Уже не Лютик?

Лютик боится серебра. Эта мысль была внезапной и холодеющей на лету – как взгляд, брошенный вслед его движению. Когда разлетевшиеся по комнатушке монеты бард ловко собрал сквозь откуда только взятый платок. И шум корчмы под дощатым полом будто разом притих, становясь ещё более неважным. Это уже не Лютик. Мысль вдогонку первой – так и обдала стылой жутью и безнадёгой, будто не ведьмак ты матёрый, а дитё, первого в жизни волколака увидавшее. Который догрызает знакомую до последней родинки руку… И будто последняя попытка ухватиться за соломинку – вопрос в обтянутую щеголеватым камзолом спину: - Почему руками деньги не берёшь? Лютик развернулся и встретил взгляд – с открытой беззаботной улыбочкой, почти как всегда – вот только чуть резче обычного. Чуть тревожней. Самую малость. - Так ведь монеты же. Мало ли где побывали? – и голос – почти беззаботный. Почти. – Мало ли какими руками кто их цапал? - Ты только что с пола жрал. И ничего. - Я?.. – аккуратные бровки кверху, в голосе – пока ещё не паника. Пока ещё. - Мяса кусок под стол упал – поднял и стрескал. Тон – почти спокойный, почти дружелюбный даже; движение навстречу – плавное и текучее, чуть сбоку, будто невзначай. - Хах, так то мясо! Упала б лепёшка – не поднимал бы… Сколько всего замечаешь, приглядевшись. Холодея. Нервная, оправдывающаяся улыбка – чуть шире уместной для его смазливенького лица. Те зубы, что видны в ней, – чуть острее человеческих. Уже почти – почти! – убеждённый в непоправимом, невесть который шанс подряд давая, – Геральт обтёр серебряную монету о подол рубахи. Долго, тщательно, не отводя взгляда. Полшажка осторожно назад – шаг вперёд, навстречу. - А ну стой. Возьми. Чистая. Серебро отблеснуло, поймав луч из оконца под потолком. Видно, почти новая. - Да что на тебя нашло-то, Геральт? Ну не люблю я деньги брать в руки, у кого не бывает причуд? – вот теперь это оправдывалось действительно жалко, отступая. – Вдруг они в кармане порток лежали, когда пропойца какой прямо в них оконфузился? А в монетах… зазубринки всякие… так сразу и не вычистить говно-то! Изящная, безобидная на вид рука – на ручке двери, и рывок наперерез – уже без слов, мгновенный. С испуганным, почти человеческим вскриком – то, что притворялось Лютиком, впечаталось спиной в бревенчатую стену. Умеет чувствовать боль. Не морок. И правой рукой – как была, с монетой на ладони – Геральт стиснул беззащитно растопыренную кисть. - Заррраза! Шипение – то ли от вспухшей пузырями кожи, то ли из острозубой пасти, которую тут же захлопнул удар локтем. Тварь бешено барахталась, пытаясь укусить. Это был не Лютик. Как давно не Лютик? - Где он, мразота? Что ты с ним сделал?! - Да перед тобой же, чш-шёрт! – сквозь слёзы – самые настоящие, сквозь перекривленный болью оскал. Голосом Лютика. – Пусти! - Что на память с него взял – нос? Ухо? – ещё один рывок – удар затылком. - Ай!.. Ты о чём?! Хватит, Геральт! – всхлип в голосе – такой взаправдашне-горький, что почти расслабилась рука, вжимавшая серебро в насквозь проплавленную кожу. - Тебе подобные твари. Что крадут облики, – сквозь сжатые зубы, совсем близко к смертельно бледному лицу чёртова доппельгангера. – И воспоминания заодно. И части тела от тех, кого… убили. Тварь жалась теперь в стену и сама – будто пыталась просочиться сквозь, от разъярённого ведьмака подальше. Рука в захвате так и растопырилась, трясясь от боли, да на напряжённой шее колотится жилка, да глазищи