кванмён — сеул

– Не думаешь, что у нас все как-то слишком спонтанно? – Пожалуйста, – Сынен, обожженный этими словами, продолжая держать обе руки над клавиатурой, резко поворачивается к Сыну, – пожалуйста, скажи мне все, что угодно, любой сумасшедший бред, что взбредет тебе в голову, только не говори… не говори, что ты передумал. Сыну вздыхает – получается с какой-то полуулыбкой – и упирается ладонью в стол совсем близко к сыненовым, совершающим страшное преступление рукам. – Я просто имею в виду, – он постоянно бросает короткие нервные взгляды на плотно закрытую дверь, будто боится, что кто-то может стоять за ней и смотреть на них сквозь, – что если вдруг нас поймают, мы можем погибнуть. Оба. Сынен почти до боли закусывает губу и снова отворачивается от него, утыкаясь взглядом в монитор. Он сосредотачивается, нажимает все нужные кнопки, выписывает телефоны и адреса в карманный блокнот (а лучше бы – в память и никуда больше) и долго-долго молчит. Потом, пока сеть слишком долго грузит очередной сайт, он со вздохом откидывается на спинку неудобного стула, и взгляд его тревожный в экран резко становится – сквозь. – Как думаешь, – он чувствует, как Сыну весь напрягается, вновь слыша его голос, – лучше погибнуть в тюрьме или пытаясь из нее выбраться? И снова смотрит холодно и серьезно – прямо в глаза из-под спадающей на лоб челки. \ Сыну не успевает даже четко разглядеть конечный пункт своего пути, ведь ему ясно (до смешного нелепое и наивное) одно – он просто готов идти за Сыненом. Ехан курит, у него опущены плечи, он наполовину свисает вниз, и балконная перекладина из холодного железа как бы вспарывает его живот по четкой линии; рядом на пыльном полу засыхает последний живой вазон. Да и ему без должного ухода недолго осталось. В этом у них с Сыну есть немного общего – они оба уже очень давно не ощущали нежности теплого солнца. – Он что-то во мне нашел, – Сыну складывает ладони на перилах, как-то неуверенно смотрит вперед, на холодную серую улицу и снег, тонкой корочкой покрывающий асфальт. Они с Еханом не удосужились даже набросить куртки на плечи, дабы не замерзнуть, а разговаривать здесь – хоть и в доме, но почти что снаружи, – приходится вполголоса. – Но что если я – не то, что он видит во мне? – Ты себя накручиваешь, – Ехан смешно размыкает и смыкает губы, когда делает затяжку. – Он доверяет тебе, а это уже говорит о многом. Он на гибель с тобой согласен пойти. Сыну смотрит прямо – в стылую зиму, что кусает его за костяшки лежащих на перекладине пальцев. Ночью была вьюга, сейчас – мороз. И все очень тихое-тихое, не слышно ни звука со двора; непривыкшему человеку, вероятнее всего, просто покажется, что он потерял слух. Сыну потерял слух давно. И голос – тоже. Только он все еще видит кристально отчетливо и чисто: этот бетонный город, эти бледные афиши, эти сырые подвалы, эти холодные ружья, эти одинаковые лица и на фоне этого всего – то, какой Сынен красивый. Говорят, вселять в человека одновременно и любовь, и страх – невозможно. Но почему тогда Сыну до дрожи в коленках боится Сынена? Кажется, лишь недавно все было наоборот. – Готовься к следующим выходным, – говорит Ехан и тушит сигарету о снег, насыпавшийся в самодельную пепельницу. – Закончи все дела и по возможности верни долги. Сыну думает, что лишь долг своей родине у него никогда не получится вернуть. – Говоришь так, будто я на смерть пойду. Ехан только с кривоватой улыбкой пожимает плечами. \ – Я не умею держать пистолет, – Сынен говорит вполголоса, почти шепотом, и кутается в свой большой клетчатый шарф. – Я его даже никогда не видел вблизи. И ружье… тоже… не умею. Сыну смотрит ему в висок – немного скептично, видит снег, что запутался в волосах, видит, как он застрял в длинных ресницах, никак не желая оттаять; Сыну хмыкает: он плохо представляет