***
Они поднялись на заре, когда на небосклоне таяли последние звёзды. Лютик продолжал зевать, усевшись на свои пожитки, пока ведьмак, вооружившись скребницей, неторопливо чистил шерсть Плотвы. — Ауу-аа, — не сдержал очередного широкого зевка менестрель. — Не могу… Глаза слипаются. Точно в седле усну. — Не уснёшь, — ответил Геральт, теперь расчёсывавший гриву лошади. — Как только тронемся, холод разбудит. И вообще, какого хрена ты уселся? А сумки за тебя я должен прилаживать? Лютик нехотя поднялся с насиженного места и, оправляя дорожный костюм, поплёлся к гнедому жеребцу, принимаясь навьючивать его внушительными тюками со скарбом. Не уместившиеся вещи попытался распихать по седельным сумкам Геральта. — Эй, ты что? Хочешь, чтобы у Плотвы спина переломилась? — Но я и так оставил часть вещей на хранение давней сердечной подруге! Здесь только самое необходимое, — возмутился бард. — Погоди-ка! Эта каштановая лошадь — Плотва? — Все мои лошади зовутся Плотвами. Ты прекрасно знаешь, — Волк со вздохом поглядел на спутника. — Взбодрись, наконец. Когда часы отбили шесть ударов, мужчины уже трусили по мостовым. Неторопливый аллюр действительно прогнал остатки дрёмы. Город просыпался вместе с ними: в витринах и оконных стёклах ленно занимались ранние лучи, постепенно открывались лавки и ларьки, нарастал гомон кутил. Трубадур оправил ремешок лютни и выпрямился в седле, провожая взором милый сердцу Оксенфурт.***
Обоз ждал в условленном месте. Крытые брезентом фуры широкой полосой растянулись у обочины дороги. Лошади в упряжке нетерпеливо рыли землю. Кто-то дремал на облучке, а некоторые коротали время у бочонка с выпивкой. Подъехав ближе, Геральт смог как следует рассмотреть разношёрстный вооружённый эскорт. Бочонок оккупировала шумная ватага краснолюдов — бородатые и кряжистые, в почти трещавших на дюжих фигурах стёганых куртках. Под боком у каждого опасно поблёскивал топор на длинной рукояти или же чекан. В стороне от них держалось два укутанных в меха эльфа. Игнорируя краснолюдский хохот и человечью болтовню, затачивали клинки. Несмотря на плохо скрытое презрение, годы, проведённые среди людей, отразились на манерах и повадках многим больше, чем они того желали. Одежда являла собой помесь человеческой и эльфьей моды, да и разговор они вели на общем. Чуть поодаль сбились в группу полуэльфы или четвертьэльфы — точно Волк сказать не мог, а в начале вереницы у повозок хлопотала гурьба наёмников-людей. Среди неотёсанных рубак Геральт с удивлением увидел человека в рыцарских доспехах, остриженного так, чтобы можно было надеть шлем. Однако стоило тому повернуться лицом, всё встало на свои места: вышитый на тунике герб пересекала серебристая полоска. Рыцарь был бастардом. К тому же плодом человеческо-нелюдской связи. “Эльфы, полуэльфы, краснолюды и ведьмак. Нечего сказать, хорош зверинец”, — невесело хмыкнул белоголовый. — “Они впрямь надеются, что это остановит скоя’таэлей? Впрочем, путешествовать такой процессией и правда безопаснее всего. Если повезёт…”. Он осёкся, замечая на себе пристальный взор маленьких прозорливых глазок. Отрываясь от бочонка, в их сторону вразвалку зашагал один из краснолюдов. Вид у него был даже более бывалый, чем у побратимов. — Холера! Это же Геральт из Ривии! — зычно воскликнул подошедший, широко разводя руки. — Вы знакомы? — поинтересовался Лютик. — Нет, — за белоголового отозвался краснолюд. — Но старина Ярпен, этот бородатый хрен, рассказывал о вас во всех, мать его, красках. — Ярпен Зигрин? — седоголовый спешился с кобылы. — Он тоже здесь? — Тоже подался на службу к Хенсельту, — поморщившись, ответил тот. — Но не с этими обозами. Гдей-то по трактам он точно валандается. Может, свидитесь ещё. — Может, — отрезал Геральт, не желая сейчас вспоминать о Драконьих горах. — Однако ж пора и мне представиться, — спохватился собеседник, неторопливо подводя