости, но рано или поздно она сведет тебя в могилу, Реисэцу. Здоровьем нельзя пренебрегать. — Я чувствую себя лучше, — сказал Канхьо очевидную ложь. — Спасибо. Дальше я восстановлюсь самостоятельно в... — но договорить он не смог, потому что «в Юэй» он сказать больше не мог. И от этого эта тупая игла глубже вошла в сердце. — Реисэцу, — Ханако со стаканом мерцающей воды показалась очень вовремя, потому что Исцеляющая Девочка не успела задать вопросы, на которые ему не хотелось бы отвечать, — до дна. Вкус может не понравиться, потому что там разбавлены лекарства, но тебе точно станет лучше. Канхьо пробубнил благодарение и, взяв стакан с водой, залпом осушил его, предварительно охладив. Холодная жидкость омыла ротовую полость, гоня прочь чувство жажды на долгий и неопределенный срок, и почти застыл в экстазе, чувствуя, словно в него вновь вдохнули жизнь. Еще и не почувствовал медицинского привкуса, блаженство. — Так ты говоришь, — начала Исцеляющая Девочка, — что мы ничего не сможем сделать с твоей правой рукой? — Да, — ответил Канхьо, возвращая Ханако стакан. — Такое со мной было, в детстве, когда пробудилась причуда. Тогда все врачи пытались обернуть вспять этот процесс, но у них ничего не получилось. Тогда они заметили, что лед начинает сам по себе отступать, и они решили, что будет лучше, если дать всему этому восстановиться без вмешательств. — Хорошо, — кивнула старушка, неописуемо удивив внучку. — Раз ты так говоришь, то, значит, ты лучше знаешь, что́ с этим делать. Я говорю это потому, что на моей долгой практике такое встречается впервые, когда живые ткани необъяснимым образом превращаются в воду. Но твоя левая рука... Канхьо посмотрел на забинтованную конечность. Долго думать не пришлось, чтобы понять, что руку можно освободить от уже ненужных пут. Без труда найдя конец бинта, он распутал ее, морально готовясь увидеть нечто ужасающее, тошнотворное. Длинной белой змеей бинт бесшумно упал на пол. Ханако испуганно затаила дыхание, пока Реисэцу оглядывал конечность, измененную уже навсегда. «Ну, зато на депиляцию время и крем сэкономлю» — пронеслась в голове абсурдная мысль, потому что на такой руке нельзя было в будущем ожидать даже намека на волосяной покров. Никакой уродливо натянутой рубцовой кожи, никаких выходящих за рамки принятия внешних дефектов и прочих страшных увечий. Этот ожог от шрама, который тянулся от кончиков пальцев почти до плеча целебные причуды вылечили хоть и не полностью, но зато придали ему очень застарелый вид, из-за которого он выглядит совсем как (знаешь пока ты не рассказал тогда свою историю я думал что твой шрам это специфическое родимое пятно) «Совсем как у Шото...» — Болит? — спросила Ханако. — Где он, — вопроса в словах не было. Канхьо с холодным удивлением изучал свою неестественно красную ладонь, на которой, однако, линии сохранили первоначальный вид. Будто кожа просто цвет сменила. — Мне срочно надо увидеть его. — И ад бы побрал эти беспокойные нотки в голосе, которые просочились сквозь трещинки, которыми пошел безразличный тон. Чувство, похожее на панику, возрастало в груди: что-то мимолетное, важное, способное легко и незаметно ускользнуть из хватки, какой бы крепкой она ни была. — Тодороки находится в южном крыле этажа, — ответила Исцеляющая Девочка. — Тоже без сознания из-за перегрева и переутомления. Реисэцу, пожалуйста, остановись и приди в себя. Тебе не следует покидать кабинет в таком виде. Ни Ханако, ни Исцеляющая Девочка не удивились, когда Канхьо проигнорировал предупреждение последней. Прихрамывая, волоча собственный вес на обессиленных ногах, он протиснулся между бабушкой и внучкой, выйдя в более просторное помещение, где справа стояла мебель стерильного белого цвета, а также кофейный чайник с графином мерцающей воды, двумя чашками и бумагами, а левая стена была сплошь прикрыта стеклянным шкафом со всевозможными лекарствами и медицинскими инструментами. Тяжелая дверь, ярко-белая (белый, белый, все тут белое!), аккуратно была спрятана в не менее выбеленной стене, выделяясь лишь дверной ручкой. Он открыл ее, очутившись в огромном пустом коридоре, который уже был освещен линиями ламп, что были вделаны в потолок. Южное крыло, значит, ему нужно обойти это строение, в одночасье ставший в нескольких раз больше, почти наполовину. Причуда привлекла бы непрошеное внимание случайно проходивших тут про-героев, чего не хотелось, поэтому пришлось набраться сил и терпения и идти пешим ходом до такого далекого от него крыла... А там еще и заглядывать в каждый кабинет, потому что Исцеляющая Девочка не знала, в какой именно палате положили победителя этого года. У Бога, походу, на этот день закончилась удача, и Реисэцу оказался одним из обделенных. (…) Народ снаружи неистовствует от жажды увидеть итоги Фестиваля, но Канхьо на это все равно. Он хочет увидеть его. В последний раз. В последний раз перед тем, как навсегда покинуть (…хьо...) академию, которая, признаться честно, стала для него домом. Уютным и приветливым. — КАНХЬО! Но этот надрывающийся голос, который не похож ни на один знакомый, заставляет его обернуться и понять: щепотка удачи у Владыки Отца