кванмён — сеул

Сынену с детства твердили родители: «Стань примерным сыном. Будь прилежным учеником. Поступи в лучший университет. Получи престижную работу. Создай семью». И каждый раз он обещал, что исполнит все их желания, будто это было в его силах — в ладошках пятилетнего Сынена, у которого в голове еще играет ветер, или в уже крепких руках восемнадцатилетнего Сынена, у которого взгляды на жизнь кардинально отличаются от тех, которые ему прописаны родителями, друзьями и обществом. Эти слова у него стоят в горле комом, а обещания не дают ровно дышать. У Сынена мечты на жизнь совсем другие. Но его об этом никто не спрашивает. Не спрашивают, когда приходит пора ходить на дополнительные занятия в школе; не спрашивают, и когда необходимо выбирать специальность в университете; лишь диктуют свои условия даже когда у Сынена свои предложения насчет собственной судьбы. Сынен знает, что родители желают ему всего наилучшего, но своими желаниями не позволяют ему жить. Жить, как все остальные дворовые мальчишки, которые целыми днями резвятся во дворе, а Сынен сидит над учебниками, а затем идет на дополнительные занятия скрипкой; как его одноклассники, прогуливающиеся по набережной Тэдонган, пока Сынен усердно готовится к очередной контрольной или соревнованию по плаванию; как его однокурсники, которые вечерами выпивают в баре, зовут Сынена, но тот лишь вежливо отказывается, кланяется и прощается, потому что на носу важный проект, который необходимо срочно закончить, хотя заканчивать его уже нет сил. Но так нужно, потому что Сынен не может разочаровать родителей, не может не оправдать их надежды. В такие моменты ему кажется, что весь мир движется куда-то дальше — далеко вперед, а он один остается на месте, прикованный чужими мечтами, обязанностями, желаниями и стремлениями. Сынену хоть раз в жизни хочется выдохнуть без сожалений о прошедшем дне, отдохнуть без терзающей мысли о том, что в это время он мог бы сделать столько полезных вещей вместо бессмысленной прогулки или чтения бесполезной литературы. От такой жизни он искренне устал. Будто живет он в этом мире не двадцать с небольшим лет, а все тридцать тысяч, а может, и больше. Будто он перерождается вновь и вновь лишь затем, чтобы страдать за свои старые грехи. А как искупить их он не знает. \ В университете Сынену наконец-то удается узнать о другом мире, когда впервые в своей жизни он садится за компьютер напротив яркого монитора, когда преподаватель объясняет, как правильно пользоваться этой непонятной и странной машиной, о которой большинство студентов слышали только по россказням или видели по телевизору. Тогда он впервые видит информацию такой, какая она является по-настоящему: живой, ежесекундной, переполняющей. Потому что все это разительно отличается от привычного Кванмёна. Тогда у Сынена впервые по-настоящему загораются глаза. Он с нетерпением ждет очередной визит в компьютерный класс, чтобы вновь и вновь тайком, пока преподаватель не видит, искать самую разную информацию в интернете, начиная от статей про далекие звезды и заканчивая новостями на непонятном для него языке. Все это Сынена восхищает, словно он впервые видит мир таким, какой он есть на самом деле. Далекие галактики, иные миры, чужие планеты, — Сынен изучает их — и натыкается на пришельца. Находит самого себя пойманным в его сети, будто в паутину, прикованным взглядом к монитору до красноты глаз и очарованным чужой, неизведанной жизнью настолько, что в собственную резко совсем не хочется возвращаться. — Не отвлекаемся! — кричит преподаватель откуда-то из-за спины, и Сынен резко закрывает вкладку чата, где таинственный незнакомец в анонимном чате едва успел спросить, как проходит его день. В следующий момент Сынен понимает, что диалог безвозвратно утерян, и теперь, среди тысяч призрачных профилей, он уже маловероятно сможет натолкнуться на нужный. Сконцентрироваться на предмете получается с трудом, но когда преподаватель ненадолго выходит из кабинета по срочному зову методиста, Сынен выдыхает и лезет в историю поиска, вновь открывая чат с незнакомцем. Сынен чувствует