стань моей причиной по которой я вернусь домой.

      Идут третьи сутки, как Вильгельма странствует, не смыкая глаз: крепко держа Плотву за поводья, чуть раздраженная и очень уставшая, она продолжает совсем едва подгонять лошадку, не обращая внимания на привалившуюся сзади тушу. И, разумеется, девушка совсем не обращает внимание на мирное посапывание у уха, ей совсем не завидно представлять умиротворенное лицо трубадура на своем плече, который сейчас, вероятно, видит десятый сон.        Ни капли.        Вильгельма чувствует себя очень смутно, не представляя, что придется делать, если на них резко выскочит нечисть – ведьмачье чутье не может подвести, само собой, но эта гадская усталость мешает девушке сосредоточиться даже лошадь вести. Плотва, в свою очередь, движется отнюдь не бодро в силу ненадобности спешки (которая, к слову, была нужна, но у Виллы не находилось сил натянуть повод на себя). А брюнетка тихо хмыкает, сгибается и разгибается в затекшей спине, на что Камилл сонно бредит, но полноценно просыпаться не спешит; не дай бог свалится, думает Вилла, не успеет поймать ведь. А даже если поймает, то не удержит – руки совсем немощные, ватные.       И все же менестрель был вынужден проснуться – Вильгельма, стоящая уже на земле, хлопала его по ноге, при этом другой рукой снимая еще одну сумку с Плотвы. Камилл едва не свалился, пока слезал, досужливо проигнорировав ногой стремяна, на что увлеченная разбиванием лагеря ведьмачка не обратила внимания, но все-таки спустился. Он подошел к девушке и положил лютню рядом с вещами, боязливо погладив вещицу. Вильгельма беззлобно хмыкнула.       — А сегодня нашему вниманию предоставляется универсальный люкс-номер прямо под открытым небом! — чувственно парит Камилл, мельтеша перед Вильгельмой, которая собирает траву для мягкого ночлега. — Какая романтика! Какая красота!        — Кричи громче, чтобы гули сбежались, — вновь хмыкает ведьмачка, даже не удосужив трубадура взглядом.        Он даже замолчал. Но и длилось это молчание недолго.        — Несмотря на твое злое лицо уже который день подряд, ты все еще разговариваешь со мной. Ты так редко говоришь, что я готов повторять, какая это честь. Только послушай: «Это большая честь, милсдарь Ведьмачка, Великая Вильгельма, находится с вами рядом и слышать ваш влаственный голос», — Камилл улыбается, а потом паникует: — Всей своей поэтичной душой молюсь, чтобы в твою прекрасную голову не взбрела мысль заставить меня молчать кулаком. Ах, как же это похоже на правду! — трубадур театрально вскидывает руку, а после натыкается на пристальный взор пронзающих ледяных глаз.       Мужчина клянется, что готов посвятить балладу этим глазам, но выражение лица, говорящее "Еще слово – будешь спать на камнях", удержало горе-поэта от очередного комментария. Вильгельма продолжила собирать мягкую дребедень, а Ками, досадно вздохнув, принялся за свою лютню, начиная уныло перебирать ее струны. Вилла занята – это означало только то, что трогать ее и помогать ей не надо.        "Ох уж эти женщины", — фырчит сам себе в голове Камилл.       Аккуратно перебрав пару струн, менестрель тихо напевает раннее неизвестные мотивы, очевидно, придумывая новую балладу. А может и не балладу. Он то и дело, что недовольно поглядывает на Вильгельму, которую, к слову, его капризы не интересуют от слова «совсем». Это заметно барда обижает еще больше. Отдавшись порыву противоречивых чувств, он бренчет:       — О, злая дама, ты так упряма,  Своей черной душой не находишь покой,  И мне заодно спать мешаешь порой.  Лучше бы у тебя был геморрой.        Фееричный конец вынудил ведьмачку обернуться на Камилла, который, поймав на себе убийственный взгляд, поспешил сменить мотив стихов, хоть все еще и пребывал в легкой обиде. Наблюдая за силуэтом девушки, он тихо вздохнул: на самом деле, проблема бессоницы действительно была их общей, потому что Вильгельма, видимо, не слышала, что пялиться на людей неприлично (особенно, когда они спят), от чего бард уже третью ночью подряд часто просыпался, ощущая на себе пристальный взор. А два стеклянных глаза с вытянутым зрачком, лунный свет которым придавал опасный отблеск, были не той вещью, которую человек должен видеть по пробуждению.        Так они в последнее время и жили. Даже до бессонницы ведьмачки.        — Глаза так блистают, как сотни огней,  Среди которых гибели не найти своей.       Вильгельма не слушает, занятая разведением проклятого огня и созданием более-менее удобного ночлега, поэтому бард, перебирая струны, тихо продолжал:       — «Нет у нас магии», – как-то сказала она.  А когда от треклятого монстра защитила,  Ярким пламенем всех ослепила.  «Точно нет магии?» – переспрашивал я.  «Отъебись», – устало повторяла она.  Не найдя на вопроса ответ,  Сочинил я немыслимый полубред, — подытожил Камилл, хмурясь.       Едва слышно постучав по лютне, бард решил закончить начатое:       — ..но эта крайне упертая дама непреклонных нравов И собственных уставов Даже так, чертовка, меня очаровала.  «Да нет у нас магии», – рычала она,  Пока я, ослепленный, следом бежал.  В груди строятся новые чувства,  Ведь я побежден, ведь я убежден: Эта дама, полная своих нравов и уставов,  Навеки меня очаровала.        Подняв взгляд с умиротворенного вида на тихий лес, Рихтер определенно точно бы выронил лютню, но та итак покоилась у него на груди. Ведьмачка, не моргая, смотрела на него неясным взглядом: эмоции было не разобрать, хотя Ками был более, чем уверен, что даже в этих прямых строках девушка не услышала себя. Немного поразмыслив, мужчина пришел к выводу, что она его вообще не слушала. Как и всегда.        — Чего ты в ответ вылупился? Готова лежанка, — непонятливо покосилась Вилла.        Камиллу захотелось приложиться головой об что-то твердое, чтобы наверняка. 

