кванмён — сеул

Сынен, возможно, уже совсем сходит с ума в своем маленьком мире, который не больше центральных районов Пхеньяна, квартиры и его университета, потому что решается на что-то такое, что может не просто разрушить ему любые возможности в жизни, но и привести к смертной казни. Он остается в университете допоздна, когда в корпусе становится тихо и одиноко. В это время в некоторых кабинетах до сих пор горит свет, но большинство преподавателей и студентов уже давно покинули здание в спешке домой, чтобы успеть до комендантского часа. Улицы Пхеньяна вечером немного угнетающие: темные, тихие и безлюдные, будто после заката солнца город умирает. Иногда проходят патрульные с автоматами на плечах и взглядами страшными-страшными, от которых мурашки по спине. В такое время Сынен обычно прибегает домой по темным закоулкам между домов – по собственному тайному маршруту. Сынен же намерен пробраться в компьютерный кабинет, чтобы рискнуть и сделать фотографию на старенькую веб-камеру, которую он видел в шкафу возле стола преподавателя. И он прекрасно понимает, что его даже за подобные мысли без суда и следствия обвинят в измене родине, заберут куда-то в неизвестном направлении — даже мама не узнает. А после только воспоминания о нем останутся — ни весточки не получат, ни слова не услышат. Но почему-то даже это его не пугает. Может, потому что чуть ли не впервые чувствует, что он живет, а не выживает, как прежде? Сынен выжидает подходящего момента в тесной кабинке туалета , когда корпус наконец-то опустеет, а после почти на цыпочках крадется по коридорам. Ему даже дышать становится страшно, хотя ничего противоправного он вроде как пока не совершал. Но даже мысль о том, что кто-то узнает, раскусит его затею, Сынена до дрожи пугает. Но авантюризм все же побеждает рациональное мышление. Сынен быстро-быстро пробегает мимо поста охранников, которые заняты чем-то своим, библиотечных залов, где еще сидят несколько студентов, и наконец-то оказывается в той сокровенной части здания, где и находится компьютерный кабинет со всеми этими гудящими шумными машинами, которые могут открыть проход в мир такой, каким он и есть на самом деле – пускай и всего лишь через старенький монитор. Прямо возле кабинета Сынен застывает и сам себе говорит: «Дурак, что ты сейчас творишь? Ты же прекрасно знаешь, что может случиться, если кто-то доложит». Сынен все еще помнил, как в прошлом году кого-то из студентов видели в кабинете без преподавателя, доложили, а после этого его никто уже не видел. Это ужасает. Но ведь с Сыненом ничего такого не случится, верно? Он же аккуратный и тихий. У него все непременно будет нормально. Этим он себя успокаивает, пока топчется по коридору возле двери на которой вырезанными буквами наклеено «Компьютерный кабинет». Тяжело вздыхая, Сынен в который раз осматривается по сторонам, шумно сглатывает и толкает дверь кабинета. К счастью, он оказывается открытым. Дверь звучно скрипит, и Сынен напоследок оглядывается за собой на длинный коридор, а после шустро забегает вовнутрь и прикрывает за собой дверь. В темноте кабинета ярко горит лишь один экран компьютера преподавателя. Будто портал в другой мир – яркий, насыщенный всеми возможными красками мира. Это мир, к которому Сынен отчаянно рвется, но которого все же достичь не может. Сынен тихо проходится между столами к шкафу, откуда он заметно подрагивающими руками достает камеру, где он в последний раз ее и видел. После садится за компьютер и подключает ее в ожидании какого-то чуда. На экране всплывает окно с сообщением о том, что было подключено новое устройство, потому компьютеру необходимо его настроить. Сынен нажимает на кнопку «Ок» и нервно кусает костяшки пальцев в ожидании, пока бегающая полосочка остановится на 100%. Из коридора отдаленно доносятся шаги, и Сынен весь сжимается от страха в кресле. Он сразу же думает о путях отступления,потому что, если заметят, ты уже обречен. Может, спрятаться под столами в конце кабинета или вообще выпрыгнуть из окна пятого