мужчин к своей ватаге. — Я — Готфрид Готтроп, а эти трое — Бамберг и Хеннеб Дурлахи и Баден Гольштейн. Геральт по очереди пожал протянутые ему крепкие ручищи. — А этот смазливый щеглец не Лютик случаем? — громко хохотнул Готтроп, кивая на поэта. — Он самый, — Геральт улыбнулся краешком губ, замечая, как менестрель напыжился от возмущения. — И не боязно тебе, виршеплёт? — шмыгнув носом-картошкой, спросил Бамберг — краснолюд с ярко-красной густой бородой. — В шестёрке Зигрина болтали, мол, певун — тот ещё дармоед, трус и балда. Ты в хорошей битве только под руку лезть будешь. — Говорить можно всякое, — гордо надулся поэт. — Я, господа хорошие, надёжный спутник Геральта и видел битв поболе, чем вы все, вместе взятые. — Неужели не боишься? — удивлённо вклинился Хеннеб, такой же краснобородый, как и его брат. — Скоя’таэлям побоку, виршеплёт или купец, всадят стрелу промеж зенок раньше, чем на своей дуре тренькнуть успеешь. — Боюсь ли я смерти? — Лютик выпрямился в седле, изображая уверенную мину. — Трус умирает сто раз. Мужественный человек — лишь однажды. Но госпожа Фортуна благоприятствует смелым, трусов презирает. Так сказать, смелого стрелы боятся, смелого меч не берет. Краснолюды взглянули на него чуть менее скептично. Они не знали и не могли знать, что Лютик цитирует слова известной в его стороне боевой песни, к тому же написанной не им. Годы тренировок взяли своё. Голос трубадура звучал красиво и грозно, сурово и холодно, звенел железом и мужеством, однако Геральт уловил, как поэт за всей этой бравадой клацает зубами. — Видать, оболгали мы тебя, — почесал затылок Готтроп. — Ну, не серчай. Садись с нами, хлебни первача. Он обвёл рукой ополовиненный бочонок. — Вам бы только напиться да брюхо набить, — поодаль раздалось пренебрежительное фырканье эльфа. — Могли бы потерпеть. Трогаемся скоро. — В жопу этих эльфов-неженок, — издав громкую отрыжку, отмахнулся Готтроп. — Из-за них, сукиных детей, мы постоянно теряем время. Они, видите ли, слишком утончённые, чтобы с козел отливать. Эльф брезгливо скривился, возвращаясь к своему клинку, а Готфрид Готтроп подзывающе махнул рукой направлявшемуся к ним человеку. — Эй, Эбергард, иди сюда! Выпей с нами! В подошедшем Белый Волк узнал недавнего бастарда. Тот выглядел хмурым и отстранённым, но, кажется, держался с нелюдями без намёка на враждебность. Рыцарь сдержанно кивнул и уселся на лежавшем на земле седле, принял из рук Готтропа оловянную кружку. Ведьмак отвёл кобыл в конец колонны к запасным лошадям обоза и вернулся в буйную компанию. Лютик, устроившись на чьей-то торбе, стащил с плеча музыкальный инструмент и затянул задорную балладку, изредка промачивая горло алкоголем. — Ох, хороша, — отирая усы, довольно промычал Баден. — Ух, крепка, забодай её. Плесни ещё, Готтроп. Однако с кислой миной опустил чарку, едва к процессии приблизился уже знакомый Волку мужик в бобровой шапке, которого Геральт для простоты именовал бобром. — Рад, что и вы здесь, господин ведьмак, — тот на ходу махнул белоголовому, а затем громко возвестил: — Раз все в сборе, можем отправляться! И запомните, двигаться требуется быстро, с минимумом остановок, чтоб через четыре дня быть у границ Редании. Наёмники зашептались, кто-то называл такие сроки чистым безумием. Краснолюды лишь неохотно спрятали бочонок под брезент и разбрелись по местам. Геральт тоже забрался на облучок одной из фур, выжидая, когда тронутся те, что перед ним. Менестрель, явно повеселевший, перекинулся ещё парой-тройкой слов с ребятами Готтропа и запрыгнул к нему. Кавалькада спереди затарахтела и пришла в движение, зазвучало цоканье копыт. Волк взмахнул вожжами, понукая лошадьми, и их фура покатилась по неровной земле.***