оружие в руках Сынена – он представляет в них сладости, цветы, бумажные письма, оригами, даже девчачьи заколки. Он не видит в них пистолетов и пуль, не видит гранат, не видит ран и пятен от грязи. Парадоксально, но себя рядом с Сыненом он на этом пути тоже не видит. Но все равно почему-то продолжает идти вперед. – Тебе необязательно, – Сыну как бы предлагает. Он действительно не хочет давать оружие Сынену: не из-за недоверия – скорее, просто из-за страха. С другой стороны, простая компьютерная мышь под его вспотевшей от нервов ладонью всегда превращалась в самое страшное орудие убийства. И никаких других ему не нужно было. – Может, все вообще пройдет мирно, – и, помедлив немного, он добавляет: – Но Ехан-хен сказал на всякий случай закончить дела. Сынен отзывается безоблачной теплой улыбкой и ничего не говорит в ответ. \ – Покажи, как пользоваться оружием, пожалуйста, – неожиданно просит Сынен по пути домой. А Сыну и не остается ничего делать, кроме как показать. Показать настолько аккуратно и осторожно, чтобы Сынен не увидел в этом чего-то страшного и отвратительного; хотя Сынен уже давно привык к таким реалиям – он не деликатнее и не ранимей Сыну, но с ним не хочется вспоминать о том, что они вовсе не остались вдвоем в целом мире – спокойном и тихом, безоблачном, вечно солнечном, где лето круглый год, а кругом летают бабочки, поют птицы и жить так прекрасно, что даже умирать (не) страшно. Сыну хочет, чтобы хотя бы Сынен жил в таком мире. Даже если за это придется заплатить огромную цену. Из-за пояса брюк Сыну достает металлический, холодный и страшный на вид пистолет, которые ему дал на всякий случай Ехан. Случай – сомнительный. Сыну лучше бы вообще никак не выдавать себя, а потому он слишком неохотно передает пистолет Сынену, но тот наоборот – без колебаний берет его в свои ладони. И картина эта одновременно и восхищает, и ужасает Сыну. Сынен с оружием совсем родной и в то же время настолько чуждый ему, что совсем кружит голову. Сыну безмолвно молится, чтобы никакой из патрулей сейчас не проходил где-нибудь рядом и не словил их, поэтому он вновь – уже в который раз, как по привычке, – тянет Сынена в ближайший переулок, где никто их не сможет увидеть. Несколько полос холодного лунного света вспарывают кромешную тьму кривоватой решеткой, и только так Сынен может хоть что-то различить: Сыну где-то позади, ледяной металл пистолета и напряжение, инеем застывшее в воздухе. Сынен спиной чувствует, как близко Сыну – почти вплотную к его телу. Он берет слегка подрагивающие руки Сынена, которые крепко сжали рукоятку пистолета, в свои и направляет точно вперед – куда-то в стену, в воображаемого врага. – Держишь вот так, – говорит он, а Сынен почему-то обжигается. – А потом нажимаешь на курок. А Сынен сейчас и правда готов нажать на курок. И прострелить себе насквозь сердце. \ Сынен, конечно, не выстреливает. Дальше они идут молча, погрузившись в гнетущие мысли. Пистолет за поясом Сыну почему-то тяжелым грузом теперь тянет его к земле. Может, вообще не стоило этого делать. Вдруг Сынен испугается, вдруг струсит, а виноват в этом будет Сыну. – Спасибо. – За что? – спрашивает в ответ Сыну. – Просто, – говорит Сынен тихо, искренне. – За все. Эти слова почему-то греют Сыну душу. Он ведь ничего такого особенного не сделал, чтобы заслужить хотя бы толики благодарности: просто ни с того ни с сего в влюбился. Сыну от одного присутствия Сынена кажется будто ему вновь лет четырнадцать, и он впервые дарит девчонке цветы, сорванные на соседской клумбе. И руки у него трясутся от волнения, и сердце бьется так же быстро. Вот только он не показывает это так очевидно, как тогда. Научился свои чувства хорошо скрывать, а теперь и не знает, хорошо ли это или плохо. – Да не за что, – Сыну бормочет. – Это тебе спасибо. За все. Сынен