облегчение всего мира, когда осознает, что сессия чата не успела закончиться, и он вернулся на самых последних секундах. Сынен думает, что его убьют за это. Он думает, что сам бы себя убил при возможности. «Я испугался, что потерял тебя». Ответ приходит практически незамедлительно: «But I’m still here», — наверное, словами из какой-то песни; и улыбка вдогонку. «Это песня», — объясняет незнакомец прежде, чем Сынен успевает ответить, и следом еще добавляет: «Меня зовут Хангель». \ Сынен начинает с нетерпением ждать пар в компьютерном кабинете, когда они с Хангелем переходят из анонимного чата в чат, где можно зарегистрировать аккаунт, и Сынен, совсем ничего в этом не понимая, действует вслепую по чужим инструкциям, то и дело сворачивая окно браузера всякий раз, как преподаватель поднимается со своего места, чтобы пройтись по аудитории и понаблюдать за процессом. Сынен выдумывает себе имя в сети, хоть и Хангелю называет свое настоящее, и с каждой новой их перепиской мысль о том, что он нарушает не просто правила университета, но и закон целого государства, тревожит его все меньше и меньше. Он узнает, что Хангель из Южной Кореи, и, вроде бы, их разделяет какая-то несчастная сухопутная граница, но в то же время — тысячи километров, преодолеть которые Сынен может только мысленно, когда, засыпая каждый вечер, воображает себе, как выглядит город, в котором живет Хангель. Это, знаете, почти что представлять себе окружающий мир, будучи с самого рождения слепым. Но в Сеуле, городе Хангеля, наверное, и воздух другой, и солнца больше, и он абсолютно точно громче и живее, совсем не такой, как Пхеньян, где каждый день — словно антиутопия, выходишь на улицу, и повсюду только — серый бетон, пыль и песок, и люди одинаковые, и время застряло где-то в середине прошлого века. Сынен никому не рассказывает о том, как страшно ненавидит самого себя за то, что ему пришлось родиться и вырасти здесь, где атмосфера всегда — не то поствоенная, не то готовящаяся к войне. Он до сих пор порой закрывает глаза и видит: он, шестилетний, из дверного проема тесной спальни наблюдает за тем, как в тесной прихожей мать целует в лысую макушку отца, позднего призывника в форме расцветки хаки, как он улыбается, видя маленького несмышленого Сынена, как почти плачет, поднимая его на руки и крепко прижимая куда-то к сердцу. Сынен ощущает это все так отчетливо даже сейчас, в двадцать, когда отца с ними давно нет, а мать слишком рано поседела от одиночества и тоски, и сам Сынен больше всего на свете боится прожить жизнь так, как прожила свою она. Он рассказывает обо всем этом Хангелю, не сдерживаясь, а в ответ слушает истории о том, что в Сеуле в этом году слишком рано расцвели вишня и миндаль, смотрит фотографии улиц, видит на них самого Хангеля — смеющегося на фоне многолюдного парка, со стаканом кофе в руке, а потом переводит взгляд на окно и натыкается лишь на ничтожный кусочек неба — монотонный серый квадрат облаков. В коридоре раздается звонок, оповещающий о том, что пора спускаться на обед, и Сынен прощается с Хангелем нехотя, как будто до последнего не желает отпускать его руки, хватаясь сначала за запястье, после соскальзывая на ладонь и в конце концов разрывая прикосновения даже кончиков пальцев. Он несколько раз повторяет в голове свой пароль, выходит из чата, чистит всю историю браузера и выключает компьютер, вылетая из аудитории почти самым последним. По ту сторону монитора (если быть точнее, где-то в Сеуле, посреди района Итэвон) Хангель чувствует себя принцем, от которого так резко сбежала Золушка, в невесть какой раз оставляя его в дураках. \ Больше всего в своей жизни Сынен ненавидит ужины дома. Одинокие и слишком тихие — траурные. Будто он вместе с матерью — измученной не по годам — печально вспоминают о тех счастливых временах, которых никогда у них и не было, поминают то счастье, которое так и осталось лежать задвинутым на дальние полки не из-за собственного желания, а из-за нужды. Дома холодно так, словно за окном бушуют январские морозы, но там — лишь начало октября; а у Сынена — нескончаемая зима. Она