Лютик продержался недолго: едва они отъехали от города, завалил спутника несносным потоком информации, будто бы выплёскивал всё то, что накопилось в нём за годы разлуки. Ведьмак продержался немногим больше. Первое время терпеливо отвечал, потом перешёл на согласное хмыканье и кивки, а затем и вовсе погрузился в свои мысли. Видя, что седоголовый не отзывается, бард, бурча, возвратился к игре на лютне, озвучивая недавно написанные строки: Небосклон розовеет над кронами, Занимается блик лучей. Ты со страхами потаёнными Ищешь блеск дорогих очей И боишься, что пташкой пёстрою Упорхнула мечта твоя, Веришь в то, что вернётся с вёснами, Смело веришь в неё… Но я... — Как тебе, Геральт? — отнимая пальцы от струн, гордо спросил Лютик. — Отрывок моей новой баллады. Называется “Отражение в пруду”. Думаю, с ней у меня есть все шансы победить на ежегодном турнире бардов. Между прочим, страшно важное событие, которое проходит в замке Вартбург. Она, конечно, ещё не дописана, но, сдаётся мне, там, куда мы едем, времени будет предостаточно. Волк ничего не сказал, только пристально взглянул на спутника. В последнем теперь не было и капли сомнений, словно он полностью свыкся с мыслью об их компаньонстве, и его вовсе не волновала перспектива предстоящего, неизбежность чужого выбора. Он не озвучил этих мыслей, но поэт прекрасно считывал такие мины. — Ну и? — он резко звякнул по струнам. — Я же вижу, тебя что-то беспокоит, но ты пытаешься отмахнуться от разговора. — Пустое, Лютик, — не желая обсуждать это здесь и сейчас, буркнул Волк. — Просто пустячок. — Знаю я твой “пустячок”, — надулся трубадур и добавил с укоризной. — Там, в банке, я был откровенен. Геральт тяжело вздохнул, сдаваясь под напором волоокой синевы его взора. — Наша недавняя беседа о нейтралитете. Что насчёт тебя? Ты говорил так, будто сам оказался в жёстких рамках, вынужден был выбирать. Что ты выбрал, Лютик? Поэт уставился на него с нескрываемым удивлением, а затем зашёлся заливистым смехом. — Неужели ты ещё не понял? Хорошо, я объясню. Я, видишь ли, всегда считал, что связи должны быть лёгкими, незатейливыми. Скажи, замечал ли ты меня втянутым в бурные конфликты со своими пассиями? Я хоть раз выяснял отношения? Молчишь, потому что знаешь — я держался удовольствий, а за любовью наблюдал с комфортной дистанции. Окидывал взором творца, так сказать. И знаешь, что я не привык страдать. Не люблю терзаний. А такие отношения непременно оборачиваются какими-нибудь сценами. Подчистую перемалывают и вытравливают душу. Посмотреть хоть на вас с Йеннифэр… — К чему ты всё это клонишь? — не давая закончить, бросил Волк. — К тому, что, несмотря на это всё, я сейчас здесь. С тобой. Еду даже без гарантий, что, увидев её, ты опять не потеряешь голову. Теперь понимаешь? — Понимаю, — шепнул ведьмак, утыкаясь лбом ему в плечо. Менестрель, в свою очередь, ласково провёл ладонью по белым волосам, однако тут же ойкнул и дёрнулся, ни с того, ни с сего завопил: — Геральт, осторожно! Дерево! — Что? — Притормози, говорю! Перед нами дерево! Геральт рванулся назад и натянул вожжи, с громким “Тпррр!” останавливая лошадей. С задних фур послышалась крепкая ругань, а те, кто уже объехал бревно, озадаченно оборачивались, желая узнать, что создало подобную шумиху. — Вам, черти трахнутые, и белок не надо, чтобы угробиться! — сплюнул кто-то из наёмников. Они всем скопом повскакивали с козел, чтобы оттащить поваленное дерево к обочине. — Со всеми бывает, — ободряюще заметил поэт. — Хочешь, спою тебе о том, как возница Рабан утонул в болоте, отливая с козел? Песенка, конечно, не моя, но довольно забавная. — Лютик, — вздохнул ведьмак. — Давай помолчим.***