улыбается – Сыну это замечает краем глаза и сам тоже – улыбается. В это раз Сыну хочет подарить не только цветы, но еще заодно и целый мир и свое сердце в придачу. Вот только Сынену оно не нужно. Снег снова укрывает город белесой пеленой, сугробами застилает тропинки, бесконечным потоком снежинок застывает кадрами иных вселенных. А Сыну в этой одной вселенной –теряется. Пускай ему уже далеко не четырнадцать, пускай у него уже нет никакой веры и надежды, но он просто не может позволить, чтобы то же самое случилось и с Сыненом. Ему непременно необходимо спасти его от такой же участи любой ценой. Сыну это пугает, потому что на самом деле никакая (даже самая большая) цена ему не страшна, потому что жизнь его уже и так ничтожна. По крайней мере, она была, а сейчас в ней резко появилась толика смысла. И цель – превратить снег в пламя. – Ты боишься? – спрашивает Сынен, сам очевидно взвинченный. – Нет, – произносит Сыну, а про себя добавляет: «уже давно – нет». Сынен не отвечает, а Сыну не спешит что-либо добавлять: просто довольствуется тем, что между ними есть. А между ними – расстояние в полтора шага и пощечины морозного ветра. Они идут вдоль улиц, попеременно освещенных и мрачных, вдоль засыпающих домов и дорог. Сыну бы стоило свернуть в другую сторону, чтобы успеть домой до комендантского часа, но он не осмеливается. Вдвоем они останавливаются лишь тогда, когда оказываются уже возле дома Сынена: небольшого, старенького, со скрипящей калиткой и каменным забором. – Знаешь, а я боюсь, – прерывает молчание Сынен, замирая прямо около входа. – Очень сильно боюсь и даже не знаю, чего больше. Сыну не находит, что ответить, а потому льнет к Сынену всем своим телом и обнимает совсем спонтанно и неожиданно даже для себя. Заключает дрожащего от холода Сынена в своих объятиях и не отпускает, а тот и не сопротивляется: только наоборот расслабляется и кладет голову Сыну на плечо; шепчет, почти всхлипывая: – Мне страшно. – Я понимаю. Сынен обнимает Сыну крепче будто это их последние в жизни объятия, будто больше никогда в жизни у них не будет подходящего момента, чтобы просто поблагодарить за все то, через что они уже прошли и что их еще ждет впереди. – Не оставляй меня, ладно? – молит Сынен. – Ни в коем случаем не оставляй... обещаешь? И что бы это ни значило, Сыну ни в коем случае не оставит – просто не посмеет. Потому что в этом огромном безнадежном мире Сынен стал единственным лучиком света – незыблемой верой, которой у Сыну никогда не было. Ему даже кажется, что существовал он все это время лишь для того, чтобы однажды схватить Сынена за руку в темном компьютерном кабинете, а затем столь поэтично отдать ему свое сердце. На растерзание судьбы. Может, судьбой ему предназначено спасти Сынена из этого безнадежного мира. Если это действительно так, то Сыну будет крайне благодарен, что у него появилась такая возможность – стать крохотным кусочком невероятной жизни не менее впечатляющего Сынена и позволить ему жить той жизнью, которой он заслуживает. – Обещаю. \ «Ты здесь?» Сынен сидит в пустом компьютерном кабинете, – сейчас даже Сыну стражем не стоит за его плечами. Он подпирает ребром ладони лицо, вздыхает неровно, пялится в монитор, будто сквозь него. Ничего не меняется, но, вообще-то, Сынен рискует собственной жизнью только больше и больше с каждым новым днем. Все происходящее кажется ему какой-то сказкой, и совсем не в хорошем смысле, да и он не знает толком, что такое «сказка». Все истории, которые ему за собственную недолгую жизнь довелось прочитать, были деформированы, подстраивались под нормы общества, считающиеся здоровыми и образцовыми. Святыми. Это сейчас Сынен уже понимает, что ничего святого в них не было. А вся святость мира сейчас – перед ним, в маленькой круглой иконке чужой фотографии в чате и горящей