круглые, шальные. Точь-в-точь как Лютик. Был. - Г-геральт… - Что ты с ним сделал?! – почти рык, почти потеря контроля: как же так, Лютик, как так можно было – упустить, не уберечь тебя? – Что?! Тварь охнула, будто получив удар под дых. Да ножонки подкосились – так и повисла на своих вывернутых лапах. Монета звякнула об пол – перехватить удобней под плечи, да и довольно с него боли, ещё подохнет раньше времени… - Это я! – взгляд снизу вверх – больной, полуобморочный. – Я – Лютик. Мой облик! Единственный. В других не умею… Будто кутёнка за шкирку – вздёрнуть на ноги. Через комнату – на койку: со стула оползёт. И меч – серебряный, для чудовищ – к горлу. - Чем докажешь? Побарахтавшись, едва привстав на локтях – "Лютик" выскалился острозубо, через силу. Вроде как весело, а вроде и отчаянно. - Песенку спеть тебе? Рассказать, как в бадье тебя купал перед смотринами в Цинтре? Ближе – лезвие вплотную к коже; отшатнулся от скворчащего шипения, жалобно вскрикнув. - Воспоминания украл. Дело не хитрое… Доппельгангер. - Нет! Я… не-ет… – существо привстало на локте, ладонь – вперёд, будто для защиты: бугристо-красное пятно ожога, пальцы тоненькие, с мозолями от струн. – Я – другое совсем. Хочешь… увидеть? Не напугайся только, ведьмак, убери-ка меч, чтоб голову мне случайно не… - Показывай. Улыбнулся виновато: - Смотри. Мордашка Лютика – в испарине, с налипшей на лоб чёлкой – подёрнулась рябью. Да и поползла куда-то вверх, равняясь толщиною с шеей, меняясь, оплывая… И, ругнувшись сквозь зубы, Геральт отступил на шаг. У твари не было рта. Едва заметный выступ носа – да огромные немигающие глаза: зрачки четырёхконечные, пульсируют неровно… Тварь была длинная, бескостно-гибкая, с многосуставчатой путаницей рук – травяно-зелёной расцветки в мелкие золотистые пятна. "Поляна с лютиками", – прозвучало прямо в голове со знакомой усмешкой, а голос, голос-то – его… Такой родной – так дико его слышать от ЭТОГО. Цветы зарябили, будто смигнув, – и перед Геральтом осталась пустая койка. - Ах ты ж мать твою… "Я здесь, я здесь! Не махай мечом! – оно опять появилось: антрацитно-чёрное, встёкшее задней половиной тела на стену. – Маскировка. Цвет может быть любой, а вот человеческий облик – только один. Это я. Всегда был я…" И лишь на пару секунд оно изменило окраску снова: серо-бурая почва, корни деревьев, хвойная осыпь и хворост… И влажный отсвет глаз – будто лужицы, отразившие небо. Встряхнуть головой, будто наваждение сгоняя – усилием воли принудив себя не зажмуриваться. Наваждение. Точно. Наваждение. Из глубин памяти, оттуда, куда ходу уже нет… "Как тебя зовут?.." - Хватило? – на кровати – снова Лютик: встрёпанный всё так же, но будто чуть приободрившийся, хоть и держал на весу руку, помеченную ожогом от серебра. – Я мог бы и на потолок взбежать, да боюсь, срубил бы ты мне тогда голову по старой дружбе… - Чёрт… ох, чёрт… – нервно обтереть лицо – будто это у Геральта оно в поту, а не у этого… существа, которое он мучил и едва не убил. – Что ты такое? Я не слышал о таких никогда. "Кто ты? Я ни в одной книжке таких не видел…" – детский пальчик в царапинах и шрамах ведёт по узору опавшей хвои, синие глаза смотрят сверху вниз не мигая, только пульсируют четырёхконечные зрачки. - Ведьмакам незачем о нас слышать, мы безвредны, – ответил Лютик, точно как тогда. – Да я и не знаю, честно говоря, остались ли ещё… - Сколько ты живёшь? – перебить – подавшись вперёд, почти забыв про меч – будто это