Волшебному

Февраль в этом году холодный. Из леса дует и продувает замок, а магия совсем не спасает. Кондратий заткнул все щели в окнах, а младшие, кажется, сделали из своего корпуса одно большое гнездо. Пару дней назад он сам видел, как девочки-первоклассницы несли матрац, тихо ругаясь друг на друга. Кондратий не стал спрашивать, откуда они его несут, они — что он делает рядом с детскими в такое время. Хотя, он бы ответил. И вот тогда девочкам бы тоже пришлось отвечать. Кондратий выходит из комнаты, сжимая в руке палочку. Он думает о том, что стоило приехать с друзьями, а не слезно вымаливать у директора разрешение прибыть на неделю раньше, вместе с маленькими. Его же поставили попечителем первого Глаголь, не может он подвести своих подопечных. Только на деле все гораздо проще: Кондратию нужны одиночество, покой и вдохновение. Поэтому вместо дел насущных он ходит в лес и приносит на своих плечах сугробы, пугая детей. Кондратий правда пытается показывать им школу, рассказывать байки и страшные истории, только они сами, кажется, больше него знают. Один мальчишка, звонко тараторящий половину слов на французском, гордо рассказал, как его отец ловил здесь призраков. С этого начались бесконечные пересказы того, что даже Кондратий еще не слышал. Либо у детей хорошая фантазия, либо он совсем уже разучился слушать. Он надеется на первое. За высокими окнами стоит карельская ночь. Кондратий вглядывается в нее, рассматривая россыпь звезд, тех же, что и дома, и тяжело вздыхает, пальцами оттягивая рукав рубашки. Греющие чары кажутся ему оскорбительными, по крайней мере сейчас. Он упрямо поправляет ремешок сумки на плече и идет к массивной двери. Та легко открывается, едва Кондратий прикасается к ней. Снег лежит белый, совсем нетронутый. Преподаватели ведь тоже люди — с малышами приехали только их новые учителя, несколько поваров, директор и сам Кондратий, которого весь Колдовстворец за такие выходки знает и то ли любит, то ли осуждает. Друзья, узнав о его раннем отъезде, торжественно напоили шампанским, разбили сервиз прабабушки Рылеевой и отправили в добрый путь. Только Трубецкой не пил. А потом накричал на всех и ушел, звучно хлопнув дверью. А ему, вообще-то, под покровительство первый Веди выдали. Кондратий выходит, и ему кажется, что снег и сам светится. Он делает несколько шагов, тихо шепча заклинание, и острие палочки загорается магическим пламенем. Подумав, он осторожно ступает в центр поляны, замечая лишь силуэты и косматые тени елей и каменных статуй. Снег мягкий, а всмотришься — рыхлый, даже отдельные снежинки разглядеть можно. Кондратий уже и холода не чувствует. Он подставляет лицо лунному свету, представляя, как в Петербурге все только закупаются, дурачатся, пьют и, может быть, вспоминают его, в очередной раз говоря о том, какой Кондратий Рылеев романтичный. Это наверняка Пестель сказал бы. А Пушкин, местное светило, если бы и оказался с ними рядом, томно посмотрел бы в камин и произнес, что такие уж натуры поэтов, имея в виду в первую очередь себя. А после затянулся бы сигарой, отобранной у кого-то чужого и незнакомого. Где они теперь сидят, горестно запивая конец каникул? Кондратий мотает головой, падает в снег и достает из сумки свою потрепанную записную книжку с черным пером. Зачарованное, Сережа Трубецкой подарил на Новый Год. Пока белым не станет, писать не прекратит. А там и заправить легко. Удобно и красиво. Ветра нет, а оттого и не холодно. Кондратий осматривается, поворачивает голову то на статуи, то на лес вокруг, а то снова на замок смотрит. Одежда пока не мокнет, только кожу покалывать начинает. Главное не заснуть здесь, чтобы утром не нашли замерзшего, счастливого, глупого и непременно мертвого. Строчки почти не идут в голову. Полежав так недолго, Кондратий сдается и убирает и книжку, и перо обратно. Он подкладывает сумку под голову и смотрит наверх. Щемящее чувство тоски по Петербургу, шумным собраниям и декламации стихов, если поблизости нет Пушкина, пробивает не хуже мороза. Слезы от сожаления и тревоги холодят кожу и скатываются в русые волосы. Кондратий не знает, сколько лежит так, но шум со стороны леса заставляет вскочить и вглядеться в темноту, грозно выставив палочку. Только из леса на него налетает ворох чемоданов, шинелей и теплых человеческих тел. Они кричат ему что-то, а он кричит в ответ, радостно размахивая руками. Кто-то сгребает его в охапку, пытаясь согреть. — Вы же через три дня только приехать должны, — говорит Кондратий, когда устанавливает, что приехавших только трое, — и где Пестеля потеряли? — А ему мелочь не дали, — хвастливо отвечает Миша Бестужев-Рюмин, младший их всех на класс, — и не пустили. А нам отмечаться было негде. И вообще, знаешь, ты-то уехал, а мы все покорно выслушивали за сервиз. Оболенского, который после твоего отъезда случайно взорвал парадную в своем доме, вообще… — Довольно, — серьезно говорит Трубецкой, внимательно вглядываясь в лицо Кондратия, — мои сумки тоже занесите. Он вручает Муравьеву-Апостолу свои вещи и едва не толкает в спину, только бы тот скорее ушел. Миша принимается возмущаться, но замолкает под напряженным взглядом. Они вдвоем уходят, и Кондратий не успевает сказать, что, кажется, замерз. — И зачем это все? — спрашивает он, — даже чары беззвучности. Вы ведь меня видели. Сергей долго не отвечает. Он смотрит на его синеющие губы, неожиданно спохватывается и расстегивает шинель, чтобы накинуть ее на плечи Кондратия. Его лицо выглядит неожиданно озабоченным. Рылеев отходит от него, чтобы не попасть в плен серой шерсти. Трубецкой вдруг начинает рыться по карманам и достает палочку, быстро произнося заклинание. Кондратию даже дышать становится легче от согревающих чар. — Я не мог поехать один, — устало говорит Сергей, — а у Миши, кажется, сдвинулось что-то в голове. Или он тоже хочет побыть романтиком. А куда он, туда и… — Зачем это все? — повторяет Кондратий. — Если ты скажешь, что не сбежал, я отвечу на твой вопрос, — произносит Трубецкой, — не на этот. Другой. — Я не сбежал, — честно говорит Кондратий, — не от тебя. — Хорошо, — Трубецкой кивает, — да. Да, ты прав. Давай сделаем по-человечески? Кондратий не успевает спросить — как это, по-человечески. Его снова сгребают в охапку и теперь уже совершенно точно целуют — и вот это точно не по-человечески. Как и приезд посреди ночи. Только он все равно отвечает на поцелуй, чувствуя, как внутри что-то встает на место. Начинает идти снег. До начала учебы остается четыре дня.