этажа и убиться, чтобы не мучиться после? Все лучше, чем то, что может ожидать за преступление. Но постепенно шаги затихают, и Сынен облегченно вздыхает. В этот же момент компьютер уведомляет, что настройка камеры окончена, и Сынен может приступить к исполнению своего невероятного плана по установке аватарки в профиле чата. На экране появляется окно, в котором Сынен может видеть себя – немного растрепанного и со слегка перепуганным взглядом. Темные волосы за день превратились в непонятную копну, а мешки под глазами из-за постоянного недосыпа делают Сынена похожим больше на зомби, чем на живого человека. Он смотрит на себя и поверить не может, что с таким вообще могут общаться, дружить, а тем более – любить. На секунду он даже начинает сомневаться в том, стоит ли ему показывать себя Хангелю, если даже ему самому противно на себя смотреть. Но все же что-то внутри побеждает неуверенность Сынена. Он вновь наблюдает за собой на мониторе, поправляет уже отросшие волосы и старается улыбнуться: выходит вроде бы сносно. Даже довольно мило. Сынен поворачивается то влево, то вправо, пытаясь подобрать угол получше и собирается нажать на клавишу мышки, чтобы сделать фотографию. Но в этот же момент кто-то хватает его за руку. У Сынена сердце в пятки уходит от подкатывающего к горлу страха. Тогда-то он и понимает, что обречен. Он уже на подсознательном уровне представляет, как прямо сейчас его сдадут охранникам, а через несколько десятков минут он уже и вовсе будет за пределом города, где он в последний раз и вздохнет, так и не успев надышаться. Он поворачивает голову в сторону и сталкивается с чужим пристальным взглядом. В темноте он еле различает лицо Сыну, студента старших курсов. Вообще-то Сынен, сколько себя помнит, боялся этого лица. Еще с момента, когда они впервые встретились на посвящении в первокурсники, этом строгом мероприятии, где все пели гимны с рукой на сердце, восхваляя вождя, и один только Сынен во время песни искал в толпе взглядом Сыну. Будучи на порядок выше своих одногруппников, он как-то особенно выделялся. А может, дело было даже не в росте или широте его плеч, а в том, как он держал подбородок, как смотрел на всех вокруг, с нестираемой ноткой легкой улыбки, будто его не тревожило вообще ничего в их отвратительной реальности. Сыну однажды признался компании друзей в одном из коридоров, что собирался отправиться на военную службу после университета. Сынен тайком подслушал, и эти слова заставили его вздрогнуть, крепко прижав к себе учебники и тетради. В его воображении армейская форма Сыну чудовищно не шла, но в то же время – была, в общем-то, единственным одеянием, в котором его возможно было представить. Сынена это как-то странно переломало пополам. – Что ты здесь делаешь? – Сыну смотрит прямо в глаза, строго, серьезно, сжимает пальцами пойманное запястье так сильно, что Сынен от боли почти затаивает дыхание, но вырваться решиться не может. Две его разломанные части ничего не склеивает. – Пожалуйста, – он, так и оставляя окно веб-камеры открытым на весь экран, медленно поднимается на ноги и делает шаг ближе к Сыну. – Пожалуйста, я все объясню. – Ну еще бы, – усмехается Сыну, отпуская его, и первым разворачивается, чтобы уйти. – Только ректору. – Нет! – Сынен ловит его снова, ловит за рукав вязаного серого свитера, растягивает пряжу, и на лице его, наверное, застывает такой леденящий страх, что он бы и сам на себя сейчас без дрожи взглянуть не смог. – Я прошу тебя. Хан Сыну, старшекурсник, без нескольких месяцев выпускник, будущее государства и армии, популярный, перспективный, любимчик, отличник, золотце, умница… – Ни. За. Что. Только что разломал Сынена еще один раз. \ «Поговори со мной». Хангель откидывается на спинку компьютерного кресла, ободранного и старого, вертится со стороны в сторону, нервно грызет губы, не может ни на что отвлечься. Сыненовский «онлайн» оборвался так же молниеносно, как и появился, Хангель даже не успел сформулировать сообщение так, чтобы оно не показалось