***

      Они не могли ужинать в тишине, которую последний раз Вильгельма ловила только когда была одна, или когда Камилл был ранен, хотя, признаться, его рот даже раны не затыкают, только если он не отключается. Этот вечер не был исключением, потому что бард продолжал очень много говорить: о красивой девушке на ярмарке, о распродажи лошадей в соседнем городке, о, черт возьми, даже заданиях, за которые девушка бы в жизни не взялась. Иными словами – говорил о всем том, что знал и не знал. Как и всегда.        — .. ты только представь! — эмоционально закончил мужчина, словно ему было от силы лет десять. — Это могло быть великолепно, не так ли?       — Хм-м, — безразлично отозвалась ведьмачка.        На улице было уже темно, поэтому единственным источником освещения (и тепла) был костер. Если Вилла оставалась на расстоянии и не чувствовала сильной ночной прохлады, то бард словно так и норовился обжечь руки, сидя в опасной близости с огнем. Девушка предупреждала его, но дальше он не отсел, что, в принципе, было ожидаемо. Только буквально через мгновение, увлеквшись историей, он-таки едва задел огонь, тут же убрав руку.       Но через пару минут мужчина вновь держит ее над пламенем, рассчитывая, что теперь уж точно не забудет. И забывает. «Ничему жизнь не учит», – проносится в голове Вильгельмы.        — Хватит историй, — девушка подняла ладонь, этим жестом заставляя Камилла замолчать. — Спать.        Ками запротестовал:       — Я только начал говорить! И тем более, у тебя бессонница, быстрее уснешь.        — Твоя болтовня бессонницу не прогонит, — фырчит Вилла, кидая палку в костер и отсаживаясь на свое спальное место.        — Я даже не знаю, оскорбляться мне или нет, — бубнит светловолосый, нехотя следуя примеру ведьмачки и занимая свое место. Оно находилось в паре метров от лежанки девушки. — Может, колыбельную тебе спеть? А я знаю парочку, приходилось уже! Хотя, ведьмакам, правда, впервые.. Но это неважно.        — Нет.        — Почему нет? Вдруг поможет, откуда тебе знать?        Вильгельма помешкалась, сведя брови к переносице, обдумывая слова барда. В них был смысл, но соглашаться казалось чем-то странным и.. неправильным?        — Попробуй.        — О-о! — тихо восторжествовал Камилл, потянувшись к лютне.        — Без лютни.        Мужчина отдернул руку, а лютня издала расстроенный «труньк».       — А капелла тоже могу, хорошо, — слишком просто согласился Ками, для чего-то кивая.       Вильгельма следила за ним усталым взглядом, не в силах спорить и даже постоянно хмыкать. Заметив эти жесты измученного тела, просящего хоть немного покоя, мужчине даже перехотелось надоедать оной своим бесконечным потоком слов.       — Хотя нет, знаешь, без лютни тут никак – без нее сосем не то. Я буду играть тихо, — и потянулся за инструментом.       Вильгельма не стала препятствовать, только удобнее устраиваясь на траве и кутаясь в плащ. Даже если у нее не получится уснуть, как бы не хотелось это признавать, но колыбельную в исполнении Камилла было интересно послушать. Голос у того, безусловно, красивый, медведь на ухо не наступал, но всякое возможно.       