Весь день обоз двигался почти без остановок. Случались лишь короткие привалы, чтобы не загнать в конец кобыл и позволить мужикам сменить уставшего товарища на козлах. Дремали так же — на ходу, на фурах с фуражом. Белый Волк трусил по выбоинам и ухабам, игнорируя накатывающую время от времени сонливость. За эти сутки, как и планировал их наниматель, они покрыли четверть пути — для обоза скорость небывалая. Сначала шли по новиградскому большаку, затем, не доезжая до Третогора, ушли в сторону леса. Здесь пришлось замедлиться: близость зарослей и шелест веток вынуждали быть настороже, не убирать руки с оружия. Вскоре выгорела огненная полоса заката, и дорогу затянуло неверным тусклым светом близящейся ночи. Темень до неузнаваемости исказила чащобу: чёрные кроны походили на сошедшее с гравюры страховидло, а шорохи ветвей тревожили воображение даже самых храбрых. Что говорить о Лютике, который, позабыв недавние бравады, поминутно подрывался с места и хватался за рукав белоголового. По крайней мере, до тех пор, пока его не разморило от усталости и качки. Ведьмак держался, не переставая понукать кобылами. Пару раз ребята Готфрида предлагали подменить его на козлах, но Геральт отказался — сбоку посапывал поэт. Когда тот проснулся, солнце уже стояло высоко. Волк продолжал бодриться, переговариваясь с Готфридом, ехавшим верхом сбоку от их фуры. В основном беседовали о политике Хенсельта и соседнего с ним Демавенда. О том, что в Доль Ангре образовалась заварушка, — отряд лирийской кавалерии столкнулся на границе с нильфгаардским разъездом. О массовых вспышках тифа и дизентерии да других послевоенных “радостях”. Тему беличье-людских распрей деликатно обходили стороной. Окончательно взбодрился менестрель, когда фуры сделали привал — наконец-то основательный, с биваком. Братья Дурлахи подсуетились и заманили в силки пару зайцев. Развели костерок, принялись кухарить. К жареной зайчатине прибавились кадка с солониной и бочонок браги. Лютик, потирая руки, присоединился к краснолюдам. Ведьмак был больше измождён, чем голоден, потому, постелив на промёрзлую землю попону, растянулся у костра и погрузился в долгожданный сон. Он продремал не больше двух часов, но их оказалось достаточно — движения утратили недавнюю заторможенность, а мыслям возвратилась привычная трезвость. Увидев, что ведьмак проснулся, Лютик поделился припасённой для того едой — уже остывшей ножкой зайца и оставшейся на дне кадки квашеной капустой. Меж тем наёмники начали сворачивать бивак и занимать места на козлах. Кавалькада снова оживилась и пошла вперёд. Промчали мимо пары крепостей и деревушек. К недовольству бобра, совершили несколько вынужденных остановок: краснолюды сменяли в мыло загнанных лошадей, а конюший торопливо чинил упряжь. Выйдя к тракту, пришлось навёрстывать упущенное время. Они неслись, как полоумные, до самой развилки, однако на разъезде, несмотря на все протесты, снова совершили остановку: углубляющуюся в чащобу дорогу давно уже облюбовали скоя’таэли. Двигаться по ней в потёмках было равносильно самоубийству. Большинство наёмников, пользуясь возможностью восполнить силы, вечеряло очень коротко, спеша улечься на брезенте выставленных кругом фур. Бард продолжил щебетать в компании молодчиков Готтропа, а Геральт отлучился на короткую прогулку. За время, проведённое на облучке, одеревенело всё — от шеи до крестца. Он неторопливо отошёл к куцему подлеску, из-за которого на тёмно-синем небе проступали очертания далёких гор, облепленных алмазной звёздной россыпью. Отсюда костерок бивака казался яркой, окружённой плотным мраком точкой. Ветер приносил обрывки лютневых аккордов и сдержанные редкие хлопки. От задумчивого созерцания отвлёк обозначившийся среди веток силуэт. Геральт безошибочно признал эльфьи черты и вытянул клинок, но тот, к величайшему изумлению, сам направился в его сторону. Волк напряжённо выжидал, однако, стоило последнему войти в круг лунного света, опустил свой меч — это был товарищ эльфа, с которым лаялся Готтроп. Долговязый, худощавый, с тонкими чертами лица, пронзительно-зелёными глазами и ниспадающими на плечи чёрными, как вороново крыло, прядками. На нём сидел стёганый, слегка не доходящий до колена балахон с меховой опушкой, на ногах — высокие с