навязчивым, и сейчас он снова сидит в растерянности, пока на дворе белый день, и он мог бы потратить свободное время перед ночной сменой на что-то более полезное. Сынен кажется ему призраком, который то появляется, то исчезает в зависимости только от своего собственного желания. И нигде и никак невозможно его поймать силой, когда он действительно нужен. «Поговори со мной», – остается висеть в диалоге непрочитанным. Хангель волнуется. Будто письма на фронт пишет, а ответов месяцами не получает. В это время сестра горбится над письменным столом в углу комнаты, пытаясь разобраться с домашним заданием по математике, а на кухне закипает самый дешевый куриный рамен, пахнущий химическими специями, наверное, на целый этаж. Ли Хангель проживает свой обычный день. Чо Сынен висит на волоске от казни. – Я умоляю тебя, – он тянется за Сыну по безлюдному коридору, как багаж, как обуза, вешается ему на плечо, прыгает на спину, мнет в кулаках свитер, оттаскивает от дверей, лестниц и лифтов, но никак не может замедлить собственную судьбу. – Пожалуйста, не делай этого! – Да отцепись ты! – в конце концов не выдерживает Сыну и силой отталкивает его от себя у широкого коридорного окна. Свет в конце тоннеля. Сынен приходит к нему и – иронично – не находит спасения. Или находит, но не видит. – Если я откажусь от выполнения своих прямых обязанностей в качестве дежурного по этажу, то автоматически стану твоим соучастником. У некоторых курсов до сих пор пары идут, и в компьютерном кабинете она должна была с минуты на минуту начаться, а ты какого черта удумал? Считай, я тебе вообще только что жизнь спас. Сынен сдается и отпускает его рукав, дрожащей ладонью мягко приглаживает растянувшуюся пряжу, смаргивает слезы и опускает взгляд, как провинившийся ребенок. – Если ты сейчас сделаешь то, что должен, – шепотом говорит он, – считай, что ты спас ее зря. Но на Сыну слова не действуют, сыненовы слезы – тоже. Он уверенным шагом идет дальше по коридору: топот гулким эхом отражаются от стен и ритмично бьет Сынену по ушам хрустальными молоточками. Каждый скорый шаг – новый удар сердца. – Ты разве никогда не думал о том, что можно жить, не страшась будущего? – вопрос Сынена тихонькой бабочкой порхает по коридору, задевая своими крылышками у Сыну что-то внутри – под ребрами. Заставляет его остановиться, замереть. Откуда-то из-за приоткрытого окна залетает сквозняком ветер, одним порывом подхватывающий эту бабочку. Убивает. – С чего бы мне вообще о таком думать? – резко, грубо, отрывисто, холодно так, что Сыну сам себе удивляется. Холод этот вновь ломает Сынена – выкручивает ему косточки, выворачивает душу. Почему-то Сынен думал, что Сыну не такой ледяной. – Разве ты ни разу не размышлял о мире, где нет страха оказаться в любой момент у стены с преступниками, потому что случайно косо взглянул или помыслил о чем-то безобидном? У Cыну в душе что-то ноет, жалобно стонет:«А разве быть по-другому вообще может?». Он на своей коже чувствует чужой взгляд – безобидный и отчаянный. Неужели такой взгляд действительно может быть у преступника? Сынен на преступника не похож – не похож на тех, кого следует к стенке поставить, а после безжалостно, хладнокровно нажать на курок. Сыну бы смелости не хватило. Так не хватает и сейчас, чтобы сделать еще хотя бы один шаг. \ Спустя несколько минут они вдвоем оказываются рядышком, близко-близко за углом их корпуса, где можно курить, потому что никто из комендантов еще не знает, что многие как раз тут и собираются. Не только по курить на самом-то деле. Просто поговорить о том, о чем не принято, о чем запрещено даже помышлять. Иногда кто-то приносит какие-то книжки или журналы. Порой даже включают тихо песни на аудиоплеере – не те, к которым они привыкли уже с детства. Кто-то Сынену говорит, что они запрещены; говорит, чтобы Сынен от таких держался подальше. Может быть, это был Сыну когда-то так давно, что Сынен в рутине дней уже и позабыл. Сейчас Сынен стоит здесь в куртке и длинном шарфе, а Сыну – в одном своем вязаном