кванмён — сеул

У них заканчивается топливо под Саривоном и потому им приходится остановиться, чтобы заправиться. Сыну выходит на улицу – покурить и замерзнуть, а Сынену настолько страшно даже выглядывать в окно, что он просто томится на заднем сидении, скукожившись в колючем пледе (Ехану он не сказал, что плед колючий, чтобы не обидеть). Саривон, как ни странно, пахнет зимой и бензином немного больше, чем Пхеньян. Быть может, потому, что они подъезжают все ближе и ближе к промышленному району страны, о котором Сынен прежде читал разве что в школьных и университетских учебниках. Почему-то он отнюдь не удивляется тому, что все города выглядят одинаково. Как, в общем-то, и люди в них. – Не хочешь есть? – первым делом спрашивает Сыну, залезая обратно в машину и тут же потирая ладони, чтобы согреться. Сынен голоден. – Нет, – они все равно нигде не найдут еды посреди такой глуши, а чтобы Сыну потом чувствовал за это вину – ему меньше всего хочется. – Не хочу, спасибо. – Если что, тут пекут рисовые булочки в забегаловке за заправкой, – усмехается Сыну, отворачиваясь, и Сынен в досаде закусывает губу. За руль возвращается Ехан, стряхивает с кителя снег и снова заводит машину. Чем сильнее они отдаляются от Саривона, а вместе с ним – и от Пхеньяна, тем отчетливее Сынен натыкается, напарывается, как на клинок, на какое-то пугающее чувство опустошенности, незавершенности, будто он забыл закончить какое-то важное дело. Он пообещал себе, что не будет прощаться с Хангелем, что найдет его, где бы тот ни был, но для начала ему нужно попросту пересечь границу. То, что – как убедил их с Сыну Ехан, – сделать гораздо легче, чем об этом говорят в многочисленных пугающих слухах. Ехан невесть откуда достает пропуск, с помощью которого они проходят несколько милитаризованных блокпостов, и каждый раз Сынен от страха и дрожи в коленях забывает собственное имя, выпутываясь из бесконечно длинного пледа и роясь в дорожной сумке в поиске скомканных документов. Сынен продолжает убеждать самого себя в том, что это любовь ведет его за руку, а не страх толкает в спину. Через час дороги после остановки в Саривоне они останавливаются снова, Ехан уходит в придорожный туалет, а Сынен решается выйти из машины и недолго подышать воздухом. Он замерзает. Вокруг – полярная зима, а над их с Сыну головами – такое тяжелое небо, что моментами хочется вытянуть вверх руки и придержать его дрожащими от холода ладонями. – Мы все ближе и ближе к Сеулу, – выдыхает Сыну паром в морозный ночной воздух. – Что думаешь? Сынен размыкает губы, но не произносит ни слова в ответ. Он – утопающий, не просящий ничьей помощи. Сыну поворачивается к нему – и словно опускается на Землю. Сынен немного приподнимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Испуганно и неловко, как в их самую первую встречу в компьютерном кабинете. Только сейчас они уже по одну сторону баррикад. Сыну тянется вперед – словно хочет столкнуться с Сыненом лбами, примерзнуть к нему, прилипнуть, чтобы их несуразно склеила между собой эта жестокая зима под Саривоном, не такая, как в Пхеньяне, бетонная и беззвучная, а острая, как нож, и холодная, как тысячи Антарктид. Сыну делает именно то, чего Сынен и смиренно ждет от него, – прижимается лбом к его лбу, горячим дыханием щекочет покусанные губы, зажмуривается, – и Сынен зачем-то делает все то же самое. Лишь на долю секунды зима больше не кажется такой холодной, а пригород Саривона – таким чужим. Издали слышатся резкие шаги Ехана по хрустящему снегу, и Сынен отстраняется первым, а Сыну еще какое-то время не отрывает взгляда от его лица – взгляда какого-то отчаянного, преданного и – самое страшное во вселенной – влюбленного. Они забираются в машину и едут дальше. До границы остается еще чуть меньше суток, и Сынен решает, что лучшим решением будет попросту проспать все это время, хоть ему и жутко мешает поющий серенады невесть кому пустой желудок. На помощь приходит Сыну, который бросается в него упаковкой галетного печенья. Не высокая кухня, но тоже ничего. – Знал же, что захочется, – довольно улыбается он с