отворотами сапоги. Пояс был повязан бордовым кушаком, за которым поблёскивала рукоять длинного кинжала, из-за спины выглядывали колчан и лук. Темноволосый эльф скрестил руки на груди и оценивающе поглядел на Геральта. Как отметил Волк, глядел глазами старца в облике юнца. Вопреки всем ожиданиям, тот завёл спокойный диалог. Без заносчивости и высокомерия. Почти. — Что, волчишко, решил отколоться от своей стаи? — Я смотрю, вы тоже не рвётесь в компанию. — Охотнее устроюсь голым задом на еже, нежели усядусь в кругу dh’oine. Ангуриэль придерживается подобного мнения. Геральт усмехнулся. Эльф говорил на чистейшем общем, без намёка на акцент. Однако не стал заострять на этом внимание, только поинтересовался: — Твой товарищ? Разве он не с тобой? — Его воротит от чудовищных звуков, которые твой друг считает музыкой. Волк нахмурился сильнее, но не позволил вывести себя на ненужные эмоции, вместо этого ввернул колкое замечание. — Если вы так презираете нас, dh’oine, подались бы в лес, как другие эльфы. На какой ляд остаётесь с людьми, при этом охраняя людские обозы? — Податься к белкам? Бессмысленная, глупая затея. Оставь её для тех, кто позволяет подкармливать себя сказочками о свободе, не понимает, что является разменной монетой в человеческой игре, — небрежно выплюнул собеседник, а затем печально проронил: — Сколько ещё мы сможем сопротивляться грубой силе, которая сделала людей хозяевами мира? Ты и сам найдёшь ответ, ведьмак. — Твой собрат придерживается тех же взглядов? — спросил белоголовый, замечая в отдалении другую одинокую фигуру. — Ангуриэль-то? У него гораздо более весомые причины, — уловив вопрошающий взор, эльф добавил: — Месть скоя’таэлям. — У эльфа счёты с белками? — вытаращился мужчина. Собеседник оглянулся, словно убеждаясь, что их не услышат, и, придвинувшись к Волку, сказал: — Его возлюбленную повесили за то, что та дала ночлег скоя’таэлям. Это не её вина, ей просто не оставили выбора: белки ворвались к ней среди ночи и вынудили оказать приют. А когда на следующий день скрылись в лесах, она уже болталась на шибенице. С тех пор Ангуриэль подрядился разъезжать с обозами и при каждом случае пускает кровь своим некогда сородичам. Ради этого готов терпеть людские рожи. — Нелёгкий выбор, — только и ответил Белый Волк. — Время непростое.***
Когда ведьмак неспешно подошёл к биваку, Лютик уже спал на фуре с фуражом. Краснолюды, сыто икая, тушили костёр, попутно облегчая мочевой пузырь. Готфрид с Эбергардом, усевшись на бочках, коротали время в разговорах. Несмотря на весёлый тон беседы, рыцарь сохранял такую каменную мину, что мог посоперничать с самим Белым Волком. Геральт, не раздумывая, завалился на брезенте рядом с трубадуром, с боем отбил у него часть попоны и провалился в беспокойный сон. Проснулся он от стука костяных ложек, сталкивавшихся друг с другом в котелке, и запаха пережжённой пшённой каши. Лютика рядом уже не было, зато ведьмак отметил, что перед уходом тот заботливо подоткнул попону. Довольное лицо компаньона мелькало среди собравшихся на завтрак. Поэт орудовал ложкой наравне с ребятами Готтропа. Вскоре колонна пришла в движение: мужики повскакивали на телеги, чмокнули кобылам, хлестанули вожжами по спинам и тронули, с тарахтением подпрыгивая на ухабах. Не покрыв и четверти намеченного на день пути, они столкнулись с конными — вереница тяжеловооружённых латников была видна на много вёрст вперёд. Дозорные в голове обоза всполошились, упреждая задние телеги сбавить ход. Наёмники взбодрились, взялись за оружие, натянули самострелы. Геральт коротко шепнул поэту скрыться под брезентом, сам резво вытянул клинок и устроил на коленях. Минут через десять латники поравнялись с обозом. Увидев сюрко и щиты в характерных цветах Редании, Волк уже не сомневался — перед ними конный разъезд Визимира. Отряд растянулся длинной цепочкой, перекрывая дорогу. Десятник, выехав