Штрихами

Со звонком они сворой выплеснулись из класса и застыли, таращась на что-то, мешая не столь шустрым состайникам выбраться в коридор из обители занудной Медуницы. — Новичок! Новенькая! Мамина детка! — Девчонка, — разочарованно констатировал Лис. Его можно было бы понять, и в другой раз Мавр разделил бы разочарованность конопатого — от девчонок никакого проку, только их вечное хныканье и нытье, но сейчас ему не было дела ни до новеньких, ни до стареньких — хоть они девчонки, хоть черти с рогами, Медуница панически боялась, что ее продует, и окна во время урока были плотно закрыты. Каждый раз, к концу душегубной литературы, Мавр клялся себе, что прибьет старую каргу, но звонок звенел, и Мавр, забыв о своих клятвах, торопился выкатиться из душного класса, и теперь, не обращая внимания ни на чьи-то отдавленные ноги, ни на притихшую напротив распахнутой двери девчонку, Мавр выруливал к Перекрестку. — Чем займемся? — догнал его Лис. О новенькой дурочке, перепутавшей корпуса и оказавшейся на территории мальчишек, они уже и не вспоминали. А в субботу на той же неделе, когда почти все население Дома забилось в кинозал ради просмотра в очередной раз приключений некоего Джеймса Ривиса, Мавр наткнулся на нее в темной, пропахшей хлоркой комнатенке, где уборщицы хранили швабры, ведра и прочую чепуху. Вообще-то, он искал прищепки — в пятнадцатой спальне сооружали гамак, но в темноте комнатенки кто-то поскуливал, и Мавр, не отличавшийся деликатностью, сварливо спросил в темень: — Ну кто там еще?! Скулеж стих, и в темноте зашмыгали носом. — Я, — прошептал невидимка. Это «я» ровным счетом ничего не говорило Мавру, и он деловито потребовал: — Выходи давай! В темноте зашуршало, и в прямоугольник света из распахнутой двери шагнула эта самая новенькая. Тогда Мавр разглядел ее впервые. Худенькая. Тоненькие косички. Оторванный воротничок блузки. Жирная царапина на щеке и наливающийся синяк на подбородке. Глаза… Слишком большие, слишком черные, слишком безбоязненные. И всё это грязное и зареванное дальше некуда. Первым порывом было прогнать отсюда эту рёву, но за спиной Мавра нарисовались Лис и Гвоздь со своими бесценными комментариями: — Ее девчонки отделали, — равнодушно пояснил Лис. — Не реви, — посоветовал Гвоздь. — Топай давай, — продолжил Лис. Девчонка им ничего не ответила. Будто их и не было здесь вовсе. Она смотрела на Мавра, безошибочно вычислив, за кем в этой троице последнее слово. Потом, через много — много лет, Мавр признается ей, что его тогда удивило — конечно, не девчоночьи слезы — этого богатства в Доме пруд пруди, а то, что она смотрела на него без страха. И так же — он уверен — она смотрела и на бьющих ее девочек. Чем бесила их ещё больше. Она могла реветь от злости, от обиды, от боли, от непонимания, но никогда — от страха. — Я здесь посижу, — прошептала она. — Пока они спать не лягут. Гвоздь фыркнул. Лис презрительно и неумело сплюнул. — Посиди, — согласился Мавр и добавил неожиданно сам для себя. — И придумай, как им отомстить. Дверь он захлопнул прямо перед сопливым девчоночьим носом и квакнул в вытянувшиеся физиономии состайничков: — Нет там прищепок! Она отомстила. Подруг ей это не прибавило, зато она получила кличку — Ведьма. Вопреки первоначальному мнению Мавра дурочкой она не была — не лезла в их мальчишечьи дела, не канючила и не ныла по пустякам. Быстро поняв, что Лису явно не по нраву дружба с девчонкой, избегала его, стараясь подходить к Мавру только когда он был один, либо с теми, кто, как она знала, ему не интересен. И Мавр даже толком и не заметил, когда эта черноволосая девчушка вросла в его жизнь настолько, что ей — только ей и никому больше — он рассказал о своих кошмарах. О холодных темных струях реки и водорослях, утягивающих на илистое дно. Она поняла, о чем он говорит. — Не бойся, — улыбалась Ведьма. — Там нельзя бояться. Но, в отличие от нее, у него не бояться так и не получилось. Иногда она пропадала. На день-два, редко больше. И возвращалась задумчивая, отстраненная. Это быстро проходило, смывалось, и Ведьма вновь становилась привычной — беззлобно насмешливой, всё понимающей, незаменимой. Перед последней ночью Старших она ловко застегнула на вздувшейся лиловой лапе тоненький плетёный браслет. — Я не верю в амулеты, Ведьма. Мавр был вымотан жарой и ужасом, которым пропитались их Старшие, они сами, Дом. — Я верю, — широко и беспечно улыбнулась Ведьма. Пергаментной кожи коснулось чужое дыхание, Мавр замер — раньше она его никогда не целовала. Ночь — последняя ночь мучителей оконных стёкол — казалась бесконечной, и в этой бесконечности захлебывались уходящие Старшие, растерявшиеся воспитатели, Череп — бессонный, взбудораженный самовольными смертями тех, кто еще вчера казался незыблемым и вечным, как и сам Дом. И он — Мавр — испуганный, удивленный, примеряющий за испугом и