переднего сидения. – Спасибо, – бормочет Сынен и разрывает прозрачную упаковку уже успевшими согреться пальцами. Они подъезжают к станции Хонсу, и Сыну сменяет уже засыпающего Ехана за рулем, а Ехан перебирается к Сынену и забирает у него небольшой островок пледа, укрываясь и отключаясь молниеносно быстро. Тогда Сынен, уничтожив все свое печенье, таки решает заговорить: – Ты бы поцеловал меня? – Сыну молниеносно переводит на него взгляд в маленьком зеркале заднего вида. Сынен прокашливается. – Если бы у нас было еще несколько секунд. Сыну сглатывает, снова смотрит на утонувшее в ярком свете фар шоссе и едва заметно пожимает плечами. – Наверное. У Сынена внутри что-то надламывается. В ответ он может выдать только: – Ясно, – и вновь отвернуться к окну. \ Сынен отчего-то чувствует себя жутко паршиво. Наверное, из-за того, что услышал ответ Сыну, или потому, что поддался мимолетному порыву, — сам не понимает. А что, если бы Ехан еще на пару секунд задержался, то они бы действительно поцеловались? Это сводит Сынена с ума. Вокруг постепенно сереет, приходит зимнее утро. Сынен дышит на стекло, оставляя на нем пятнышко пара, и рисует пальцем солнце над горизонтом. И слегка улыбается, когда первые несмелые лучи сияют сквозь рисунок на окне. Он затем зевает, потому что всю ночь так и просидел, лишь притворяясь спящим, чтобы не продолжать этот неловкий разговор с Сыну. Просидел, погрузившись в навязчивые мысли, дурацкие надежды и предположения. Сыну ровно в этот момент, кажется, оборачивается назад и мимолетом смотрит на Сынена; но Сынен на него в ответ не взглядывает, лишь продолжает рассматривать постепенно просыпающийся мир за окном их плывущей по дороге машины. Сейчас ему просто нужно хоть немного времени, чтобы привести мысли в порядок. В какой-то момент Сынену думается, что они втроем отправились в кругосветное путешествие, а все эти планы о побеге ему только приснились. И ему даже не нужно ни о чем волноваться. Просто наслаждаться приключением. Но все эти сыненовы мысли быстро разгоняет только проснувшийся Ехан, разглядывающий потрепанную карту: — Скоро будет очередной блокпост, — произносит он безмятежно, будто все, что они делают, это нормально, словно побеги устраивают почти ежедневно. — Примерно через десяток километров. Кажется, Ехан единственный, кто сейчас абсолютно спокоен. Сынена почему-то это даже немного настораживает, но это чувство довольно быстро проходит. Потому что, наверное, Ехан уже сотни раз такое проделывал, поэтому ему не впервой. — Тормози тут, — произносит Ехан спустя пару минут. — Я сяду за руль, чтобы не вызывать никаких подозрений. Сыну останавливает машину возле пустынной обочины и пересаживается на пассажирское переднее место. Ехан вновь садится за руль. Сынена снова охватывает какое-то дурное предчувствие. Сынен нервно грызет ногти, заглядываясь на белоснежный пейзаж за окном: на пустынные просторы, редкие города, небольшие лески. Сынен знает, что они уже совсем близко. Еще совсем немного — и они будут на воле. Свободные. Но пугающее чувство никак не покидает Сынена. Через несколько минут вдалеке виднеется очередной небольшой блокпост. Сынен молится про себя, чтобы их не останавливали — хотя бы в этот раз — но как назло, все происходит полностью наоборот. Вот Ехан тормозит, вот атмосфера в машине становится жутко напряженной — это прекрасно видно даже по слегка трясущимся рукам вечно спокойного Ехана. Вот Сыну нервно оглядывается назад на Сынена, а тот успокоить его ничем не может: не может подбодрить улыбкой, потому что у него и самого в груди сердце сумасшедше бьется от страха и потеют ладошки, рыскающие в сумке, чтобы достать документы. И сколько бы Сынен ни копался, собственный паспорт найти не может. И он бы уже прям тут закричал: «Поворачивай обратно! Сейчас же!». Но ровно в этот миг к ним уже подходит патрульный в военной форме: — Добрый день, — произносит он. — Документы и разрешение на проезд, пожалуйста. Ехан мигом протягивает ему все необходимые бумаги. Тот смотрит на документы с каким-то недоверием, а затем оглядывает Сыну и Сынена. — А это