Штрихами

Всё началось с роз. Изысканный в своей простоте букет белых, едва раскрывшихся бутонов на сильных стеблях с педантично срезанными шипами. Оранжерейные — на дворе только-только начался февраль, они дурманяще пахли в жаркой молельной, сплетая свой аромат с запахами ладана, свеч, обволакивая им и делая мысли праздными. К розам прилагалась записка на плотной бумаге с монограммой епископа. Розы предназначались Деве Марии. Записка — ей, казначее монастыря. Записка тут же была внимательно прочитана и убрана в секретер. Розы — торжественно возложены к ногам статуи Богоматери, и по рядам молоденьких послушниц пробежал шепоток о прекрасном вкусе епископа и его внимании к их обители. В своей записке епископ приглашал ее отобедать. Приглашение было холодно-вежливым, как и сам монсеньор, и весьма неожиданным — гостеприимством епископ не отличался. После торжественного богослужения — их монастырь чтил святую Агату — она несдержанно-скоро (так, что получила замечание от настоятельницы), прошла в свою келью, щелкнула замочком секретера и ещё раз пробежала глазами по острым тонким буквам, всем своим обликом напоминавшим шпили церквей в пасмурную пору. Да, приглашение явно деловое, и знать о нем пока никому не следует. Цепко оглядеть себя в зеркале — не выбились ли волосы, не помялась ли ряса, по привычке, сохранившейся из мирской жизни, улыбнуться своему отражению так, как она улыбнется, приветствуя епископа и захлопнуть дверцу шкафа, дабы блестящая поверхность зеркала не смущала и греховных помыслов не будила. Настоятельница уехала с визитами и экипажа не было. Это ее даже обрадовало — не пришлось никому объяснять, зачем ей понадобился экипаж и куда она направляется в одиночестве. Из монастыря она вышла пешком, никто кроме привратника ее и не заметил. Впрочем, привратник не заметил тоже, поскольку был пьян до несообразности. Она вздохнула, придется отказать ему от места, а что дальше? Сопьется окончательно и следующей зимой найдут его обмороженное тело, объеденное крысами и бродячими псами. Она поёжилась — то ли от февральского ветра, то ли от своего собственного яркого воображения и на ближайшем углу взяла пролётку извозчика. Она нервничала. Не признаваясь самой себе в этом, перебирала четки движениями излишне нетерпеливыми, нестройными, несвойственными ее стойкой, жизнелюбивой натуре. Настоятельница монастыря, в котором жила и трудилась молодая казначея, торопившаяся в День памяти святой Агаты на обед к епископу, была поистине реликтовым монстром всего диоцеза и благодаря связям, внушающей почтение набожности и старости, заставляла трепетать не только легкомысленных послушниц, но и маститых прелатов Церкви. Казначея сестра Анна (в миру — Маргарет), досталась ей очевидно для испытания веры. Сестра Анна была полна новомодной греховности, читала еретические книги, выделяла из казны монастыря немалые суммы не на украшение алтаря, а на приглашенного доктора («Виданное ли дело — допускать лекаря туда, где лекарь — сам Господь Бог!») и настаивала на проведении электричества. За полтора года проживания сестры Анны в монастыре и за полгода ее казначейской деятельности, настоятельница стала дурно спать и путать слова в молитвах. Сама же Анна попросту считала ее выжившей из ума старухой, неспособной понять простой вещи — и книги, и доктора, и электричество — это тоже дары Божьи детям Его, которые от милости Своей Он посылает для облегчения их жизни земной. И отталкивать их, значит оскорбить Его. Два месяца назад, накануне Рождества, сестра Анна подала прошение о переводе. И вот — неужели Бог внушил благую мысль епископу! Обед прошел в чинной тишине, нарушаемой лишь позвякиванием столовых приборов, короткими замечаниями епископа о вкусе блюд и порывистым шорохом рясы, когда Анна теряла терпение и порывалась завести беседу об истинной цели своего визита. Порывы такие пресекались одним взглядом серо-зеленых глаз священнослужителя. После обеда пили кофе в его кабинете. От книг захватывало дух и хотелось, переборов смущение, попросить себе что-нибудь — монастырская библиотека была скудна и надежд на ее пополнение с нынешней настоятельницей не было. Голос епископа — бархатно рокочущий, привыкший к высоким сводам храмов, вывел ее из задумчивого восхищения библиотекой. — Дом призрения обездоленных сирот сейчас находится в упадке, но Вы, с вашей деятельной энергией и жаждой преобразований… Епископ продолжал расписывать ее деловые качества, воспринимая молчание, как неготовность принять его предложение. Проницательный от природы и по роду своей деятельности священник на сей раз ошибался. Она размышляла. Настоятельница наверняка сама приложила свою морщинистую длань, ибо слова епископа давали твердо понять, что в монастырях епархиата ей места не найдется, и что ей просто-напросто выбрасывают кусок. Не самый лучший кусок с богатого стола Церкви. Не самый лучший для таких, как епископ. Или её настоятельница. Или ещё штук двадцать дорогих сутан. Но желанный для нее. И неожиданно звонко, неприлично перебивая Его Преосвященство: — Монсеньор, я согласна!