Любящего все-таки осталась для него. Вот он, Шото, родной, буквально стремглав мчится к нему. Верхняя часть геройской формы плохо заправлена и почти не застегнута, отчего туловище наполовину оголяется из-за бега. Канхьо прошел метров сто, не больше, поэтому Шото не требуется много обегать эту огибающую стену, чтобы резко затормозить, сохранив между ними несколько метров, и встать как вкопанный. Лицо чуть раскрасневшееся от бега, дыхание глубокое и частое, но взгляд... Канхьо прослеживает за его глазами, в которых плещутся явный испуг и неимоверное сожаление, и понимает, что Шото смотрит на то, что он натворил. — Что ж, Шото, — начинает Канхьо усталым голосом, смотря на свою руку, — уделал же ты меня, причем одной левой. — Но Шото не реагировал. — Знаешь, моя левая рука почему-то страдает больше, чем правая. Сначала вены в детстве, потом перелом в результате боя со Старателем, потом его утыкали бумажными лезвиями, а теперь ты. Я пропустил какой-то момент? — и внезапно приходит это осознание о чьей-то суеверии. — И не смей все ссылать на твое якобы проклятие, из-за которого знакомые с тобой люди повреждают себе руки. — Ты серьезно? — Тодороки наконец подал голос, дрожащий, раздраженный и одновременно испуганный. — И после всего того, что ты сделал, ты в расположении духа каламбурить, ты, сумасшедший индюк?! — Индюк? — усталость куда-то делась, уступив место такому неожиданному и непонятному возмущению, что оно явно отразилось на его лице: шея вопросительно вытянулась, лицо исказило неприятное выражение оскорбления, а глаза открылись шире. Стояли двое, один нервный, другой такой возмущенный, точно индюк. Две секунды, и один издал странны звук: «Ха», который тихо повторился индюком: «Ха-ха», а потом волна дружеского смеха накрыла их обоих. Смеялись, но не оттого, что что-то было смешно — напряжение держалось такое, что кто-то на подсознательном уровне решил разрядить обстановку, а второй невольно поддержал внезапную затею. Шото закрыл глаза от смеха и живот руками, крест-накрест, Канхьо запрокинул голову, безудержно смеясь, но не так, как раньше, когда он унизил Бакуго, а просто, добродушно, оглашая вместе с Тодороки эхом строение. Наконец, когда веселье чуть улеглось и двое друзей, знакомые словно не несколько месяцев, а четыре года, лишь чуть посмеивались, Канхьо опустил голову, подошел к нему и положил левую руку ему на плечо. — Я не мог поступить иначе, — сказал он, смотря на лицо, которое становилось таким расслабленным и счастливым лишь в его компании, и то редко. — Особенно с тобой. Знаешь, почему? Потому что ты небезразличен мне, Шото, и я хочу, чтобы ты был счастлив и не позволял застарелым травмам препятствовать тебе в этом. Я слишком хорошо познакомился с тобой за это время, чтоб просто лишать тебя возможности на хорошую жизнь. Шото улыбался, счастливо и безмятежно, смотря на спокойные и усталые голубые глаза, мягко смотрящие на него несмотря на свет, и на почти шепчущие такие необходимые ему слова губы, двигающиеся ровно и мягко. Снежинки теперь не ужасали, но украшали лицо, ставшее другим, спокойным и добрым, таким, каким он был только в его компании. — Канхьо... — голос звучал счастливо, но очень грустно. — Но это ведь значит... Канхьо мягко моргнул, пытаясь не подать виду, что ему тоже больно осознавать это. Убрав руку и поджав губы, он сказал: — Геройских академий еще много. Никак не в Заинеу, я не уеду в Ятоми, на уме только Шикецу. А это значит, что в скором времени мне придется перебраться в другое место жительства. Радость улетучилась почти полностью, теперь закрадывалась грусть. Когда Канхьо увидел поднимающиеся руки Шото, он остановил его осторожным жестом. — У нас еще будет время, чтобы попрощаться, — сказал он, а потом чуть более похолодевшим и властным голосом продолжил: — А теперь, Тодороки Шото, выше нос и шире плечи. Япония ждет своего заслуженного героя. — Но потом тихим, спокойным голосом: — А твоя замечательная семья — свою главную гордость. Топот ног привлек их внимание. Но не успел Тодороки опомниться и обратить внимание на источник шума, как чьи-то сильные руки оторвали его от земли и закинули на плечо. — Молодец, братан! — вне себя от счастья кричал Нацуо, явно испытывая нагрузку на правое плечо. Фуюми рядом смеялась, уговаривая его опустить младшего на землю. Как только это случилось, он сразу оказался в глубоких, обжигающих любовью объятиях матери. — Мой милый! — Рей плакала от счастья, одаривая лицо сына множеством нежных поцелуев. — Я знала, знала, что ты сможешь! Я так горда тобой! Я так за тебя счастлива! — Спасибо... — только и сумел сказать он, но его внимание привлекло чье-то отсутствие. — А... Где Канхьо? — Мы его не видели, — ответила Фуюми. — Может, он еще не пришел в себя? Рей вздохнула с неподдельным сочувствием. — Его родители бы очень им гордились, — сказала она, а потом снова улыбнулась сыну. — Твой друг — замечательный человек. Шото грустно опустил взгляд. — Да, — едва слышно проговорил тот, понимая, что Реисэцу решил оставить его с семьей. С болью в сердце, но улыбкой на лице, Канхьо в одиночку продолжил путь к выходу. Это был его последний день.