до невозможности важно узнать. – Как давно?! - Давно. И мало, – бард улыбнулся плутовато и чуть грустно – как лишь он умел. – Я, видишь ли, много сплю. Когда неспокойно, когда войны… Питаюсь – чтобы жить, а не вкуса ради – эмоциями. Радостью, любовью, весельем. Для того и пою, – подкупающая улыбка – едва ли может не вызвать улыбку в ответ; сколько в этом магии, а сколько обаяния? – Когда этого становится мало, когда злятся, горюют – нужно стать неприметным и уснуть где-то в глуши. Я делаю это, чтоб не погибнуть… - И просыпаешься, когда… - Когда становится лучше, когда люди начинают радоваться, – прямой взгляд – а глазищи всё такие же синие, хоть и человеческие; помнит, он помнит! – Или когда о меня споткнётся ребёнок, залезший в лесу под корягу. Впитывать черты его лица – будто заново обретая. Не задушен доппельгангером, жив. Пусть и чёрт-те кем оказался… Чёрт-те кем, кого Геральт повстречал ещё будучи несмышлёнышем, недопрошедшим мутацию, когда сбежал из Каэр-Морхена в лес. "Х-холодно, так холодно…" "Тебя знобит. Ты намного теплее, чем нужно быть человеку!" Гибкая плеть тулова, гнуткие руки – устраивают из себя гнездо, где маленький Геральт мостится, всхлипывая. Существо, которого нет ни в одном бестиарии, терпеливо жмурится и подрагивает – будто бы деля с ним боль. "Хочешь, спою тебе песню?" "Как ты будешь петь, у тебя же рта нету…" "Так же, как говорю. Ты услышишь!" И существо пело. Существо баюкало его. Вело долгий, непонятный рассказ о том, чего на свете совершенно не могло быть. Не могло, раз уж даже ведьмаки не смогли описать это за столько веков… - Это же ты, – севшим голосом, будто откровение. – Это ты мне рассказывал про поддельные серебряные вилки, и что… нельзя трогать подсвечники, и про какого-то виконта… - Виконт де Леттенхоф, мой приёмный отец, – Лютик кивнул, садясь прямей и уверенней. – Я считался нормальным ребёнком. Знала только мать, скрывала как могла… А родного моего отца убил ведьмак, – так просто и без запала, будто не стоял перед ним теперь один из таких истребителей чудовищ. – Давно, ещё до моего рождения. Не разобрался вроде как, напугался неведомой твари – принял, наверное, за что-то неразумное… …Так же, как напугался – а, может, и убил бы, имей при себе серебряный кинжал, – сам Геральт едва ли не девяносто лет назад, когда продирался, шатаясь от лихорадки, сквозь бурелом. Принял за корягу, споткнувшись обмёрзлыми босыми ногами… И не заметил бы даже, кто это, не упади на странное продолговатое нечто. Кажется, оно спало тогда. Можно было услышать тихое сопение, на границе звука, да и то принять его за писк мошек. - Потому ты и затаился тогда у Каэр Морхена? – брови сдвинулись невольно, и всё равно – ещё один шаг ближе. – Отомстить? - Когда месть имела смысл? – светлая, почти беззаботная улыбка – и как поверить в такой момент, что он не человек вовсе? – Ещё и через столько лет, ещё и незнамо кому… Когда на меня спящего отравленный ребёнок свалился, я просто… даже воспринять ведьмаком это не мог. Он был просто умирающим существом. Побег из Каэр Морхена – тяжкое преступление для любого попавшего туда. Жизни его воспитанников не стоили ни гроша. Возможно, пойманного беглеца ждала бы ещё более страшная участь, чем тех, что в муках умерли от ядов, не сумев преодолеть грань мутации, – в назидание остальным. А если не поймают? "Зачем ты это сделал?" "По маме очень соскучился… Кажется, я услышал её голос. Вот и побежал… Но ведь я её… не