вперёд, известил, что проезд через лес закрыт. Бобёр же спешился и проворно подбежал к вояке, подобострастно галдя, подсунул ему грамоту. Десятник недоверчиво взглянул на краснолюдские и эльфьи рожи, окликнул латников и кивнул на обоз. Двое соскочили с жеребцов и принялись осматривать фуры. Лютик, улучив момент, выскользнул из-под брезента и вернулся на козлы. Среди наёмников повисло напряжённое безмолвие, наниматель нервно притоптывал ногой, послеживая за досмотром. Солдатики оперативно сдёргивали с фур полотна, вороша мешки и бочки. Когда они добрались до Готтропова запаса первача, десятник окликнул подчинённых. — Эй, орлы, бочонки тащите сюды! — А с каких это херов? — возмутились с козел братья Дурлахи. — Энтот товар мы конфис… конфикскуем, — глядя на первач, потёр руки десятник. Краснолюды вздохнули, но спорить не стали. Вояки осмотрели остальные фуры, по ходу дела “конфисковали” ещё и немного снеди и вернулись к командиру, заключая, что всё чисто. Сотник предостерёг, мол, в этом месте уже объявлялись беличьи бригады, но бобёр отмахнулся от предупреждения, покрикивая трогать с места. Впрочем, через несколько часов их нагнала новая напасть: Лютик заскулил, заметался под боком у компаньона, страдальчески свешиваясь с облучка на каждой кочке. Его лицо покрылось зеленцой, а на лбу, несмотря на холод, проступила испарина. — Геральт, — через силу просипел несчастный. — У меня кишки горят… — Зараза, я же говорил, не налегай на это варево, — выплюнул ведьмак. — Я что-нибудь придумаю. Держись, Лютик! Последний ответил невнятным бульканьем. Волк подозвал Готтропа и с трудом стащил поэта с козел. — Может, подождать вас? — подменяя Геральта, предложил Готфрид. — Только скажи. Я кликну ребятам, они заставят этих мудозвонов придержать обоз. — Не стоит. Двигайте вперёд, мы вас нагоним. Краснолюд махнул ему рукой и хватил коней вожжами. Белый Волк проворно вывел из хвоста колонны гнедого и Плотву и отвёл компаньона к обочине. Лютик, понося краснолюдскую стряпню, вновь зашёлся хрипами и бульканьем. Геральт торопливо рылся в сумке, перебирая склянки с эликсирами. Скинул с плеч накидку, расстелил её под деревом и, устроив Лютика, навис над ним с заветным пузырьком. Первые глотки организм упрямо отторг, остальную порцию стараниями Геральта менестрель осилил. Снадобье сработало не сразу: длительное время трубадур сидел, обхватив живот руками, жалобно мычал и кашлял от горькой жижи. Волк, не отходя, оглядывал округу — здесь, посреди леса, они были лёгкой мишенью для белок. Вскоре хворь немного отступила, и поэт не без помощи поднялся на ноги. — В седле держаться сможешь? — тревожно бросил Волк, придерживая его за плечи. — Не знаю. Попробую. Геральт подсадил того на лошадь и, убедившись, что несчастный худо-бедно управляется, запрыгнул на Плотву. Вереницу возов было не видать: она уже успела уйти далеко за границу обозримого. Теперь о ней напоминали только оттиски копыт да глубокие колеи, оставшиеся на дорожном полотне. Впрочем, конными и налегке компаньоны двигались в разы быстрее. К тому же Лютик больше не кривился в судорогах и гримасах, неуверенно распрямился в седле и, перебарывая слабость, прибавил ходу. Прогалопировав вёрст пять, Геральт изменился в лице и перешёл на рысь. Медальон на груди задрожал и оттянул цепочку намного раньше, чем ведьмак уловил лязг оружия и гудение стрел. — Дьявольщина, — рыкнул он, придерживая лошадь спутника. — Заворачивай назад. Живо! Его слова слились с пронзительным пронёсшимся по лесу воплем. Лютик побледнел, как мел, и уставился на Геральта. — Чего застыл?! — гаркнул Волк. — Ты же слышал, нужно сматываться. — Но… — Никаких но! Я не собираюсь рисковать тобой. Это не наша война, уходим… Его слова прервало пение очередной стрелы, влетевшей в лошадиный бок. Гнедой менестреля встал на дыбы и оглушительно заржал, а затем, ополоумев, полетел