свитере – возвышается над ним. И правда ледяной. Они здесь вдвоем. Без запрещенных журналов, книг и песен, но с запрещенными настрого мыслями и поступками – и это намного хуже. Сыну достает из кармана джинсов сигареты: вытаскивает одну для себя, предлагает другую Сынену: – Будешь? Тот в ответ качает головой: «Нет». Маленький огонек зажигалки дрожит из-за ветра, но все равно нехотя подпаливает самый кончик сигареты. Сыну сразу же втягивает отравляющие пары – убийственно едкие. Ему, замечает Сынен, даже под стать. – И что ты собирался там сделать? – Сыну выдыхает дым Сынену почти в лицо, но все-таки мимо. – Фотографию. Сыну сначала даже поднимает брови от удивления, мол не шути; но после, заметив серьезность Сынена, только усмехается. Все это такие глупости. Все, что они вдвоем сейчас делают, – это глупости. Сынен сам прекрасно понимает, что в эту самую секунду должен находиться в кабинете у ректора и молить о прощении, а не стоять почти вплотную к Сыну и дышать его сигаретным дымом и холодом, который то ли из-за вечернего ветра, то ли из-за самого Сыну; Сыну тоже четко осознает, какие последствия ему грозят, если хоть кто-нибудь узнает о случившемся. Светлому будущему конец. Их жизням, возможно, тоже. Преступники. Место на запястье, за которое Сынен отчаянно хватался, краснеет, печет. Сначала Сыну даже не обращает на это внимания, но после игнорировать чувство становится невозможно, будто ему под кожу пробрался огонек. И теперь по его жилам текут искорки пламени вперемешку с кровью. – Почему не доложил на меня? – Сынен спрашивает почти как ребенок: смотрит на Сыну сверху вниз, топчет кончиком туфли землю и окурки на ней. А Сыну молчит. Целую вечность, кажется, молчит. Сынен в это время мерзнет. – Скажи, а ты правда думаешь, что я делаю это все лишь потому, что мне нравится? Сыну недосказывает: «Знаешь ли ты, как сильно билось мое сердце, когда я собирался доложить на тебя?» – Да, – хладнокровно, Сынен как будто на долю секунды теряет свою смертность. – Вам всем нравится. Ломать на части человеческие жизни, как вафли в обертках. Крошить. – В тебе что, революция заговорила? – Сыну чуть повышает голос, приближается, внимательно смотрит в глаза. Потом отдаляется и со смешком и отводит от лица сигарету, задумчиво глядя на ее кончик. – Не нравится нам ничего. Но казнь за невыполнение обязанностей – тоже такая себе перспектива. Сынен прячет обе ладони в карманы и задумчиво хмыкает. У него что-то как-то неясно скребется в горле, будто иглу проглотил. Игла – перед ним. – Так что же ты стоишь? – он усмехается краешком рта. – Иди на казнь. \ Хангель переживает осень с болью в сердце, как бывало, он помнит, беспрерывно последние десять лет. Протирает свои одинаковые рубашки о стены и дверные проемы, в кровь съедает губы, откладывает немного денег с выручки и, кажется, впервые в жизни влюбляется. И сам не понимает, во что. В профиль без аватарки. В диалог, где чужие ответы на его сообщения как голые ветви деревьев в позднем ноябре. Хангель видит их в окна съемной квартиры и сам уже забывает, в каком городе живет. И как его зовут. И где он родился. И что он любит. И сколько бесконечных миль разделяют его и Сынена. Сынен в это время – ходит по тонкому льду. По пути – подбирает рассыпанные лепестки цветов и лезвия ножей. Кусает губы, чтобы не кричать. Кутается в шарф, сидя в компьютерной аудитории, почти до самых глаз, как будто ему стыдно показывать миру свое лицо. Реальность так или иначе встречает Чо Сынена. Преступника – или спасителя? – Ладно, – Сыну – руки в стол, нахмуренные брови, на плечах – тяжесть прожитых лет в государстве, где год жизни равняется десяти. – Подумаем, что с тобой делать. – Варианты кроме смерти существуют? – слабо уточняет Сынен. У него еще где-то на периферии – страшно колотится сердце, он еще не все цветы и ножи подобрал по дороге сюда. – Ну, я просто спрашиваю. – Покажешь мне, – подумав недолго, холодным тоном выдает Сыну. Сынен вопросительно вскидывает брови. – Покажешь, с кем говоришь