И тут менестрель пододвигает свое «ложе» вплотную к месту ведьмачки, на что та у него не спрашивает. Они это уже проходили: Ками мерзнет, а Вильгельма либо горячая как печка, либо холодная как айсберг. Одной ночью мужчина обнаружил, что девушка являлась отеплителем их века, чем не мог не воспользоваться; но сейчас.. Как бард собирается тихо играть на лютне, когда та будет звучать едва ли не у самого уха? У Виллы были вопросы и все они выражались во взгляде. Заметив напряженность девушки, он улыбнулся.       — Расслабься. Просто закрой глаза и представляй что-то спокойное.       Глаза она не закрыла, но взор отвела, притупив его на траве. Проведя по струнам, Камилл тихо и мягко начал:       — Когда прекрасная Дева Сына качала, с большой радостью, так Ему пела: Лили-лили-лай, мой малыш, Лили-лили-лай, милая леди. Все творение, пой Господу твоему, помоги великая радость сердцу моему. Лили-лили-лай, великий король, Лили-лили-лай, синий лорд. Свалитесь с небес, прекрасные ангелы, пойте Господу, небесные духи. Лили-лили-лай, мой ароматный цветок, Лили-лили-лай, в бедном детском саду.       Вильгельма закрыла глаза. — Свалитесь с небес, прекрасные ангелы, пойте Господу, небесные духи. Лили-лили-лай, мой ароматный цветок, Лили-лили-лай, в бедном детском саду. Ничего мне не говорите, о, милая моя! Он понимает слова Твои в своем сердце. Лили-лили-лай, о Боже Воплощенный. Лили-лили-лай, никогда необъятный. Ты уже изящна, моя жемчужина дорога, да не будет у тебя ни печали, ни страха. Лили-лили-лай, мой милый рубин, Лили-лили-лай, пока сон не пройдет.       Бард не отложил лютню сразу, продолжая играть спокойную мелодию; посмотрев на Вильгельму, мужчина расплылся в нежной улыбке – у него получилось. Тихое сопение было едва различимо наряду с дуновениями ветра, что копошило траву; девушка поморщилась, двинувшись ближе к мужчине. А Камилл принялся повторять некоторые строчки, чтобы не позволить чуткому сну охотницы прерваться, вместе с тем ощущая себя укротителем самого дикого зверя.

***

      — Выспалась? — Камилл помогал охотнице собрать все оставшиеся вещи.       — Да, — удивленно для самой себя заключила девушка, вешая одну из сумок на Плотву. — Не думала, что такое.. возможно.       — Тебе не должно быть пять лет, чтобы ты засыпала под колыбельные! Вот как сейчас! — мужчина казался слишком бодрым для человека, поспавшего от силы пару часов (и все ради спокойствия дамы); он резво собирал все, оттаскивал камни от импровизированного костра, да и в целом двигался много. — Меня посетила Муза, представь себе!       Проснувшись, первым, что заметила Вильгельма – Ками, который что-то усиленно выписывал чернилами в своем блокноте. Она даже не сомневалась, что мужчину кто-то посетил.       — Хм.       — Эта песня великолепна, она никого не оставит безразличным! — восхищался менестрель, поправив шапку с пером на голове. — Даже тебя, бесстрастная Леди моих снов! — он указал на Виллу, которая залезала на лошадь. — Погоди, то есть, мы уже уходим?       — Деревня недалеко. У нас нет еды на завтрак, — кратко выразилась охотница, еще раз поправив сумки и двинувшись в сторону поселения.       — Даже не спросишь, о чем песня? — бард следовал за Вильгельмой.       — Не спрошу.       — О-о, раз ты так просишь!.. — поехало.       Ведьмачка тяжело вздохнула, хмыкнула, но ничего отвечать не стала. Хер с ним, с этой назойливой заразой.

В груди строятся новые чувства,  Ведь я побежден, ведь я убежден: Эта дама, полная своих нравов и уставов,  Навеки меня очаровала.