***
Жизнь — это самое прекрасное, что может быть. Жизнь — это и дар, и проклятье. Дар, потому что мы живем, видим, слышим, можем мечтать и верить во что-то. Проклятье, потому что она подобна тонкой нити, которая может в любой момент оборваться. Мы не знаем, что произойдет завтра, мы не знаем, доживем ли до вечера, проснемся ли утром. Мы не знаем, что будет через год. Быть может, мы познаем небывалое по своей силе счастье или же от нас останется только фотография в черной рамке, стоящая где-нибудь. Но тем не менее, мы живем с верой в то, что мы бессмертны. Во всех наших поступках, словах, делах проскальзывает уверенность в планах и мечтах. А между тем время стремительно утекает из наших рук. И мы этого не понимаем, пока не почувствуем дыхание смерти за своей спиной. Мы — люди. И мы смертны. Такова жизнь. Таков закон. Но я почему-то не думал об этом. Я был слишком молод, чтобы думать о таком. Я не верил в пророчества, я не верил в судьбу. Когда я где-то слышал про смерть молодых, сильных и умных людей, я был уверен, что меня это точно не коснется. Многие в ответ на трагическое известие говорили: «Так было суждено». Признаюсь, я никогда не слышал ничего более бредового, чем эта фраза. Суждено кому? Кто управляет всем этим бедламом? Кто отправляет молодых людей, полных надежд и планов, на верную смерть? Я не верил в Бога, я верил в людей. Потому что был по образованию врачом-стоматологом. Я окончил с отличием институт, затем ординатуру. У меня была работа, квартира. (Мой отец владел сетью частных стоматологических клиник). Иными словами, я имел все, о чем только может мечтать человек. Но я не слишком сильно гордился, что родился в успешной по всем параметрам семье. Все же мы не выбираем родителей. Я считал, что должен сам показать на что способен. После окончания института я получил должность в компании отца, работал стоматологом, но это не делало меня счастливым. Я был единственным сыном в семье, долгожданным мальчиком после пяти девочек, и отец считал меня наследником. Я должен быть во всем лучшим и первым, я должен быть достоин его фамилии. Фамилии, которая еще тридцать лет назад никому не была известна. И я старался оправдывать надежды отца. В школьные годы я, сжав зубы, учил химию и биологию, участвовал в олимпиадах, конкурсах, занимался спортом. И убереги меня Аристотель, если я где-то получал меньше высшего бала. Отец был разочарован. Нет, он не кричал на меня, не ругал. Но я всегда в случае провалов видел на дне его черных глаз разочарование. И это было в сто раз хуже самого громкого крика. Я стал идеальным сыном. Мать гордилась мной, сестры очень любили. Только отец оставался подчеркнуто холодным. На любую мою победу он ухмылялся и говорил: «Иначе и быть не могло. Ты –мой сын». Его холодность меня раздражала, а потом, по мере взросления, я смирился. Я поступил в институт, который за меня выбрал отец. Я окончил его на оценки, которые хотел видеть родитель. Я даже пошел работать в одну из клиник отца. Но в какой-то момент понял, что больше не могу быть идеальным сыном. И тогда я поступил в аспирантуру, после окончания которой стал работать преподавателем органической химии в медицинском институте, который когда-то окончил. Разумеется, я подрабатывал преподавателем только в свободное от основной работы время. Я не мог подвести отца, поэтому разрывался между двумя работами. Первую я воспринимал как необходимость. Вторую — как лекарство от первой.***