и что делаешь, во время моего следующего дежурства. Просияв, Сынен согласно кивает, но сердце его, глупое, начинает колотиться еще сильнее. Может, потому, что за все эти дни он успел кошмарно соскучиться по Хангелю. Сынен даже старается успокоить себя, но потом Сыну еще добавляет: – Потом решим, как от этого избавиться. И, спрятав руки в карманы, выходит из аудитории. Сынен потом смотрит на дверь, за которой он скрылся, практически беспрерывно всю лекцию. \ В который раз за день Хангель проверяет диалог с Сыненом? Он и сам сбился со счету. Смотреть на экран телефона десятки раз утром на парах в университете, а после еще с сотню тысяч на подработках и по пути домой – это становится чем-то рутинным. Может быть, Хангелю бы стоило просто успокоиться и игнорировать сообщения Сынена так же долго, как тот не отвечает на его собственные. Но у него не получается, как бы он ни старался. Потому что от каждого уведомления он почти подпрыгивает, а после смотрит на экран телефона – и разочаровывается. Потому что в их диалоге вновь: ноль новых сообщений – десять непрочитанных. Потому что: Хангель нашел в этих редких сообщениях от Сынена какое-то успокоение. В них родное тепло – это похоже на материнские заботливые объятия, которых Хангелю никогда почувствовать не удавалось. Потому что так вышло, что в матери для Хангеля и малышки Чимин не нашлось никакой любви – заботы тоже. Иногда ему кажется, что, возможно, этой любви он просто-напросто не заслужил. В какие-то моменты – слишком темные и тяжкие – Хангель проклинает мать. Ненавидит всем сердцем. Не понимает, почему она так поступила с ними, почему не нашла в себе любви и заботы; а после и вовсе оставила одних в целом огромном мире – страшном, порой безжалостном и несправедливом. В подобные моменты Хангель дома не появляется, чтобы Чимин не видела его таким – разбитым. Ей еще слишком рано понимать, что у Хангеля на душе творится; а там одни только мрак да отчаяние. Ей еще слишком рано знать, что Хангель временами приходит убитый почти суточной работой, но все равно притворяется счастливым, бодрым, будто это не он весь день пробыл на ногах, чтобы получить крохотные гроши. Ей еще слишком рано видеть, что жизнь далеко не сказочная. Поэтому Хангель направляется в ближайший бар, оставляет там все свои месячные накопления и пьет все подряд, не разбирая и не разбираясь. Чтобы хотя бы ненадолго забыться. Чтобы хотя бы этой ночью не чувствовать разочарования и вины. Хангель понимает: он действительно слишком маленький человек, неспособный что-либо сделать, чтобы поменять жестокий мир вокруг себя. Он пьет без контроля и после в суматохе ввязывается в драку. Может быть, даже не по своей вине. Может быть, этот мужчина слишком долго приставал к девушке, а Хангелю просто стало противно смотреть – или противно пить. Он не отдает себе отчета. Вспышки событий у него мимолетными кадрами проносятся перед глазами. Вот он со всей оставшейся силы бьет мужчину то ли в лицо, то ли в грудь. Вот получает в ответ. Вот чувствует во рту привкус пива с чем-то соленым – наверное, кровью. Кто-то кричит, а кто-то ругается – все эти звуки режут Хангелю слух. После их разнимают. Хангеля куда-то тащат против его воли, но сил сопротивляться он не находит – он только бессильно что-то в ответ шипит, плюется угрозами и напоследок только и успевает, что посмотреть в сторону напуганной девушки и пересечься с ней взглядом. Взглядом, в котором есть что-то похожее на благодарность. Или это просто алкоголь, ударивший в голову? А через несколько секунд Хангель уже оказывается на улице – коленками в луже; лицом – в ладонях. Совсем один в темноте уличных фонарей, в закоулках здешних темных дворов. И некому даже руку подать, спасти, успокоить, сказать, что все это нормально. Что чувствовать себя несчастным – это нормально. Почему-то по щекам у Хангеля бегут слезы. Соленые-соленые. Горькие. Безудержные. У него вырывается крик почти звериный, отчаянный, тихий, но в то же время жутко громкий. Он надрывает голос так, что