увижу больше?.." – взгляд человеческих глаз – пожелтевших, подёрнутых слезами – снизу вверх, и сердечко за тонкими рёбрами бьётся то совсем медленно, то заходится барабанной дробью. "Не увидишь, – согласился Лютик. – Если не вернёшься. Тебя, похоже, меняли и что-то не доделали. Оставлять как есть нельзя". "Возвращаться – тоже…" - Потому, наверное, и не запомнил ничего: мутацией корёжило… Голоса мерещились… – снова с нажимом потерев лицо, Геральт сел рядом – на кровать рядом с поджавшим ноги не-человеком, уложив меч поперёк колен. – А ведь ты считай спас меня тогда! - Было непросто, – с достоинством признал Лютик – и тут же пояснил простодушно: – Не люблю боль, как видишь… Он бережно держал в перекрестьях рук человеческое существо, недопревращённое в мутанта. Обречённое существо. Песни спеты, байки рассказаны – нужно было решать, что делать. Придумать выход из безвыходной западни или дождаться, пока исцарапанные ручонки, полубессознательно обвившие гибкую шею – будто спасения ища, – разожмутся навсегда. "Тебя могут простить, если принесёшь доказательство, что убил чудовище?" - Они так и не распознали, что за вид это был. Всыпали мне плетей и продолжили трансформу. Больше не вспоминали об этом, да и я… – слова через силу, через горький прищур, – постарался забыть, что не убил чудовище, а… принял милость?.. На плечо участливо легла ладонь – тёплая, совершенно по-человечески тёплая. А та, которую маленький Геральт, едва переставляя ноги, тащил в Каэр Морхен, была тяжёлой и холодеющей с каждой минутой… Как можно было забыть? - Да, пришлось лишиться одной из лап, – едва ли не со смешком подтвердил Лютик. – Она отрастала несколько лет, напрочь сбивала мне равновесие и хорошо хоть, что потеря не видна была в человеческом облике… Кроме очень мужественного шрама на боку! Показать? Он и теперь там! И только сейчас – будто отпуская тяжёлый груз, – Геральт наконец улыбнулся. И фыркнул невпопад: - А я-то всё думал, почему ты, курва, совсем не стареешь… Могло ли всё это – затуманенное тогдашним бредом, приукрашенное байками барда – действительно быть правдой? Могло ли древнее неведомое существо настолько проникнуться состраданием – или ещё незнамо чем – к почти что обычному мальчику, будущему убийце ему подобных… Найти спустя годы, найти, несмотря на все метаморфозы, что случились с ведьмаком, с его внешностью и душой. Осталось ли там, в беловолосой голове, хоть что-то из того, что зацепило Лютика тогда, – поди разбери. Да и не нужно это. Им обоим уж точно. И бездумным, давно просившимся порывом – будто освобождаясь наконец – Геральт протянул к нему руку и взял пострадавшую ладонь. Как свою – и вместе с тем осторожно, будто совсем хрупкую, будто можно повредить её даже голыми руками без усилия, а не только серебром, след от которого уже алел свежей язвой с лоскутками из лопнувших пузырей. Лютик смотрел прямо в глаза, внимательно и пытливо – будто перед чем-то долгожданным, но оттого не менее пугающим. - Брось ты, прощаю, – хохотнул наконец неловко, спасая от неловкости ещё большей. – Зарастало и не такое… - Как ты… вообще решился? И изменившийся взгляд сказал ясней слов: понял, о чём это. Ведь было кое-что ещё. О чём оба предпочли не помнить: что впечатлительный бард, боящийся боли – хоть и тварь нелюдская, у которой рук осталось ещё девять, – что перепуганный полуживой ребёнок – хоть и будущий ведьмак. То, как именно Геральту досталась трофейная лапа чудовища, измочаленная