Тот самый день начался довольно однообразно. Встав по звонку будильника, я привел себя в порядок, позавтракал наспех приготовленным омлетом, переоделся в серый классический костюм и, размышляя о грядущей контрольной у второго курса, покинул квартиру, даже не подозревая, что я туда больше никогда не вернусь. Сев в машину, я зажмурился от слабой боли в голове, но не придал ей значения, хотя стоило. В последнее время меня часто преследовали головные боли, однако я не обращал на них внимание. В конце концов мне было всего двадцать девять лет. Прибыв в институт, я зашел в преподавательскую, в которой находилась только юная лаборантка Соня. Девушка, увидев меня, всклочила с места, едва не разлив чай. — Здравствуйте, Денис Сергеевич, — перепугано прошептала она, забавно округлив глаза. — Здравствуйте, Софья Даниловна, почему вы пьете чай в лаборантской? Это небезопасно. Здесь хранятся реактивы с девятьсот лохматого года, — проговорил я сквозь зубы. Головная боль продолжала меня терзать, она была почти незаметной, неощутимой, но приятной от этого не становилась. Я подошел к шкафчику, вытащил оттуда белый халат и облачился в него, предварительно сняв пиджак и повесив его на вешалку. — Извините, — пробормотала Софья, отведя взгляд голубых глаз. Я знал, что девушка испытывает ко мне теплые чувства, но не обращал на это внимания. Бедняжка же думала, что я не замечаю всех ее восторженно-бестолковых взглядов. — За нарушение техники безопасности полагается взыскание, — проговорил я с насмешкой в голосе. — Пожалуйста, не говорите никому, — взмолилась девушка, сложив руки в молитвенном жесте. Она подошла ко мне, широко распахнув голубые глаза. Я сделал вид, что задумался. — Я сделаю все, что вы захотите. — Все что угодно? — зачем-то спросил я. Девушка согласно закивала головой, и вся подобралась, глядя мне в глаза. — В таком случае заполни ведомости, — я указал на свой письменный стол, после чего, не дождавшись ответа, взял журнал, методички и отправился в аудиторию, где меня ждали потенциальные смертники и кандидаты на отчисление. Пара прошла без происшествий. Хотя один индивид едва не спалил всю аудиторию и студентов заодно к чертям собачьим. Идиот додумался греть спирт на открытом огне. Результат — мини-пожар. К счастью, его товарищи сориентировались и потушили огонь. Мне оставалось самое приятное — поорать на нарушителя техники безопасности, что в значительной мере усилило мою головную боль. Но я, игнорируя дурные предпосылки, с чистой совестью начал проверять домашние задания. Студенты же принялись делать самостоятельную работу. — Денис Сергеевич, я не понимаю кое-что, — ко мне подошла студентка с тетрадью в руках. Она положила тетрадь мне на стол. Я нехотя оторвал взгляд от каракуль очередного двоечника и посмотрел на нарушительницу спокойствия. — Почему ты не здороваешься? — спросил я, вспомнив случай на прошлой неделе, когда я увидел Петрову в холле института, приблизился к ней, а девушка, надев наушники, прошла мимо. Тогда я чувствовал себя идиотом. — Здрасьте, — буркнула девушка, забавно покраснев. Я усмехнулся, похоже она ничего не поняла из моих слов. — На прошлой неделе в холле института ты не поздоровалась со мной, — изрек я, откидываясь на спинку стула. В висках снова появилась тупая боль, но я не придал ей значения. Взгляд Петровой в панике забегал туда-сюда, она, кажется, напрягала память всеми силами, но результата это не дало. — Ой, я вас, наверное, не увидела. У меня зрение плохое, — начала оправдываться девушка, заламывая руки. — Ладно, Ирина, что там у тебя? — спросил я, указав на тетрадь, лежащую на письменном столе. Ирина тут же открыла нужную страницу и показала мне химическую реакцию, которая вызвала у нее трудности. Я хотел взять ручку, чтобы начать объяснение, но не смог пошевелить рукой. — Что с вами, Денис Сергеевич? — перепугано спросила Ирина, глядя на меня обеспокоенными серыми глазами. Я хотел ответить, но не смог. Язык онемел. Потемнело в глазах. Я поднял перепуганный взгляд на студентку и едва не закричал от сильнейшей головной боли, которая пульсировала где-то внутри головы и, разрастаясь, давила на череп. Ужас сковал мое тело. — Денис Сергеевич, как вас зовут? — спросила Ирина. Я хотел ответить, но не смог. С губ сорвался едва различимый шелест. — Вызывайте скорую, у него, кажется, инсульт! — рявкнула не своим голосом Ирина, и ее слова — это последнее, что я слышал, проваливаясь в черную бездну.