кто? У них документы есть? Сынен протягивает свой паспорт патрульному, тот с несколько долгих секунд его рассматривает, а после отдает обратно Сыну. А Сынен и не знает, что делать, потому что его сковал леденящий ужас. Ехан оборачивается на него и по одному лишь взгляду понимает: что-то пошло не по плану, поэтому тут же берет инициативу на себя: — А он их где-то по пути потерял, прошу прощения, — пытается разрядить обстановку. — Вы же понимаете, что он бы не проделал такой долгий путь из Пхеньяна сюда без документов. — Боюсь, ему придется пройти с нами, — произносит он строго. По спине Сынена пробегает холодок. — Вам двоим тоже. Сынена слегка потряхивает, но он послушно выходит из машины и направляется вслед за впереди идущим патрульным. И тут же прокручивает в голове все худшие сценарии, которые ждут их троих, как только патрульный выяснит, кто они и что тут делают. К тому же, если бы он был тут один, это бы упростило задачу, — но их тут оказывается двое. Сынен, черт возьми, даже забыл пистолет в сумке. Снег под его ногами громко хрустит, проваливается. Сынен и сам проваливается под тяжестью мыслей, секундных предположений и страхов. Ему представляется, как их всех троих приставляют к стенке, как им беспристрастно выносят вердикт, а после без колебаний выпускают очередь из пуль, пробивающих насквозь их промерзшие тела. А все по его собственной вине. И почему-то сейчас Сынен больше всего страшится не собственной судьбы. Почему-то ему кажется, что с ним рано или поздно должно было случиться что-то подобное — но он хотя бы попробовал. Сынена в первую очередь отчего-то беспокоит жизнь Сыну, которая теперь тоже зависит от него. Потому что Сыну заслужил жить, наверное, намного больше, чем сам Сынен. Но Сынен только успевает услышать громкий выстрел и почувствовать на щеке что-то теплое, сбегающее к шее невесомой струйкой. А после поднимает взгляд с земли и видит лежащего возле себя того самого патрульного — с пулей в голове, застывшим ужасом на лице вперемешку с кровью. А дальше все становится похожим на кадры фильмов из старого кинотеатра: Сыну, держащий в своих трясущихся руках пистолет, и его испуганный взгляд; Ехан, такой же перепуганный, шокированный, хватающий из-за пазухи свой собственный пистолет; сам Сынен срывается с места, пока другой патрульный не успел понять, что происходит, и бежит что есть силы к Сыну. Почти инстинктивно, скорее по наитию, хватает того за замерзшие руки и тянет что есть мочи, как тот сам его тянул раньше. Пистолет Сыну падает на снег с громким треском (или это только Сынену так кажется?), но это неважно, потому что им просто жизненно необходимо спрятаться за машину, потому что слышны новые выстрелы, — в этот раз целятся точно в них. Они вдвоем падают на холодную землю, прислоняясь к такому же холодному металлу машины и прерывисто, надрывно дышат. Сынен слышит выстрел, второй, третий. Чувствует, как каждый раз Сыну вздрагивает всем своим телом. Сынен хочет впитать весь этот страх и ужас, который он испытывает, в себя, чтобы Сыну было спокойно и счастливо — он уже достаточно в своей жизни испытал разных ужасов, чтобы проживать хоть еще один миг чего-то подобного. Сынен чувствует непреодолимую нужду обнять Сыну. Защитить. Успокоить. Даже пожертвовать собственной жизнью, если понадобится. Потому что это кажется правильным. Выстрелы продолжаются, но слышатся словно сквозь пелену. Одна пуля — и Сынена больше нет. Еще одна — не станет Сыну. Будто их двоих никогда и не было, будто весь этот побег был лишь шуткой. Будто они были преступниками лишь потому, что хотели испытать немного свободы, потому что этот крохотный жестокий холодный мир — не для них. Сынен почему-то вспоминает их недавний разговор. — Я, наверное, все-таки боюсь, — произносит Сыну, в их последний вечер в Пхеньяне возле университета, в том самом закоулке за углом, где они стояли вместе впервые пускай и на таком же расстоянии, но все же были намного дальше. Будто между ними тогда образовалась гигантская пропасть, а нынче над пропастью — крепкий, надежный мост, да и сама пропасть больше