до бескровности на срезе. Сколько было вспоротых зловонных туш и распотрошенных останков их жертв, сколько собственных страшных ран – а именно это воспоминание отдаётся до сих пор тошнотворной жутью. Именно тогда Геральт ощутил чужую боль как свою. Боль и вину. Как сейчас. Как сейчас, когда сторожко напряжённая кисть с нерешительно поджатыми пальцами поддалась его движению – вперёд и выше, к неровному дыханию и сжавшимся в нитку губам. Короткий вдох – будто перед погружением в воду вслед за гравейром, когда до последнего не знаешь, вынырнешь ли. И Лютик, опередив, сцапал его голову второй рукой – игнорируя и звякнувший об пол меч, и задетый о край рукава ожог, – обнял от души, ткнувшись аккуратным носиком куда-то в макушку. - Как-то решился, – бормотнул прямо туда, в волосы, с тёплым дыханием напополам. – Иначе ведь никак. Я же хотел найти тебя, как вырастешь. Живого. Трудней всего было сломать кость – не в пример прочней человеческой. Лес вокруг Каэр Морхена – сплошь на горах. Это и помогло. Нашёлся острый камень… - Хотел найти?.. Так вот отчего так прицепился при первой же встрече в корчме… – трудно внятно говорить, когда дышишь уткнувшись: ароматными маслами, пролившимся за шиворот вином, самим Лютиком; ладони не глядя – за плечи, за острые лопатки и обратно, под расстёгнутый камзол. - При второй, – на коротком прервавшемся вдохе. Не просто острый – камень нужен был тяжёлый. Не настолько, чтоб его не смог удержать в руках дрожащий в лихорадке мальчишка, но настолько, чтоб, брошенный его ручонками с уступа, смог раздробить кость. Не пускать, не пускать это. Будто прячась от тошнотной боли и вины – в него, сцапанного за воротник, в открытую горячую шею: хрупкие жилки, цепочка волдырей от серебра, дрогнувшая под касанием губ гортань… - Да, – скорее ощутимо наощупь, чем слышно. Где там показная потешная неуклюжесть "человека искусства", не рождённого для сражений? Чересчур тяжёлый для своей хрупкой комплекции, Лютик встёк верхом, к ведьмаку на колени одним движением – с грацией своего многорукого облика. Прижался отчаянно-бесстыдно – ёрзнул, будто позволения спрашивая, – и охнул хрипло в ответ на торопливо-жадные почти-что-укусы в шею. Длинная гибкая шея существа дрогнула и изогнулась под немыслимым углом: голова к самой земле, плечи поджаты. Вскрик боли задушен в короткий писк. Лапа дёрнулась к телу всего на вершок под ударом упавшего камня – да так и осталась беспомощно выпростанной, искривленной посередине. "Ещё раз. Нужно ещё раз… Легче будет отрезать…" Камзол опал на пол где-то за прогнувшейся спиной, долой рубаху – так много горячего тела разом – и, шумно, рвано дыша, притянув вплотную к себе распластавшейся между лопаток ладонью, Геральт припал губами к твёрдому маленькому соску. Вскрик – почти потрясённый, заполошно-наслаждающийся, и пальцы когтисто-цепко и отчаянно впились ведьмаку в колено, и даже эта ноющая почти-боль необъяснимо приятна, и шарит вторая ладошка по груди, вцепляясь в ключицы, так растерянно и трогательно… Детёныш-ведьмак едва ли не в голос рыдал, таща камень наверх во второй раз. Скорчившееся внизу существо тяжело дышало, подрагивая от боли; все лапы, кроме одной, уже покалеченной, жались к собравшемуся в комок тулову. Бросить глыбу ещё раз – было хотя бы быстро. Мгновенно. В отличие от того, что должно было произойти дальше… Такой гнуткий, напряжённо подрагивающий в руках – все до одного рёбрышки наперечёт под