не с белыми сугробами, снеговиками и сияющей разноцветными огнями елкой. Она с морозом и слякотью. Она с напоминанием о слезах матери по отцу, который одним вечером так и не вернулся домой. Сынен ненавидит отца за то, что он так с ними поступил: оставил на произвол судьбы, совсем одних, бессильных против всей той силы, которая их давит, как мошек: хладнокровно и упорно. — Мам, ты когда-нибудь думала о том, что могло быть если бы не... Сынен не продолжает, потому что даже у стен есть уши, потому что ему и не нужно — мать сама понимает, о чем он говорит. Она забирает пустые тарелки и приборы со стола, ставит их в раковину, а после оборачивается, опираясь о столешницу тумбы, смотрит на Сынена с какой-то непередаваемой жалостью и печалью в глазах; там можно прочитать: «Прости, что позволила нам жить вот так. Прости, что у тебя нет возможности жить так, как тебе хочется. Прости за все то, что творится в этом мире». Сынену от такого взгляда матери расплакаться хочется. — Знаешь, я задумывалась об этом раньше часто, чуть ли не каждый день, — она вздыхает. — Но со временем я поняла, что некоторые вещи мы не способны изменить: это просто не в наших силах. Что-то просто идет своим чередом, несмотря ни на что. — Я не хочу жить в этом мире. — Ты можешь создать свой мир, Сынен, — мать пытается выдавить из себя улыбку, наверное, первую за несколько месяцев. — И быть в нем счастлив. \ Бедные районы Сеула ярко контрастируют с теми, которые так часто привыкли видеть на картинках туристы: неоновые вывески, билборды с айдолами тут и там, суета и шум. Тут все наоборот. На темных улочках таких районов вечером обычно никого, иногда только кошка пробежит мимо или кто-то пьяный пройдет, шатаясь и еле удерживая себя на ногах после пьянки в баре. Зато здесь все друг друга знают, словно они — часть одной большой-большой семьи. Потому что они росли все вместе, так же и их отцы, деды и прадеды — поколение за поколением. Хангель, возвращаясь с работы, заходит в магазинчик возле дома, чтобы купить кое-какие продукты. Он на линию кассы аккуратно выкладывает рядом упаковку помидоров, несколько пакетиков растворимого кофе и горячего шоколада, пару упаковок самой дешевой лапши и пачку сигарет, которые он не курил уже месяц или два. Кассирша пробивает один за другим товары, даже не просит паспорт Хангеля, когда замечает упаковку сигарет, и только вздыхает слегка устало, перед тем как сказать: — Восемь тысяч вон. Хангель пересчитывает купюры, вытянутые из кармана куртки, и насчитывает только пять тысяч, затем пытается найти еще купюры в задних карманах джинсов — там оказывается только тысячная: голубоватая, с серьезным взглядом какого-то философа, имя которого Хангель уже давно забыл. — Заберите вот это, — он протягивает обратно кассирше сигареты, а после отдает деньги. Он собирает продукты в пакет и медленным шагом направляется домой вверх по улочкам. Пускай здесь, в их районе, и нет никаких помпезных зданий, новомодных магазинов и парков, но зато у них есть самый прекрасный вид на город, который с высоты завораживает дух. Хангель любит наблюдать за суетой города со стороны. Воображать, словно он часть этого огромного мира, полного непредсказуемых событий. Но Сеул очаровывает ровно до того момента, когда осознаешь, что его частью ты стать никогда не сможешь. Хангелю кажется, что он живет какой-то неправильной жизнью: не той, которая в книгах и фильмах. Он скорее персонаж на фоне, которому отведена секундная незначительная роль. Хангелю нужно оберегать сестру, которая совсем одна в этом мире — совсем неготовая к страшному миру: несправедливому и порой жестокому. Хангель просто хочет защитить ее от всех тех невзгод, которые ему самому пришлось пережить. Иногда ему кажется, что на свои плечи он взвалил ношу целого мира. Иногда и ноги подкашиваются, и голова совсем опускается, целую вечность не видя неба — только серый асфальт испещренный выемками, ямками. Хангель не верит в этот мир. Хангель верит в то, что и в следующей жизни ему уготовано такое же жалкое существование, как и сейчас. Существование бесцельное и