не кажется столь бездонной и страшной – скорее просто небольшим рвом. — Я тоже, Сыну. — Меня уже здесь ничего не держит, — произносит в ответ совсем безразлично, бросая окурок на покрытую снегом землю, топчет его, как и тысячи прежде здесь оставленных. — Совсем. — У тебя нет родственников? — Нет, вообще никого. Сынен не знает, что ответить, что спросить – тоже не знает, поэтому молчание не прерывает. Только изредка окидывает взглядом Сыну и не понимает, как они пришли к тому, что лед между ними треснул. Или может, льда не было изначально — лишь его иллюзия, тонкая материя, скрывавшая истинную сущность. Скорее всего так. — Отец умер еще несколько лет назад, мать следом за ним, — продолжает Сыну почти безэмоционально, а оттого жутко страшно, будто зачитывает вердикт — смертный приговор. Он засовывает руки в карманы своей тонкой куртки и больше не кажется ледяным. — А никого другого у меня и нет. Сыну поднимает взгляд с земли на Сынена и улыбается как-то по-грустному. Так, что даже Сынену почему-то самому становится жутко печально и одиноко. Он бы Сыну сейчас обнял и утешил, сказал бы, что он не один, что у него есть Сынен, но позволит ли сам Сыну? Сынен не знает, настолько ли они близки, или они все еще незнакомцы — просто сообщники в преступлении? Но Сынен поверить в то, что они незнакомцы, не может. Сынен чувствует с Сыну какую-то неосязаемую родственную связь. — Ты не один, — осмеливается произнести Сынен тихонько. На что Сыну смотрит на него немного удивленно, с благодарностью и столь редкой теплотой. Наконец-то после выстрелов Сынен слышит оглушающую тишину. Она пугает до чертиков, пугает еще больше пуль, пугает сильнее ледяного взгляда Сыну в тот самый судьбоносный вечер. Поэтому Сынен обнимает Сыну крепче и шепчет: — Все будет хорошо, все будет хорошо, всебудетхорошовсебудетхорошо... Бесконечно много раз. Целую вечность. Будто его слова — молитва безымянному богу, способная спасти их грешные души. Словно эти слова действительно способны изменить ход времени, исправить их ничтожные судьбы, чтобы они встретились не потерянными посреди темного, жестокого и жутко холодного Пхеньяна, а счастливыми где-нибудь в другом месте: куда более солнечном и радостном. Чтобы никогда в жизни даже не задумывались о том, что их мысли — это преступление, а поступки — грешные деяния. Может быть, так было бы проще. Сынен слышит приближающиеся шаги и зажмуривается, чтобы не видеть и не слышать, чтобы открыть глаза и понять, что все это было страшным сном. Чтобы не почувствовать, как их хрупкий мир убегает песком между пальцев, и не слышать вновь этой страшной тишины. — Все в порядке, пошли, — произносит Ехан, потряхивающий Сынена за плечо. — Мы в безопасности. \ — Мы точно в безопасности? — спрашивает Сынен с недоверием, когда они все втроем оказываются внутри обшарпанного здания блокпоста. — Точно, по этой дороге вообще почти никто никогда не ездит, поэтому и патрульных было только двое, — отвечает Ехан, затаскивая бездыханное тело патрульного с улицы в здание на всякий случай. — Ну, вот и все. Теперь нам нужно немного отогреться, взять какую-то еду и отправляться дальше. Сынен глядит на Сыну, стоящего в углу. Он так и не произнес ни слова с момента выстрела. Только и делает, что дырявит взглядом пустоту, нервно топая ногой. Сынену хочется его как-то успокоить, но он боится теперь даже приближаться. Просто не знает, стоит ли. — Сыну, сходи в машину и возьми карту, пожалуйста, — Сыну сначала даже не реагирует на слова Ехана. — Сыну! — чуть громче произносит Ехан. Тогда тот вздрагивает и кое-как реагирует на ехановы слова, выходя из здания навстречу холодному ветру. \ Ехан открывает крохотный холодильник, достает оттуда кое-какие продукты, складывает их в рюкзак. Сынен же смотрит на себя в отражении старого потертого зеркала: синяки под глазами, растрепанные волосы, на щеке у него застыли несколько капель засохшей крови, темно-бурой, но не его собственной. Он след стирает рукой. Затем осматривает небольшое помещение с ободранными по углам обоями, бедно обставленное старинной мебелью и обращает