конструктор

День назло солнечный, продуваемый весенней пылью, Маринетт сует в руки сыну коробку пирожных — розовых и оранжевых, в сливочном креме и цветной кокосовой стружке, таких блевотно весёлых, что Марсель, очередная цветокопия матери, вылупив глаза, хрипит сквозь сгусток негодования в горле: — Какого хуя, мама, я на похороны иду вообще-то, а не день рождения. Маринетт ласково щипает его за подбородок — она жалеет только о том, что Феликс не сдох раньше, и о том, что Марсель не от Адриана, хоть и носит его фамилию. Должен бы Грэм де Ванили, но Маринетт не хотела проблем — знала бы она, сколько их смогла посеять своим бессмысленным молчанием о искусственной беременности. — Можешь у Грэм де Ванили выражаться, сколько душа пожелает, а при мне, будь добр, держи язык за зубами. — Я их не возьму, — Марсель шарахает коробку о прилавок, — любишь издеваться над чужими смертями, впрягай Ками, я в твои игры играть не собираюсь. Маринетт строго сводит брови — у отчима жест украла, Марсель обожает Куффенов, Джулеку всегда больше, но с этой напыщенной серьезности бесится, хуже некуда, Лука ведь тот ещё подкаблучник, скажет Маринетт сделать жесткое лицо, он сделает, скажет — принести ей брускетты из сраной Италии, он ведь принесет. Марсель уходит, не прощаясь — бьёт кулаком дверь пекарни до особо сильного трезвона колокольчика — кожаную черную куртку на плечах поправляет, чтобы ветер не задул под шею. Да какие похороны, всего-то прощание, ведь его уже сожгли. Все Грэм де Ванили, коллеги с работы да редкие друзья семьи — и весь набор. Улисс обнимает мать со спины, уперев подбородок ей в голову — без каблуков она стала совсем маленькой и беззащитной, а на фоне высоченного сына так совсем жалкой. Лила бросила работу в полиции несколько лет назад и подалась в кино с щедрой руки сына-режиссера, и успела ухватить себе несколько наград даже за второстепенные роли. И нельзя сказать точно, изображает она скорбь для других или скорбит на самом деле — Марсель может лишь догадываться, она всегда казалась ему слишком загадочной. Капроновые чёрные колготки порваны по всей длине. Деловая Леда, наверняка, отлучившаяся с работы — она архитекторка и занята на данный момент заказом новой компании — на пару часов, смолит сигарету, нервно постукивая широкой платформой ботинка по покрытию, укрывающему несчастный газон, курить сейчас, как минимум, невежливо, но ей наплевать. Ее очередная девушка-однодневка неловко жмется рядом, не решаясь сделать замечание, что уж говорить о том, чтобы отобрать окурок. Шарлотта же, канарейка в клетке с воронами, сидит так прямо, будто спинную линейку проглотила, в надежде оглядывается, а, заметив Марселя, протягивает руку в кружевной черной перчатке. — Сюда, — шепчет она одними губами. Марсель в два шага преодолевает расстояние между и сжимает холодную ладонь в своей, Камилла за спиной шипит, точно шипит, хочется оглянуться и, подавшись вперёд, откусить ее хорошенький нос, просипев в кровавую дыру в лице, что она думает нe о том, о чем должна. — Можешь ты хоть немного поделать вид, что ты нормальная? — Лила вырывает окурок из рук Леды, та только хмыкает. Улисс тянет мать обратно, но она не даётся. — Хотя Феликсу было бы плевать, ты это у него переняла, чего я удивляюсь. Улисс прижимает ее к себе, а Марсель замечает, как у Лотты, долго-предолго и неотрывно смотревшей на обозленную ситуацией мать, увлажняется взгляд, и слезы молчаливым бисером спадают по нарумяненным от тоскливой бледности щекам. — Какого черта? — хрипит Лотта. — Его сбила ебаная машина, машина, и сразу насмерть, это не рак лёгких, хотя он курил поболе Леды, а мама, а как же она, она, порезанная и выскобленная, дышит на ладан, и ей теперь его хоронить? После всего? Не удивлюсь, если она не доживёт до утра. — Надо спрятать все острые предметы в доме, — Камилла цокает языком, Лотта смотрит на неё, такую мертвенно красивую, алогубую, черноволосую, и тоже хочет откусить ее хорошенький нос. Марсель целует Лотту в руку, она вздрагивает — они же договаривались. Она ведь старше, уже в университет проступила, а он несовершеннолетний школьник, они родственники, так нельзя. Камилла, кажется, все знает, или делает вид, что знает, ее никто не разберёт, но лучше с ней не связываться. Она на похороны надела красное, даже Леда соизволила втиснуться в чёрный брючный костюм. Улисс читает прощальную речь, потому что Лила не хочет, она стоит рядом, уткнувшись носом ему в плечо, и то хватает за предплечье, то отпускает. Камилла цедит сквозь зубы «жал-ко», Марсель еле сдерживается, чтобы не вскинуться и не влепить сестре до высыпающихся из красивых глаз звезд, хотя знает, что она это делает просто позлить, Лотта закатывает глаза, стирая мокрые следы со щек, ее этим не проймешь. Леда пересаживается назад, когда Улисс заканчивает — сама тактичность. Лила следит за ними, не садясь, к ней подскакивают со всех сторон с соболезнованиями, но она ими была сыта сразу после звонка об аварии из патруля. — Знаешь, я так иногда жалею, что ты не сдохла с моим конструктором в глотке, маленькая и беззащитная Ками в радужной одежке, не побоюсь предположить, что это твое первое осознанное воспоминание, сука, — Леда гладит ее по колену и цомкает в щеку, пока Камилла держится, чтобы не вскочить и не убежать куда подальше, пряча стыд глубоко за солнечное сплетение. Лотта, не сдержавшись, громко хихикает, Лила смеряет ее тяжёлым взглядом — даже если они попрячут все острое в доме, кто сказал, что она не решит повеситься, отравиться или достать табельный пистолет со сбитыми серийными номерами. Улисс, подошедший как раз вовремя, скорбно кивает, улыбаясь одним уголком рта — видела бы его Маринетт, закричала бы, как сильно похож на мать. — Все жалеют, Ками.