пальцами, скользящими с нажимом вверх и вниз. И каждый звук, каждый сбивчивый стон – драгоценен. И шрам. Шрам на боку – тот самый… Уколом вины, загладить бы которую как можно нежнее. Носом к уху – так неровно и влажно сопит, – и движения губ Геральта, движения его языка – Лютик будто точь-в-точь повторяет с краешком его уха: подрагивающе-нежно прикусив, с нелюдским воркующим урчанием напополам… - Геральт… Простонав глухо, заёрзал – быстрей, бесстыднее, – вцепясь в затылок, ероша и путая волосы… Вот теперь заголившимся животом и – пробивающе-приятно – ниже можно было ощутить, насколько он на пределе, насколько готов взорваться в каждую секунду! Подхватить под задок – вцепился в плечо; мелькнул в боковом зрении ожог – повернув голову, поцеловать наконец-то сбоку от него, где жестоко сжимал эту хрупкую кисть ещё совсем недавно… И одним слитным движением – уложить перед собой. Разгорячённого, бурно дышащего; коленки так сильно стиснули бока, что и не пошевелиться бы, не будь ведьмаком. Ладонью через всё тело: от хрупкого горла до завязки штанов – шипит нетерпеливо, тянется, точь-в-точь как в другом, нелюдском обличье. Подцепить шнурок – на нём, на себе – высвободиться – и вместе стиснуть, в одной руке. С блаженным выдохом, в котором порыкивание пробилось… - Не закрывай… не закрывай глаза! Смотри… - Ащщ, да-а… Не дать зажмуриться этому шипящему, трущемуся так отчаянно созданию. Ведь глаза эти – чокнутые от удовольствия, лихорадочно горящие – именно такими, именно так хотелось увидеть. Вскинулся всем хрупким на вид тельцем, скрестив ноги где-то за спиной – вбивается в кулак отчаянными рывками, совсем уж лихорадочно… Едва ли многих, с кем был близок, Геральту доводилось целовать. Это вроде как… обнажение души, как бы глупо ни казалось. И по тому, как он перехватил губами жадно приоткрытые губы – не в первый раз, конечно, но далеко не сто первый: едва ли не с благоговением, едва ли не с беззащитным доверием – это можно было понять. Понять – и засмеяться, будь Лютик другим. Но это был именно Лютик – распластавшийся вдоль всего ошрамованного торса, упоительно певуче стонущий – обжигающе горячий и с ощутимым всё сильней восторгом принимающий такое доверие. Острый камень поменьше – намертво зажат в обеих ручонках. Перерубить кожу и мышцы там, где кость уже раздроблена, где напряжение боли так велико, что она почти осязаемо звенит в воздухе, тяжёлым туманом висит в каменистой лощинке среди деревьев. "Хватит. Хватит… Я сам…" Цепкая хватка – лоб ко лбу, и движения всё резче, всё упоённей. И, не трогая уже себя, – ласкать только его: обеими руками, и хаотично, и ритмично: добыть больше растерянно-увлечённых стонов, больше нетерпеливой сладкой дрожи… Удар за ударом – хряск, хлюпанье, боль-боль-боль – лихорадочно-быстро, быстрее, быстрее… Брызги крови поперёк бледного личика ребёнка – даже глаза ему не зажать одной из лап: стиснулись все намертво, трясутся, трясутся… Скрючились, а потом и обвисли два пальца – бить дальше, дальше! Ещё два – исходящая болью измочаленная лапа принадлежит ему всё меньше; напополам с облегчением – ледяной, тошнотный ужас. Маленький недо-мутант замер недвижно, зажав ладошками рот – наблюдая за кровавой жутью, за обессиленной, отчаянной расправой над последним клочком кожи и жилок… И, когда Лютик прогнулся весь дугой, напряжённый до предела, и захлебнулся криком – оборвать тут же звук ладонью к губам и впитывать, впитывать безумное выражение его