удивлением свою новую роль в Доме. Ведьмы в ту ночь в Доме не было. Их отправили в Дом-на-море. Как всегда, только теперь они сами были Старшими. Для тех малявок, что появятся в Доме, когда они вернутся. Всю дорогу в отвратительном пыльном тряском автобусе Мавр крутил в тяжелой башке две мысли: «Как бы не сблевануть себе на колени» и «Шесть лет. Через шесть лет уходить нам». Ведьма сидела впереди, то и дело оборачивалась, стягивала огромные — в пол-лица — солнцезащитные очки и улыбалась Мавру. Муть и мысли про выпуск растворялись в черноте ведьминского взгляда. Тем летом они все отчаянно пытались повзрослеть — демонстративно курили, неумело ругались и цинично рассуждали о девчонках. — Ниче так титьки… Мавр даже не понял, кто это сказал. Понял только, что сказано было о Ведьме. И понял лишь потому, что сам бесстыже на эти титьки пялился. А ещё понял, что своим гневом управлять он пока не умеет. Лис, столь неосмотрительно отозвавшийся о Ведьминской фигуре, утирал кровавые сопли и орал, что Мавр свихнулся и не мешает ему полистать журнальчик, «где таких ведьм на каждой странице по три штуки». Перед сном они чистили зубы, сплевывая по очереди зубную пасту в раковину. — Если будешь бить морды из-за каждой девки, Вожаком тебе не стать, — пробурчал Лис с щеткой в пасти. Он великодушно простил Маврийскую оплеуху и теперь пытался наставить друга на путь истинный. Лис был прав. Мавр понимал прекрасно, что сейчас есть вопросы поважнее ведьминских глаз… ну и не только глаз. «Не из-за каждой» — подумал он, а вслух проворчал: — Без тебя знаю. К следующей осени граница между красными и черными стала четкой, и за нарушение ее можно было не слабо отхватить. Иерархия в обеих стаях окончательно выстроилась, Закон Выбора стал одним из основополагающих законов Дома, а Мавр заслужил прозвище «Лиловое чудовище». Его вожачество уже никто не рисковал оспаривать, на красной половине Дома его власть была абсолютной. Он приехал в девчачий корпус к вечеру, когда солнце уже укатывалось за Расчески, а по Дому бродили сумерки в компании длинных и пугливых теней. Гвоздь остался в коридоре, Мавр без стука распахнул дверь в спальню Ведьмы. Ее соседки выпорхнули, прошуршав: «Здравствуй, Мавр». Он захлопнул за ними дверь и толкнул колеса, подъезжая к Ведьме. Она сидела с ногами на кровати и, запрятавшись за шатром волос, медленно перебирала струны гитары. Он не знал, что говорят в таких ситуациях. Пока ехал по коридорам, подбирал слова, но даже эти чужие и скудные звуки сейчас не произносились. Ведьма отложила гитару и потянула к себе его руку — огромную руку утопленника в темной изнаночной реке. — Ты опять без перчаток ездишь. Тонкая кожа Мавра быстро рвалась, ладони покрывались язвами и шрамами, и сейчас Ведьма разглядывала эти страшные полузвериные лапы. Дула тихонько на свежие ранки с которых колеса содрали полоски кожи, высматривала линии. И сжимала губы — линия жизни у Мавра была короткой. Впрочем, не короче, чем у нее самой. Рука Мавра выпуталась из тонких девичьих пальцев и медленно, боясь спугнуть, погладила щеку Ведьмы. В окно беспокойно ударилась ветка. Ведьма сидела, замерев, пока Мавр, теряя терпение, не дернул ее к себе. — Тебе это не надо, Мавр. Она не отталкивала его и не отстранялась, но фраза, произнесенная спокойно и ровно, будто о чем-то совершенно их не касающемся, подействовала на Мавра, как пощечина. Он тряхнул Ведьму за плечи, и она, растеряв спокойствие, поддаваясь скомканным и путаным чувствам и таким логичным и разумным мыслям, залепетала: — Я тебе не нужна. Я же помехой стану. Я знала, что так будет, я думала — позже. Мавр, нет, тебе это не надо. Ты потом, потом поймешь и будешь мне благодарен… Он мог бы ей приказать. И она бы подчинилась. И друг друга бы у них не было. Ведьме хватило мудрости отказать, Мавру хватило ума не принуждать. В Доме она то и дело чувствовала его тяжелый водянистый взгляд и избегала Вожака, но старалась избегать так, чтобы никто, кроме их двоих, этого не заметил. К зиме, когда кошки переселились в Дом, принося свои дары, Мавр выдохнул свободно. Ему было не впервой давить собственные чувства. Он сам позвал Ведьму на шахматную партию. Ни он, ни она, больше никогда не возвращались к тому осеннему вечеру. Ведьма оказалась права. Влюбляться вожакам не положено. И Мавр был ей благодарен. Когда она сторонилась его, стараясь стать незаметной, дать ему время выкорчевать ненужную полудетскую влюбленность. Когда она удерживала его скорую на расправу руку. Когда она успокаивала очередную надоевшую Вожаку девушку. Когда она дарила ненужные ему амулеты. Когда советовала и когда предостерегала. Когда усаживалась рядом с его коляской и опускала голову на бесчувственные колени. Когда… А еще он безоговорочно ей верил. До того самого дня. Она умерла первой. Он был милосерден. И умел быть благодарным.