однообразное. Порой слишком тяжелое, чтобы терпеть. Наверное, он уже разучился любить жизнь. Потому что не за что. Любит он только сестру — кроху Чимин с малиновыми щеками, миндального цвета волосами и невинным взглядом, который бывает только у детей, не знавших невзгод. \ Дома Хангель вновь дырявит взглядом экран, будто сквозь него пытается загипнотизировать незнакомца, заставить объявиться онлайн прямо сейчас и наконец-то написать ответ. Но ответа не следует. Хангель устает. И курить, в конце концов, хочется. Жалеет, что оставил на кассе сигареты, – нужно было, все-таки, лапшу; он бы как-то обошелся – не очень-то уж и голоден. Другое дело – сестра. Мелкая возвращается из школы, снова травит свои захватывающие истории, которые Хангель слушает только вполуха, не отрывая взгляда от экрана. Он обнимает сестру, смазано целует в еще не согревшуюся после улицы щеку, и отпускает, говоря, что сейчас приготовит ужин. После, вздохнув и сдавшись в этом раунде никак не названной игры, закрывает крышку ноутбука и поднимается из-за стола. \ Сынену нужно любить свой дом. Он нигде об этом не читал, – это просто правило, которое знают все, которое тебе внедряют в голову с раннего детства, словно мантру. Их страна – будто большой цветущий сад, который нужно лелеять и оберегать, потому что второго такого не будет, он не вырастет на руинах и осколках. Сынен пытается любить серое небо. Пытается любить поля и фермы. Пытается любить улицы, сырые, хрупкие, как рваная канва. И пытается любить себя среди всей этой разрухи. Но каково это – быть по другую сторону? Может, родись Сынен не тут, а где-нибудь в Сеуле, то был бы счастлив? Не знал бы бед и невзгод? Видел бы только яркое солнце над головой? Эти мысли изо дня в день мучают его и без того уставший разум. Сынен думает об этом Хангеле по ту сторону экрана и воображает его жизнь безоблачной и прекрасной, будто бы из сказки, где все-все живут счастливо, без горя и бед. «Я тебе завидую», – печатает еще неумело, иногда не попадая по клавишам, Сынен своему незнакомому знакомцу. Он быстро переключает вкладки браузера, когда преподаватель проходит в критической близости от него, а когда вновь открывает чат с Хангелем, то видит ответ: «Почему?». «Ты можешь жить счастливо». Ответ почему-то долго не приходит и Сынен даже думает, что Хангель бросил его вот так посреди беседы, но затем наконец-то следует сообщение. «Ты правда так думаешь?» Почему-то Сынен чувствует какую-то грусть даже в таких простых буковках-слогах на экране, хотя знает Хангеля от силы неделю с небольшим. У Сынена будто природой заложено — понимать Хангеля. Вот так вот просто: на парах в компьютерном классе, пока преподаватель строго следит за студентами, а сам Сынен быстро-быстро переключает вкладки, чтобы не поймали за этим жутким преступлением. Хотя, это ведь и есть преступление — любить. «Да, ты заслуживаешь быть счастливым». \ Хангель вытирает чашки за барной стойкой кофейни в десять утра — за окном моросит дождь. Чашки — цветные, однотонные, фактурные, самых разных форм — становятся в аккуратный рядок на полке. Когда он наконец-то заканчивает, то уже по привычке проверяет телефон, будто в любой миг ему должно прийти сообщение особой важности, будто ему нужно бежать спасать мир. Но Хангель надеется там увидеть там сообщение от Сынена. Едва прошедший дождь искажает мир за окнами, превращает улицы в картину Моне с бегущими людьми с зонтиками. Хангель самонадеян – он знает. Он прячет телефон в карман и, оторвав от него взгляд, натыкается на выжидающий взгляд посетителя по ту сторону стойки. Хангель витает в собственном мире, и ему за это стыдно. Шумный и буйный Сеул становится тихим-тихим всякий раз, как ты погружаешься в свои мысли с головой. – Простите, – бормочет Хангель и с трудом натягивает на лицо дежурную улыбку. – Я вас слушаю. Ближе к обеду телефон и правда начинает трезвонить новыми сообщениями: напоминают о рабочем графике, коллега из закусочной просит заменить ее завтра, пиццерия, где Хангель сделал заказ единожды года три назад, взрывается спамом об акционных предложениях. Хангель