собственный взгляд на фотографии над столом. На них — патрульные со своими семьями. На фотокарточках такие живые, пишущие жизнь, а сейчас — лежащие на полу без признаков жизни, дырявящие пустыми взглядами потолок, всего в нескольких метрах от Сынена. Страшно становится от того, как быстро и непредсказуемо может оборваться твоя жизнь. В один миг ты строишь планы на будущее, мечтаешь о чем-то, а затем уже просто существуешь лишь в памяти других людей. Хорошо, если эта память хотя бы есть. — Ты думаешь, он в порядке? — спрашивает Сынен про Сыну. — Это пройдет, — отвечает ему Ехан, теперь разглядывающий какие-то документы на столе. — Ему нужно время. Сынену думается, что никому даже вечности не хватит, чтобы забылось то, что произошло. \ Машина вновь медленно плывет по богом забытой трассе. Ехан говорит, что до границы им ехать еще часа четыре, если объезжать все блокпосты и более или менее крупные города – не так уж и долго. Сынен сидит на заднем сидении почти в обнимку с Сыну, который теперь сам задумчиво смотрит в окно и все время молчит; Ехан — вновь за рулем. С того момента Сыну стал каким-то другим: слишком тихим даже для самого себя, холодным и отрешенным. Сынену кажется, что в Сыну что-то надломилось. Поэтому Сынен будто невзначай кладет ему на плечо собственную голову и смотрит вперед: на петляющую, разбитую, местами даже неасфальтированную дорогу, покрытую чистым, невинно-белым снегом. Сынен спустя несколько минут чувствует, как Сыну словно оттаивает, наконец-то отогревает и реагирует на Сынена, оборачиваясь. Сам Сынен затаивает дыхание. В полной тишине они едут еще час, лишь иногда прерываясь на то, чтобы Ехан сверился с картой, закурил прямо в машине, приоткрывая с оглушающим скрипом окно, запуская в машину ледяной воздух. — Правильно ли то, что мы делаем? — наконец-то произносит тихо и хрипло Сыну. — Может, это все глупая идея, и у нас просто ничего не выйдет... Сынен успокаивает его, приобнимая, все еще чувствуя в чужом теле легкую пронизывающую дрожь. — Эй, не говори глупостей, — произносит тепло он. — Мы обязательно справимся. Несмотря ни на что. И увидим мир, который могли рассматривать только на экране компьютера. Обязательно увидим. Вместе. Слышишь? Сыну угукает и вновь отворачивается, чтобы глядеть на засыпанные снегом бескрайние просторы. \ Когда на улице постепенно темнеет, Ехан наконец говорит, что они почти приехали. В этот миг что-то внутри Сынена трепещет: вот, еще немного, остался последний рывок, и он вместе с Сыну будет на воле, вне этих давящих рамок, вне бесчеловечных правил и законов – в новом дивном мире, в объятия которого они вдвоем могут рвануть в любой миг. Они будут жить так, как им хочется, жить так, чтобы ни о чем не жалеть после, жить так, чтобы видеть мир не только на картинках старого пыльного компьютера. Сынену не терпится приехать в огромный пишущий жизнью Сеул, найти дом Хангеля и удивить его неожиданным визитом, а после крепко-крепко обнять, как не обнимал никого прежде, а после сказать, что все это время он единственный давал ему надежду на что-то большее. Хотя тут он немного соврет, потому что Хангель в какой-то момент стал далеко не единственным. Сыну в один миг стал для Сынена больше не ледяным неприступным замком, а теплым родным домом, пускай они не знают друг о друге почти ничего. Они просто – преступники, сообщники, предатели, которым грозит страшная участь в случае провала их авантюры. Может быть, они стали близки лишь из-за общей беды? Может быть, сблизились потому, что нашли в друг друге что-то общее и близкое, что может быть только у родственных душ? Сынену бы совсем не хотелось, чтобы после всего, через что они прошли вдвоем, их связь просто исчезла и забылась, как простой сон, потому что ему искренне хочется исследовать весь этот мир вместе с Сыну, идти плечом к плечу и разделять все то новое счастье, которое ждет их впереди, даже если оно дастся им огромными трудностями. — Забирайте вещи из багажника, — говорит мрачно Ехан, пока глушит машину. — Не будем затягивать. Сынен осторожно трясет Сыну, заснувшего на его