вперёд. — Блядство, чтоб его! — продолжая рычать, Геральт подогнал Плотву и помчался вдогонку. Воздух снова зашумел, вынуждая прильнуть к шее лошади. В футе над ним мелькнул острый наконечник. Следом из лесной гущины, загораживая путь, выскочило двое на вороном жеребце. Волк вырвал ноги из стремян и, крепко оттолкнувшись, прыгнул. Упал всего в пяти шагах от скоя'таэлей, резво подскочил и выхватил клинок. Коротким, экономным взмахом подрубил конскую ногу до того, как белка снова натянула тетиву. Всадники ловко спорхнули с вороного, вытянули корды, заплясали вокруг мужчины. Геральт тоже закружил волчком, отражая сыпавшиеся на него удары. Полуоборотом вывернулся из-под резкого выпада, сгорбился и отпружинил, рассекая утончённое лицо. Эльфка взвыла, рухнула на землю, прижимаясь лбом к земле. Ведьмак перескочил через раненую, с разворота раскроил замешкавшемуся скоя'таэлю руку. От локтя до самой кисти. Тот хотел перехватить оружие в другую. Геральт не позволил. Туго охватил рассечённое запястье, сильно дёрнул на себя. Эльф инстинктивно повалился на него и тотчас налетел на остриё клинка. Глухо застонал, пытаясь отпрянуть, но Геральт продолжал тянуть вперёд так, чтобы он повис на мече. Сталь заскрипела под рёбрами и на грудной кости, и скоя'таэль с проклятиями на губах упал к его ногам.***
Гнедой поэта совершенно обезумел, хрипел и ржал, увлекая его в самое пекло. Уже издалека в нос ударили гарь и запах крови. Воздух задрожал от воплей, криков, свиста стрел и звона стали. Бард вжался в шею лошади, беспомощно вопя. Глаза слезились от скорости и смога, в ушах свистел ветер. Однако, различив перед собой перевёрнутую фуру, Лютик подскочил в седле и натянул поводья. Затормозить не удалось, лошадь по инерции налетела на преграду. В следующее мгновение его тряхнуло и выбросило из седла. Он охнул, зажимая переносицу, и приподнялся на локте. Огляделся, суматошно вращая головой, пискнул и забился под повозку. Вокруг царил полнейший хаос, беспорядок, сутолока. Скоя'таэли теснили со всех сторон, а наёмники отчаянно пытались проредить смыкающееся кольцо. У обочины потрескивала фура с фуражом. На земле валялись утыканные стрелами кобылы, некоторые, вырвавшись из упряжи, дико гарцевали вокруг, сшибая с ног и белок, и наёмников. Готтроп умело орудовал тяжёлым топором, несмотря на грузность, юрко уклонялся от атак. Ловко закружил, сбивая с толку дюжего низушка, и с размаху хватил по хребту. Ударом обуха оттеснил второго скоя'таэля. Тот не устоял и улетел под копыта скакуна, беспорядочно метавшегося в объятой пламенем попоне. Перевести дыхание не дали: место погибшего собрата тут же заняли новые белки. С другой стороны, прорезаясь мечом, с громким кличем ворвался Эбергард. Своевременно прикрыл Готфриду спину. — Ну, держитесь, шлюхины отродья! — проревел краснолюд. — Руби их, Эбергард! Руби! Неподалёку, тряся окровавленными бородами, бились братья Дурлахи, заслоняя собой раненного Бадена Гольштейна. Низушки, краснолюды и эльфы подпирали их со всех сторон. В подобии арьергарда собрались наёмники. Сбились в кучу плотной стеной и старались уберечь от стрел и кордов нанимателя. Снег под их ногами был багряным. Ангуриэль с собратом бились, как пантеры, убийственные и изящные. Вращались в буйном танце, хладнокровно и озлобленно расправляясь с белками. Однако белкам не было конца. Там, где падал один, появлялись двое. Их быстро разделили, обходя по одному. Черноволосый эльф с тревогой посмотрел на беличью ватагу. Ангуриэля он уже не видел, но до него донеслись ликующий многоголосый клич и одинокий слабый стон. Лютик исступлённо трясся, давно потерявшись в водовороте шумов. В узкой полоске между днищем фуры и землёй виднелись только трупы и снующие нечёткие фигуры. Бард не сразу ощутил на щиколотке крепкую, как тиски, хватку. Понял, что попался, лишь когда его потащили из-под повозки. Взбрыкнул и