Шуансюани мои шуансюани

Цинсюань доверчиво прильнул, свернувшись клубочком, словно прирученный зверёк. Точно так же у лис, которых он подкармливал, настороженно дергались кончики ушей — но от поглаживаний не отказывалась ни одна. Цинсюань даже помалкивал. Полулежал в объятиях, такой худой в одних лишь нижних одеждах: рёбра чувствуются, запястья тонкие, скулы на лице выделяются, и сам он какой-то прозрачный — не той фарфоровой изысканной хрупкости, как прежде, а как призрак. Будто сейчас рассеется. — Всё хорошо? — Цинсюань заёрзал в объятиях, поднял руку, проводя кончиками пальцев по щеке. Хорошо ли? Смотря, с чем сравнить. — Сюань-эр, — попробовал сказать он. Прозвучало странно, чуждо и болезненно. Цинсюань вздрогнул, сжался. Перестанет когда-нибудь? Хэ Сюань обхватил его крепче, закрыл глаза. Обоим было очень плохо от воспоминаний. Обещать друг другу забыть — бессмысленно и отвратительно. Помнить — слишком больно. Больше не видеть друг друга — не значит, что помнить перестанут. В итоге на этом пути слепой вёл слепого. Но пусть даже хромая и кривобокая — это была их жизнь. Он не развоплотился. Цинсюань не умер. Они оба потеряли слишком много, чтобы не хотелось приобретать. — Можно, я попробую? — Что? — Хэ Сюань против воли вздохнул. — Сюань-эр, — тихо сказал Цинсюань. Вжался в него спиной, — я боюсь не тебя. Только того, что всё опять разобьётся. «Никогда». Имели ли они роскошь обещать это друг другу? Если у каждого половина рубахи, то ни один не одет. Если у каждого половина сердца… Хэ Сюань рывком развернул его к себе лицом: — Не разобьётся. Слышишь? Не разобьётся. — Слышу, — Цинсюань бледно улыбнулся, обвил шею руками, прижался, согревая дыханием кожу под ухом, — а если разобьётся, починим. Нам ведь не впервой. Иногда с его болтовнёй нельзя было не согласиться.