плече, и говорит, что они уже приехали, улыбаясь самыми уголками губ. Сынену хочется быть храбрым и сильным ради Сыну, чтобы показать, что все действительно сложится наилучшим образом, но в душе у него все еще живут тучи сомнений, мириады причин бросить эту затею даже сейчас, когда они уже так близко к свершению своего замысла – осталось только перейти границу по пути, который проложил Ехан и после бежать-бежать-бежать, не оглядываясь, только вперед, куда глаза глядят и радоваться. Ехан говорит им, что все будет хорошо, что это проверенный маршрут, где никогда не бывает патрулей – Сыну шепчет, что ему можно верить. И Сынен верит, несмотря на все сомнения, которые закрадываются ему в голову: разве так просто пересечь демилитаризованную зону, оставаясь незамеченными, разве там везде нет военных и патрульных, разве это не то место, о котором говорят, что туда идти лучше в том случае, если хочется угодить за решетку побыстрее или же быстро умереть? Но Ехану можно верить, поэтому Сынен кивает, и они втроем выдвигаются вперед, оставляя за спинами свои родные дома, свои семьи и свое прошлое. Сынен не может сказать, что он не будет ни о чем жалеть, ведь тут, несмотря ни на что, прошло его детство, его какая-никакая юность, здесь осталась мать и несколько друзей, которых он скорее всего больше никогда не увидит, от которых не получит даже весточки. Но больше жить тут он не может, потому что это место его душит, ломает, ровняет с землей, обрезая крылья. Сынен и Сыну шагают впереди по глубоким сугробам, Ехан следует за ними позади. Вокруг них – бескрайние пустоши, холмы и где-то отдаленно лес. Сынену даже в какой-то момент кажется, что они оказались на краю земли, куда еще никогда не ступала нога человека, где природа сохранилась в своем первозданном виде, где звезды можно собирать горстями, лишь протянув руки к небу. Сынен даже тянет ладонь ввысь, чтобы попробовать и правда чувствует, как тонкую кожу пальцев что-то покалывает: может, это мороз, а может, и правда звезды впиваются ему в руки. Они идут безмолвно. Сыну глядит куда-то себе под ноги, и Сынен не знает, что ему стоит сказать, что стоит сделать, чтобы приободрить, чтобы успокоить и подарить надежду, поэтому он осторожно касается его плеча, чтобы встретиться с ним взглядом, а после переплетает их пальцы, чтобы согреть вечно холодные ладони Сыну своим теплом. Сынен ловит себя на странной мысли, что ему жутко сильно хочется поцеловать Сыну. Нет, даже не просто поцеловать, как это делают в щеку или в руку, а поцеловать по-настоящему – в губы. Когда это чуть не случилось в Саривоне – всего лишь полдня назад – Сынен жутко испугался, но теперь он не может избавиться от мыслей о том, что он бы хотел, чтобы это произошло: чтобы они соприкоснулись губами, выдохнули обжигающий воздух и осторожно поцеловались, как это делают в фильмах. Не сказать, что Сынен смотрел много таких фильмов, потому что большинство из них – про войну, про жестокость, про их великую родину и вождя, ведь в их реальности, по мнению большинства, нет места любви. И это так глупо, потому что ей всегда находится место – даже в самое темное и отчаянное время, когда смерть дышит тебе в спину. Сынен смотрит в высокое-высокое небо и произносит самыми губами такое отчаянно-нежное и болезненно нужное: «Люблю». Может быть, оно направлено Хангелю во все еще далеком Сеуле. Может быть, матери, оставленной в мрачном, но в столь же далеком, как и Сеул, Пхеньяне. Может быть, целому миру, который ждет его впереди. Может быть, оно направлено Сыну, за которого Сынен сейчас держится, как за спасательный круг, хотя это Сыну должен держаться сейчас за него. Идут они как-то слишком долго и слишком молчаливо, поэтому Сынен решается задать самый глупый вопрос, который появился у него в голове, чтобы хоть немного разрядить напряженную обстановку: – Что бы вы сделали первым делом, когда оказались там, – Сынен кивает куда-то за горизонт, – по ту сторону? Сыну еле слышно усмехается, и Сынену в тот же самый миг на душе становится как-то спокойнее. – Вообразил, что вся моя прошлая жизнь – обычный