глаз, и каждый приглушенный стон, и даже твёрдость сжавшихся зубов, и второй ладонью – горячую влажность, обволокшую ладонь. - Да, да-а, вот так… – вцепился обеими руками: где-то за ушами и в уши, притянул к себе. – Ох, чш-шёрт, какой же… Лапа с глухим, чужеродным стуком свалилась с разделочного камня. Он был заляпан багряным, как и всё вокруг. А из истрёпанного давленого среза кровь уже не текла. Лютик не помнил, что сказал дальше и говорил ли что-то вообще. Полуобморочным скрипом принимал благодарность? Торопил уходить? Уверял, что в порядке? Последний отпечаток в памяти – отдаляющаяся между деревьев фигурка ребёнка. А дальше не очень-то он и понял: уснул ли снова или лишился-таки сознания… - Так долго ждал этого… – приподнявшись слабо, стелется вдоль ведьмака, тянется к уху – тот, уловив порыв, помог усесться верхом и прижал. - Так долго ждал… – то ли бездумный повтор, то ли ответное признание – возбуждённо сопя, на упоённом выдохе; виском к виску – Лютик шепнул у самого уха: - В настоящем облике у меня нет рта, так что в человеческом… Не обессудь! И с тихим ласковым шипением куснул. Ещё раз, ещё – мочку уха, хрящ – бережно сминая, наслаждаясь каждым ответным звуком, таким упоённым и удивлённо-беспомощным… - Сколько смотрел на них, столько думал: как бы изгрызть, – шепнул, оторвавшись, на покрасневшее ухо – и ухватился за подол рубахи: – Вот это – долой! Через послушно поднятые руки, через вскудлаченную белую голову – стянул её и бросил куда-то к окну; тут же склонился – рывком, нетерпеливо: выщупывать зубами жилки шеи и ключицы – нежно пожёвывая шрамы… - А-ах ты ж тварюга, вот так, да-а!.. – с рычащим глухим выдохом – с порывистым сжатием пальцев на затылке: ближе, сильнее… Загрубевшая от стольких боёв и рубцов, эта кожа уже мало что чувствовала, и в ответ на игривые поглаживания шлюх Геральт обычно лишь терпеливо прикрывал глаза и разглядывал паутину в углах. Или перехватывал руку, чтоб не тянула время. Но эти укусы… Будто вглубь до хребта и вдоль пробивает удовольствием, будто до самой души достаёт, в самой голове взрывается! И не только… Ёрзая на его бёдрах всё нетерпеливей, Лютик покусывает вокруг сосков и за них – аккуратно, пробуя на вкус до невозможности горячим языком, и ниже, за рёбра… И за поджимающийся, ошрамованный живот – чёрт подери, да как он выгнулся так, будто и вовсе в нём нет костей! От чего любого человека бы жуть пробила, а любой другой ведьмак за мечом потянулся бы – Геральту стало только жарче: вцепился в голову – взлохмаченную, темноволосую, – в нечеловечески выгнутые плечи… И, увлечённо зашипев, Лютик распрямился – глаза в глаза, шало и хищно – и поплыл вверх и изгибисто в стороны, меняя облик. Вытаращился в глаза, пригнувшись, окрасом как безлунное ночное небо: "Ну что, меч хватать не тянет больше?" – смеётся в голове. Всеми руками – завораживающе плавно и нежно – мнёт и топчет, массируя сгибами пальцев, как кот, и шипит, шипит увлечённо… Замешкаться под гибким телом – всего на секунду; перехватив одну из нижних рук, Геральт прижал её к себе – над растрёпанными завязками, над сползшей тканью; побудил нелюдские пальцы чуть сжаться: - Сам хватай! Лютик фыркнул – и, не разжимая бережной тёплой хватки, перетёк за спину: "Так удобней…" Обхватил всеми руками – десять их, что ли?! Все на виду, рябят искристо-чёрным в глазах, ворожат: наглаживают выгнутую шею, мнут ключицы, щупают грудь, шарят по животу… И плавно, потискивая всеми