на следующее утро скорее всего не сможет даже слова произнести. Но, может, хоть так его услышат, поймут, простят за какие-то неведомые грехи – и наконец-то позволят отдохнуть. Хангель волочит себя по улицам. Он взглядом упирается в землю, но всем своим телом тянется к чему-то высшему – туда, куда ему путь воспрещен. Он на подкашивающихся ногах бесцельно бредет куда-то вдоль узких переулков. Надеется, что за углом вот-вот уже родной дом. А там тепло. Там уютно. Там просторно. И все такие счастливые: улыбаются и смеются, будто жизнь прекрасна. Когда она не. Когда дома как такового и нет: только его осколки, которые Хангель собирает в ладошки, режется, но не роняет обратно. Потому что ведь хоть за что-то в этой жизни нужно держаться, правда? Вот Хангель и держится. Пускай больно, но держится изо всех сил, хватается за каждую возможность и продолжает дышать, бежать, жить. Невероятно тяжело, но осуществимо. Домой Хангель приходит далеко за полночь. В крохотной прихожей видит такую же крошечную Чимин: испуганную и сонную. С глазками красными. Хангелю думается, что от слез. – Что случилось? – звучит так беспокойно и жалобно, будто она боялась, что ее оставят одну-одинешеньку на целом свете. (Кто из них двоих еще более одинок?) Хангель смотрит на свои разбитые в кровь ладони, чувствует, как все еще болит рана на губе, как кровоточат его коленки, как ломит все тело. И не находит ответа. Случилось то, что Хангелю жить не хочется. Совсем. Но за такие мысли он ненавидит себя только сильнее. На кого он тогда оставит Чимин? Опять одну без любви и без заботы, как и его самого когда-то давно? Что-то внутри Хангеля трещит по швам. И это так больно, что он с трудом находит в себе силы, чтобы вновь не расплакаться. Он падает на колени – разбитые – и молит, словно ему есть прощение: – Прости, прости, прости, прости, прости... \ Не осознавая происходящего, Хангель открывает в очередной раз диалог с Сыненом, когда Чимин уже мирно сопит. Он щурится от резкого яркого света экрана и, когда понимает, что никакого ответа все еще нет, жмурится, сдерживая слезы, и неразборчиво бормочет самому себе: «Почему же ты не отвечаешь? Ну, почему? Неужели я тебе надоел?». Он пишет что-то впопыхах и утыкается в подушку лицом: дышать становится тяжело, и Хангель почти моментально отключается. И видит сны, где вечная весна, улыбки и бесконечное счастье. \ «Ты мне нужен», – высвечивается первым делом, когда Сынен открывает диалог с Хангелем, чтобы показать Сыну, что же такого «запрещенного» он там творит. После нескольких неловких секунд молчания, Сыну хмуро глядит на Сынена: пытается слова подобрать помягче, чтобы и не обидеть, и не пожалеть. – Ну, – Сыну запинается. – Тут все ясно. Сынен изо всех сил старается, чтобы не пересечься взглядом с Сыну, но успешно проваливается, потому что тот только и делает, что сверлит Сынена взглядом. От его глаз спрятаться хочется, но он ведь все равно найдет. – Ты лучше заканчивай все это, ладно? – произносит Сыну одновременно и строго, и заботливо, будто старший брат. – Ни к чему хорошему это не приведет. Тем более: ты меня не убедил. Он хмыкает и разворачивается, чтобы решительно уйти (неужели в нем нет ничего человечного?), но: – Подожди, стой, – Сынен тянет Сыну за рукав как раз в тот момент, когда он собирается уходить, словно они повернули время вспять и вернулись в тот самый вечер. И все снова так похоже: опустевший корпус, темный кабинет, яркий экран компьютера, диалог с Хангелем и сам Сыну – только вот теперь, кажется, они на одной стороне. Вновь преступники. Может, в этот раз Сынену наконец-то убедить того, что есть мир помимо этого, где все чуточку счастливее, а еще улыбаются больше пары раз в целую жизнь. А если не удастся в этот раз, то будет пробовать вновь и вновь, пока не получится, или пока его не словят. А дальше уже и смысла нет. Почему-то это становится своеобразной целью его короткой ничтожной жизни – заставить Сыну поверить. Поверить хотя бы во что-нибудь, если он не верит в