отправляет бессмысленный мусор туда, где ему и место, во время перерыва стреляет у Усока из цветочной лавки по соседству сигарету и выкуривает ее лениво, пока односложно и холодно отвечает на сообщения знакомых. Дымит чем-то противным и горьким, совсем не гортензиями да лилиями, а Усок в спешке набрасывает на плечи пальто и, выходя из лавки, единожды проворачивает ключ в замке на стеклянных дверях. Хангель машет ему с заднего дворика кофейни и подзывает к себе. – Как ты? – Усок поджигает сигарету. Хангель прячет телефон в карман и с усмешкой опускает взгляд. Да как он может быть? – Потихоньку, – так тихо-тихо, что и не колыхнется ничего. – Завидую. Нечему, думает Хангель и думает еще, как избежать мнимой неловкости. У них с Усоком было что-то вроде кратковременной интрижки, когда он только устроился сюда, но это не продлилось долго и дальше того одного стыдливого поцелуя в переулке так и не зашло. Все закончилось достаточно давно, и Хангель полноправно мог бы уже ничего и не помнить, но у него так не получается, и моментами встречаться с Усоком даже взглядом – все равно как-то неловко. Он извиняется, топчет сигарету и сбегает обратно в кофейню за минуты до конца перерыва. Протирает стойку, убирает с нее табличку и включает кофемашину. Одинокий фрилансер за столиком в самом углу даже не отрывает взгляда от ноутбука. Хангель вспоминает о своем ноутбуке, ждущем его дома, и о человеке по ту сторону тонкого, расшатанного экрана. Ради него он бы даже ушел с работы пораньше, рискуя получить выговор от начальства. В конце концов, чаевых за сегодня хватит на то, чтобы не оставлять сигареты на кассе. \ «Я не заслуживаю». Сынен наталкивается на сообщение, как корабль на айсберг, пока где-то на фоне преподаватель голосом строгого деспота чеканит инструкцию к программе, которую они изучают сегодня. Сама программа открыта у Сынена маленькой вкладкой где-то внизу, чтобы, в случае чего, он смог быстро развернуть ее на весь экран. От сообщения Хангеля, пусть и отправленного вчера вечером, странно трепещет сердце, и, наверное, Сынен не должен всего этого чувствовать, ведь он живет не в сказке, но происходящее заставляет его ощутить какую-то эфемерность. И следом за ней – жажду. Возле хангелевой аватарки вдруг загорается кнопка онлайна. (И следом за ней – голод.) «Я не умею», – продолжает Хангель, хотя Сынен не успел отправить в ответ ни слова. Вздрогнув, он тянется пальцами к клавиатуре, краем глаза следя, чтобы преподаватель не шел в его сторону. «Ты можешь научиться». Кажется, будто по ту сторону экрана Хангель смеется. «Как?». Сынен задумывается. Он смотрит на собственную аватарку в чате – пустую, стандартную иконку, надпись мелким шрифтом – «Фото отсутствует», и задается немым вопросом: а кто он на самом деле? Кто он такой, что Хангель доверяет ему так – точнее и не скажешь – слепо? Он ведь действительно не видит и не знает ничего. Кроме того, что Сынен – мальчик из каменного города. И жизнь у него – тоже – из камня. «Прости», – недолго думая, вдогонку пишет он. Хангель читает сообщения мгновенно, как будто и вовсе не сворачивая диалог ни на секунду. «Все в порядке», – шлет он в ответ. И следом: «Я скучаю по тебе». Сыненово сердце гулко падает в пятки. Преподаватель на всю аудиторию объявляет о том, что до конца работы с программой осталось пятнадцать минут, и по звонку каждый присутствующий должен предъявить ему результат. Сынен украдкой поглядывает на мониторы сидящих впереди, пока сам, как отшельник, теснится в углу, у самого старого и зависающего компьютера, и впервые за свои зеленые двадцать лет чувствует, что снаружи есть нечто большее, нежели просто бетон. Что за горизонтом – солнце, а солнце – над целым миром. И над их с Хангелем головами оно – одинаковое. «И я по тебе», – по-прежнему игнорируя работу с программой, пишет Сынен. «И даже не знаю, по чему именно», – сыпет в ответ Хангель. «Я ведь даже никогда тебя не видел». Сынен, вдавленный в место чувством стыда, откидывается на спинку неудобного твердого стула. Он обещает самому себе найти способ отослать Хангелю хотя бы одну фотографию.