пальцами и гладя одним там, где дух от этого захватывает, – ниже. "Ну как тебе оргия? Бывал в таких?" Вот же болтливый… Толкаться со сдержанным рыком в его руку – всё, на что хватает разумения и сил. И плавиться, плавиться в плотной хватке и ласках… "А в таки-их?" – Лютик напел, потираясь каждым вершком гибкого тела: и за спиной, и снизу, невесть как пробравшись между ведьмаком и койкой – прижался чем-то скользко-горячим и ребристым к пояснице, потёрся аккуратно, а затем всё резче и нетерпеливее… Ни возмущения, ни опаски – даже когда одна из верхних рук чуть сильней обхватила шею, а другая зажала рот. "Не боишься?" – бешено пульсирующие зрачки в синих лужицах глаз – перед самым лицом, длиннющая шея перегнулась через макушку. - Ох ты ж чёрт, нелюдь какая… – перехватить его запястье – самой нижней руки, что ласкает так бесстыдно; подаваться навстречу, вбиваться в мускулистую тесноту нечеловечьей ладони… - Шшшш! – ткнулся в ухо выступом носа, трётся, будто пытаясь-таки укусить отсутствием рта, трётся и всем телом вдоль спины и пульсирующе-влажно – ниже, и дышит, дышит, вынуждая почти трепетать в хватке и глухо, едва ли не воя, стонать в горячие пальцы… "Так вот ты как… Белый Волк… Приручаешься…" На пределе, на пределе: ещё капелька наслаждения – и затопит. Руку за голову – вскинуть, стиснуть место, где у существа загривок – бескостно-упруго, горячо, бархатно – да выгнувшись дугой вместе с ним, толкнуться в чуть сильней сжавшиеся пальцы… И снова, снова, снова – изливаясь, глухо и совсем беспомощно рыча в зажавшую рот ладонь. И в голове, вместо внятных слов голосом Лютика – только сплошь затопившее удовольствие и счастье. То ли его, то ли своё – не разобрать, да и зачем… "Как же… как же…" - …хорошо-о-о… – закончил он уже вслух, превратившись. Переполз вперёд, в собственнические объятия – теперь уже совсем по-человечески неловко. И, притеревшись щекой к груди – с тяжёлым подбородком ведьмака на макушке, – замер. - Самые лучшие… эмоции. Твои, – мурлыкнул сыто и блаженно – и, приоткрыв один глаз, поднял лицо: – Ты прости за жуть эту – увлёкся, не удержался в облике… - Да ты о чём? – искренне удивился Геральт. – Меня, что ли, таким напугаешь? Да я не успокоюсь, пока не трахну эту тварюгу в каждую руку! - И всё?! Твоего интереса всего на десять раз хватит?! – трагично вскинул Лютик, приподнявшись, единственную пока что пару рук. - Пфф, по одной на каждый день недели, да три запасных, и это ты про прочие места ещё забыл! - Смотри не перетрудись! – хохотнул. – И с другими чудищами не попутай, мало ли… - Такого перепутаешь… Улёгшись удобнее, Лютик благодушно шикнул. Настолько гибкий – идеально устроится рядом, как ни ляг… Под поглаживаниями мозолистых рук – разглаживаются прижмуренные веки, и усталая мордашка всё расслабленней. - Война скоро… – бормотнул он наконец полусонно. – Но я до последнего рядом хочу остаться. Если однажды… усну совсем надолго, в настоящем облике… Ты отнеси меня где затишней, хорошо? Спрячь. А цвет подстроится… - Конечно, отнесу. Я защищу тебя. Всегда защищу… – уже совсем тихо – как обещание не просто защиты, а любви – у самого уха. И Лютик – заснувший так быстро и крепко – едва заметно улыбнулся в кольце рук, в ворохе одеяла. Такой спокойный и безмятежный. Геральт прикрыл глаза, укрывая его плотнее – по привычке не ослабляя бдительность. Нильфгаардцы ещё далеко. На первом этаже корчмы ещё поют. Всё пока хорошо. И Лютик обязательно проснётся.