вождя, закон, правила, гимны, светлое будущее или что-то другое – возвышенное, мечтательное, по-детски беззаботное. Сыну тормозит, останавливается и оборачивается. Вопросительно смотрит на Сынена, а у того слов не находится. Поэтому он судорожно что-то набирает в поисковой строке браузера и открывает какие-то то ли схемы, то ли карты, то ли что еще, которые постепенно прямо на глазах превращаются в целые миры – большие и маленькие. – Смотри, ты можешь побывать в любой точке мира, не выходя из этой комнаты, – говорит Сынен, а Сыну теперь глядит на экран завороженно, когда перед ним предстают картинки улиц самых разных городов мира. Одна из них – Сеул; в следующую секунду – Париж; после – Лос-Анджелес и Токио. Все эти города пестрят красками, которых Сыну доселе не видел. И даже не предполагал, что могут существовать. А затем Сынен по одному щелчку открывает панорамный вид на Землю из космоса и произносит почти как герой какого-нибудь романа про революционеров: – А это планета которую у нас отнимают, Сыну. Но Сынен не смотрит на эту планету, потому что уже изучил ее по картам от и до: побывал в каждом ее уголочке и теперь мечтает побывать во всех этих местах лично. Он смотрит сейчас на Сыну, у которого в глазах звездочки, словно у ребенка, загоревшегося какой-то невероятной идеей. Он внимательно рассматривает экран почти с открытым ртом – Сынену хочется от такого Сыну рассмеяться. Но не осмеливается. Вот только то странное и щекотное чувство в груди он никак пересилить не может. Конечно, вид обманчив: Сынен прекрасно понимает, что Сыну происходящее едва ли трогает. У него изнутри все промыто серостью и горечью, жидким бетоном, так, что ни щели пустоты не остается. Пустоты, которую в идеале можно было бы заполнить – прекрасным. Прекрасное – в пикселях, и Сынен не может вытащить его в реальность, а им двоим, бесстрашным путешественникам (пускай будут так называться), чтобы попасть в Сеул, Лос-Анджелес или Токио, нужно как минимум нарушить сотни законов, добежать до границы и пересечь ее, а потом (если они каким-то чудом останутся живыми) просто мчаться до первого самолета, или поезда, или парома, или телепорт найти (да что угодно ведь может быть в этом внешнем мире, господи!) и позволить самим себе быть счастливыми. Сынен ловит себя на мысли, что запросто променял бы это все на Хангеля. Все мировые столицы. Конечно, он невероятный глупец, и самого себя никогда не убеждал в обратном. Он вырос на сказках матери. Он вырос на молоке из порошка. Он вырос на пыли, которая поднималась в воздух, всякий раз, как военные машины мчались мимо его двора. Он вырос в хрустящем от крахмала белье. Он вырос в запахе хозяйственного мыла и травяных настоек. На спортплощадке для хулиганских отбросов, единственной во всем их бедном районе. Он вырос, глядя на солнце будто сквозь какую-то сетку, куполом покрывавшую Пхеньян. И поэтому вырос – таким. – Ты же знаешь, – отзывается Сыну, и Сынен слышит эту тихую дрожь в его голосе, словно капель, что предает его самого, обманчивую, но такую необходимую, – что мы никогда в тех местах не окажемся? Сынен смотрит через плечо. Они пересекаются взглядами. – Знаю, – он не собирается лгать – самому ведь хуже. – Но так мы можем хотя бы мечтать, верно? Какой-то своей частью он совсем немного хочет увидеть улыбку Сыну, одобрительную, нескромную, почти трогательную, – он всегда хранил ее для особых случаев и никогда не растрачивал зря. Сынену кажется, что сейчас – именно такой случай. На мониторе перед ними ватные комки облаков плывут медленной патокой над мирной синей Землей. За окнами компьютерной аудитории – улицы Пхеньяна стоят в пыли, неживые и оттого – тихие. Гниющие, будто затоптанный и обожженный солнечным светом сорняк. Сыну крепче сжимает ладонь на сыненовой ключице; кажется, будто вот-вот – и оставит синяк. – Это точно станет последней неделей до нашей смерти, – так Сынен понимает, что он сдается, а сам держится за проводную мышку на столе, как за спасательный круг. – Тогда давай мы ее проживем?