наугад вцепился во что-то пальцами. Это “что-то” было липким и холодным и оказалось окровавленной рукой. Лютик, взвизгнув, отпустил ладонь покойника. Сзади продолжали тянуть. Он зашипел от грубого скольжения и уже через мгновение увидел перекошенную рожу. Над ним, поигрывая чеканом, стоял плечистый краснолюд в шапке с беличьим хвостом. Поэт обмер, понимая, что не может даже шелохнуться. Краснолюд недобро оскалился и занёс оружие, но ударить не успел. За его спиной возникла смазанная фигура. Блеснула сталь, перерубая буйволову шею под затылком. Лютик одурело посмотрел перед собой, на бескровную беловолосую фигуру. Геральт выглядел ужасно — обожжённый, вымазанный пеплом и кровью. Бард подорвался, что-то лепеча, и кинулся к нему. Звуки битвы постепенно начали смолкать.***
За гулом бойни наступила ужасающая тишина, прерываемая только стоном раненых и хрипом умирающих. Треском догорающих телег и торопливым топотом. Их наниматель, потерявший где-то шапку, носился по дороге и пытался уберечь остатки груза. Наёмники оказывали помощь тем немногим, в ком ещё теплилась жизнь, и сносили в кучу мёртвых — низушков, эльфов, краснолюдов и людей. Где-то у обочины истошно выл темноволосый эльф, которого пытались оттащить от выпотрошенного тела Ангуриэля. Братья Дурлахи перевязывали руку громко матерившемуся Бадену, а Готфрид стоял на коленях перед бездыханным Эбергардом. С бессильной яростью смотрел в остекленевшие глаза бастарда. Тот погиб мгновенно, сражённый эльфьей стрелой в висок. Краснолюд что-то прошептал и опустил ему веки. Геральт, привалившись к колесу телеги, молча наблюдал за отголосками недавней резни. Лютик ютился под боком. Его до сих пор колотило. Мимо них прошли наёмники. Волокли за ногу изрубленную белку, оставляя позади алую полоску. Ведьмак сплюнул. От всей этой крови было тошно и погано. От крови, которую никто не забудет и никогда не простит. — Ты был прав, — наконец-то хрипло прошептал мужчина, обращаясь к трубадуру. — Остаться в стороне не выйдет… Сбежать от выбора невозможно. Лютик крупно вздрогнул и поднялся, опираясь на его плечо. Встал перед мужчиной, закрывая собой живых и мёртвых, крепко сжал его лицо в своих ладонях. Он ничего не сказал. Только поглядел пристально и выразительно.***
Оставшийся путь до Каэдвена прошёл в полнейшей тишине. Молчали даже вечно шумные ребята Готтропа. Каждый желал позабыть об увиденном, но забвенье было невозможно. Поредевшая цепочка фур служила красочным напоминанием — в голове сложили уцелевшие товары, в середине были раненые, а в хвосте процессии лежали прикрытые брезентом трупы. У границ Редании компаньоны взяли для поэта лошадь из запаса и отделились от обоза. Так же молча двинулись своей дорогой. В Каэдвене их нагнали отголоски распрей и войны. Там, где кончалась чащоба, в землю были вкопаны высокие столбы. К вершине каждого из них прибито колесо телеги. Над колёсами кружило вороньё, расклёвывая и терзая привязанные к обручам и спицам разлагавшиеся тела. В каждых встречных деревушке и селении Лютик различал следы разрухи. Над всеми довлели страх и ожидание того, что повторится Цинтра, случится новый Содден. Теперь бок о бок с ведьмаком поэт ещё острее уловил, как трещат по швам дряхлеющие королевства. Ощутил болезненные, неминуемые перемены в окружающем. И в них самих. — Что бы ни несло в себе грядущее, наш мир уже никогда не будет таким, как прежде. Никогда, — минорно заметил менестрель, обращаясь не то к себе, не то к седоголовому. — Это неизбежно, Лютик, хотим мы того или нет. Главное, что я с тобой, — утомлённо отозвался Геральт и двинулся вперёд, бубня вполголоса. — Что-то кончается… Бард уловил его слова и задумчиво взглянул туда, где пролегал их путь — на залитую блёклым солнцем цепочку Синих Гор. После чуть бодрее подстегнул кобылу, нагоняя ведьмака. В голове невольно промелькнула мысль: “Но что-то начинается”.