страшный сон. Ответ Сыну слегка отрезвляет и дарит непередаваемое ощущение тепла. Этот ответ повисает в воздухе надеждой, северным сиянием, путеводной звездой над их головами. Сынен улыбается от ответа Сыну и чуть крепче сжимает его ладонь в своей, чувствуя, как та постепенно теплеет. – А ты, Ехан? Тот хмыкает, точно вырванный из собственных размышлений. Сынен оборачивается на него и повторяет: – А ты бы что сделал? – Не знаю, – вылетает из его уст вечным морозом. – Я об этом не думал. – Так подумай об этом, – отвечает Сынен продолжая идти вперед, глядя куда-то за горизонт: там он воображает сияющий неоновыми красками Сеул. – Я считаю, что вам нужно идти дальше без меня, – произносит Ехан, заставляя этими словами Сынена затормозить и обернуться. – Дальше вы справитесь сами – я вам не нужен. А мою пропажу вскоре заметят, поэтому мне нужно скорее возвращаться. – Ты уверен? – спрашивает Сынен. – Да, – отвечает Ехан без колебаний и смотрит ни на Сынена, ни на Сыну, а куда-то между, дальше, совсем отстраненно. – Только, пожалуйста, бегите вперед, не оглядываясь. Сынен в ответ кивает и глядит на Сыну, который тоже следом кивает. – Простите, – почти шепчет Ехан, и Сынен не может понять, за что он извиняется. Возможно, за свою трусость, а возможно, за свою отрешенность, и Сынену отчего-то становится так жалко Ехана – побитого системой, как никого другого из них. Он – сломанная игрушка в чужих немилосердных руках, точно настроенный механизм, не дающий сбоя. Ехан – сплошное скопление боли и несчастья, и оттого Сынену и столь печально на него глядеть. Но он его понимает, и это в какой-то мере еще больнее. – Спасибо, – тихо говорит Сынен, разрезая морозную тишину и вновь берет руку Сыну в свою, и они вдвоем делают шаг вперед, чувствуя, как их ноги проваливаются под хрустящий снег, затем делают другой, третий, четвертый, а после и вовсе бегут, как им говорил Ехан. Бегут вперед, не оглядываясь, – к той самой заветной свободе, которая уже ощущается чем-то немыслимо легким и теплым на душе. Сынен вдыхает обжигающий ледяной воздух полной грудью и чувствует, как в нем нарастает чувство эйфории с каждым сделанным шагом вперед, каким бы тяжелым он не казался, ведь если потребуется он без сомнений будет бежать целые дни и ночи. «Бегите вперед, не оглядываясь». Но Сыну отчего-то оглядывается. Наверное, хочет в последний раз взглянуть на страшный мир, который пленил их двоих все это время. Наверное, хочет в последний раз послать его к чертовой матери и стереть из своей головы насовсем. Оборачиваясь, он видит самым краем глаза Ехана, и в какую-то доли секунды перед глазами у него проносится вся его жизнь, потому что в ехановых руках – пистолет, и дуло его направлено ровно на Сынена. В один миг Сыну успевает оттолкнуть его в сторону изо всех сил подальше, после – услышать оглушительно громкий выстрел, а затем – дикую боль, которая разливается жаром по всему телу. С еще недолгую секунду Сыну удается устоять на ногах и кинуть взгляд на Ехана – сейчас почти неживого, страшного и совсем не такого, каким его привык видеть Сыну. Это не тот Ехан, которого он знал. А может, не знал вовсе? Сыну чувствует, как тело наливается свинцовой тяжестью, его ноги подкашиваются, и он падает на холодный снег. Теперь он видит бескрайнее звездное небо, которое в тот же миг его чарует и почему-то успокаивает. Сыну никогда не смотрел на звезды, потому что считал, что смотреть на то, что недостижимо, нет смысла – даже смысла думать об этом нет, потому что так только расстроишься, разочаруешься и сломаешься. Но в момент, когда в его жизнь ворвался пестрым фейерверком Сынен, в Сыну что-то поменялось. Он смотрел на фотографии Сеула не меньше Сынена, думал о безграничной свободе не меньше Сынена и мечтал сбежать из мрачного Пхеньяна не меньше Сынена. Сынен стал его единственным лучиком света в кромешной тьме. Так и сейчас, когда он склоняется над рухнувшим Сыну, тот видит в нем лишь свет, несравнимый ни с солнечным, ни с лунным. Он — надежда. Сыну слышит его тихие всхлипы, ощущает на своём лице горячие слезы, но не свои, и слышит бесконечное, отдающееся эхом сквозь слезы: «Все будет в порядке, все будет в порядке, Сыну. Мы выберемся отсюда слышишь? Только держись, пожалуйста». И он держится — старается, хватаясь ослабшей ладонью за сыненовы руки и тихо хрипло говорит: «Хорошо». Сынен плачет, когда берет Сыну под плечи, приподнимая его с ледяной земли. Сынен плачет, когда смотрит в глаза Сыну и не находит там ничего, кроме отчаянной надежды. Сынен плачет даже тогда, когда тащит Сыну по белоснежному снегу навстречу заветной свободе. Сыну так больно, но не из-за раны где-то в груди, а из-за того, что больно Сынену. Если бы только он мог всю его боль, все его страдания и скопившуюся одним огромным грузом печаль перенять себе, то без сомнений сделал бы. Он перетерпит – для него ведь не впервой. У Сыну перед глазами расплывчатая картинка: звезды, снег и алые разводы крови на нем. Похоже на кадры из фильмов, которые часто показывают после краткой сводки новостей по местному телевидению. В этот момент Сыну искренне молится — впервые в жизни — и молится вовсе не за себя, а за Сынена. Молится о том, чтобы у того все было хорошо, чтобы он непременно выбрался отсюда, чтобы был счастлив и никогда ни о чем не жалел, потому что он заслужил быть радостным всю свою жизнь. Он заслужил существовать без ноющей боли в груди от всех разрушенных надежд, заслужил искренне и безвозмездно любить, а после – когда-то в старости – умереть без каких-либо сожалений, будучи любимым. Весь мир перед глазами Сыну постепенно меркнет, пока перед его взглядом не оказывается лицо Сынена, а после слышит еще один оглушительный выстрел и чувствует, как рассыпается крохотными снежинками на холодном ветру. \ Хангель смотрит на горящий экран монитора своего компьютера в темноте комнаты – он надеется наконец получить ответ от Сынена, хотя бы какую-то весточку, хотя бы какой-то знак. Хангель смотрит на свое последнее сообщение: «Сынен, я бы хотел при встрече тебя крепко-крепко обнять». Оно так и осталось непрочитанным. Уже как день или два, или даже три. Хангелю становится как-то беспокойно на душе, и он не находит себе места, как бы не старался выкинуть из головы все ужасные мысли. Но они все равно неминуемо посещают его разум и медленно убивают. На следующий вечер открывает чат – сообщения вновь не прочитаны. Хангель тяжко вздыхает и откидывается на стуле, не спуская глаз с монитора, будто бы если он не ответит на сообщение Сынена, как только оно до него дойдет, то не ответит уже никогда. Хангелю хочется сказать столько всего Сынену: например, что он невероятно храбрый; и то, что он подарил ему надежду; а еще, что Хангель, кажется, влюбился – на самую крохотную долю – и теперь не может помыслить ни дня без Сынена. Хангель отчаянно долго ждет ответа – сидит у экрана полночи, почти до самого утра и лишь затем, чтобы увидеть, как постепенно одно за другим сообщения Сынена пропадают из их чата, пока там не остается одна лишь его фотография, которая тоже вскоре исчезает, как последнее напоминание о его существовании. Хангель почти подпрыгивает на месте, хватается за мышь и клавиатуру в попытках вернуть все так, как было, но ничего не выходит: сообщения удалены насовсем. Он еще не знает и, возможно, уже никогда не узнает, что по ту сторону экрана над монитором компьютера сидят сотрудники военной полиции, тщательно проверяющие историю браузера и профиль Сынена в чате и удаляют любое свидетельство того, что Сынен действительно существовал. Через какое-то время Хангелю начинает казаться, что, быть может, Сынен действительно никогда не существовал, что, наверное, ему он всего лишь приснился, что скорее всего он сам сходит с ума. Но Сынен подарил ему надежду, и про это Хангель никогда не забудет, даже если все вокруг ни черта не помнят про Сынена, потому что сам Хангель хочет сохранить память о нем – хотя бы в своем сердце.

судьбою нашей правит случай, и у него такая стать, что вдруг пролившеюся тучей он может насмерть захлестать. но он же может дать такое блаженство каждому из нас, что пожалеешь всей душою о жизни, данной только раз!

александр блок