кнопке онлайна под ней. Хангель очень устал, – каким-то магическим образом Сынен чувствует это даже через все разделяющие их километры и спутанные невидимые провода мировой сети. Забавно, как они оба смотрят на окружающий мир сквозь прутья клетки, а получается, что – друг на друга. Сынен затаивает дыхание, когда видит, как Хангель печатает ответ. «Прости», – на все и ни на что одновременно. – Это ты меня, – шепчет Сынен, но пишет другое. «Я не могу оставаться надолго. Хочу на всякий случай попрощаться». Сообщение оказывается прочитанным мгновенно, а у Сынена сердце пропускает удар всякий раз, как он видит, что Хангель начинает печатать. И снова прекращает. И снова начинает. У Сынена есть множество вещей, о которых ему стоило бы побеспокоиться, а он беспокоится о человеке, которого даже ни разу не касался. И поэтому, наверное, делает все – чтобы коснуться. Этим он руководствуется, когда забивает на курсовую работу, когда все чаще ловит себя на том, что на улицах города прячет лицо, будто уже – преступник, объявленный в государственный розыск; когда маму целует в щеку пристыженно, потому что так много всего хочет ей рассказать. Когда сбегает в этот один кабинет, словно в укрытие во время грозы, до царапин и пятен сжимая в ладони связку ключей от целого этажа, доверенную Сыну как дежурному. «Попрощаться? Что ты имеешь в виду?» Сынен знает, что Сыну знает, что у Ехана есть план. Сынен не знает, почему доверяет Ехану. Сынен знает, что не откажется от своей затеи. Сынен не знает, откуда в нем это берется. Сынен знает, что его отчаяние вытянет его на поверхность даже из пучины морской, подтолкнет к небу с самого дна и заставит дышать до последнего. Сынен не знает, что почувствует, когда впервые Хангель к нему прикоснется. Сынен знает, что страшнее всего на свете захочет его поцелуя. Сынен не знает, что приведет его к этому. Сынен знает, что, если приведет, то целовать он будет как в последний раз. И поэтому ему очень страшно. «Ты всегда отвечаешь мне. Даже сейчас, зная, кто я такой, зная, что у нас нет ни единого шанса увидеться в реальности, ты не бросаешь меня. Как ты можешь по-прежнему быть со мной, когда я в клетке без шанса выбраться?» Сынен кусает губы несколько секунд, прежде чем нажать на кнопку отправки, а потом крепко зажмуривается, будто только что использовал детонатор. Хангель молчит (молчит), и эта тишина звенит в ушах. Сынен смотрит в окно, себе под ноги, на другие компьютеры в кабинете, на их черные экраны, словно мертвые, на одинокую мигающую лампочку под потолком. Сынен как будто репетирует жизнь в тюрьме внутри тюрьмы, хоть и знает, что даже этот скудный опыт ему никак не пригодится. Его просто сразу убьют, и вряд ли это будет более мучительно, чем никогда отсюда не выбраться. «Ты ведь, наверное, знаешь». Сынен затаивает дыхание. «То, что птица сидит в клетке, не делает ее менее прекрасной». \ Сынен катает на языке хангелев ответ, словно сладкую карамель, всю следующую неделю. Это последняя неделя, которая остается у них с Сыну, чтобы завершить все дела, а в предпоследний день этой последней недели они вместе прячутся от вьюги в одинокой комнатушке Сыну. Сынен обнимает колени и хочет, чтобы его самого обнял Сыну. Он думает, что они выбрали немного неправильное время для побега, что зимой это будет труднее, хоть и видимость ниже, да и охрана вся сонная. А впрочем, Ехану виднее, он границы страны знает, как свои пять пальцев, даже нашел им старый, скрипящий служебный автобус, на котором обычно добирается на работу. И оружие есть, – кажется, что у них готово уже все до последней детали, только вот сам Сынен не готов ни на толику. И ни на толику он не уверен. Кажется, ему придется крепко зажмуриться, прежде чем шагать в это пламя. Сыну, в свою очередь, предстоящего пламени не боится. Боится больше – того, которое прямо сейчас рядом с ним, ведь моментами Сынен разгорается до уровня, на котором, касаясь его, с легкостью можно обжечься. Сыну не знает: это потому что он влюблен, или потому что напуган, или все вместе, но в какие-то моменты, он может поклясться, серые облака над его головой ненадолго становятся пурпурными и такими осязаемыми, словно до них можно дотронуться, стоит только вытянуть руку вверх. И все равно: никто из ходящих по этой земле не станет выше государства, или законов, или партии, которой они поклоняются, или гимнам и плакатам, или портретам вождя; никто не перестанет бояться пули в лоб из-за любого угла. Сыну не перестанет. Сынен не перестанет. – Мне не страшно, – и даже если он говорит так, то совсем не это имеет в виду. – Я знаю, – Сыну не может ответить ничего другого. – Но скажи, – он плавно отлипает от его плеча и неуверенно заглядывает в глаза, – что будет, если у нас все получится? Облака над их головами из пурпурных становятся нежно-розовыми. Сынен смеется и легко пожимает плечами. – Так далеко я еще не загадывал. \ Сынен уходит от Сыну с каким-то трепетом в душе. И огромной печалью. Может быть, Пхеньян и не был ему никогда родным домом, но тут он прожил всю свою осознанную жизнь. Здесь все привычно — по-плохому привычно. Но ведь человек ко всему приспосабливается, даже к самым ужасным условиям. А после — это становится нормой. А дальше даже свыкаешься с мыслью, что жить в клетке — это нормально; что жить в постоянном страхе — тоже. Вот только Сынен почему-то свыкнуться с этой мыслью так и не смог. Но покидать то, что стало привычкой, тяжело, даже если это нечто привычное было настоящим кошмаром. Сынену немного страшно оставлять в прошлом темные переулки по пути домой, беззвучные шепоты, потому что даже у стен здесь есть уши, немногих друзей, свою небольшую комнату, забитую хламом. Мать оставлять страшнее всего. Вдруг с ней случится что-то страшное? Вдруг она не переживет его потери? А вдруг ее и вовсе обвинят в соучастии в преступлении? Тогда Сынен просто заберет ее с собой. Непременно заберет — в этом даже не сомневается. А еще Сынену почему-то страшно (а скорее даже грустно) оставлять в прошлом безмолвные моменты с Сыну — вот здесь, в страшном и темном Пхеньяне, на растерзание времени. Сыну такой же холодный, как и Пхеньян, больше не кажется тем самым угрюмым, мрачным и пугающим старшекурсником, который сверлит тебя леденящим взглядом. Теперь он греет. И Сынену не хочется, чтобы, когда это все закончится, они об этом просто-напросто забыли, словно Пхеньян был страшным сном — одним на двоих. За этот совсем крохотный промежуток времени, что они провели плечом к плечу, Сынен успел проникнуться к Сыну ломающей косточки привязанностью. И Сынен в этот момент понимает, что чувствует привязанность не к месту, а к людям. Очень немногим, но крайне важным. \ Дома Сынена вновь встречает тишина, приглушенный свет и необъяснимое одиночество, которым пропитались насквозь стены, старые пожухлые обои и следом даже сам Сынен. Или это из-за него все и пропиталось одиночеством. Он наспех раздевается, натягивает домашнюю одежду и идет на кухню, где мать возится с посудой и одновременно готовит на газовой плите ужин на завтра, потому что времени скорее всего вновь не будет, потому что в очередной раз она вызвалась работать в две смены. Тогда она обычно заходит в дом совсем тихонько, чтобы не разбудить Сынена (но он ведь спать не может), и перед самым сном заходит в его комнату, садится рядышком бесшумно, поправляет одеяло и целует в лоб будто Сынену вновь семь лет, и жизнь прекрасна. Сейчас же Сынен тихонько сидит за столом, прижав колени к груди, точно как в детстве, и наблюдает за движениями матери, ее привычной походкой, за тем, как она напевает какую-то знакомую мелодию себе под нос, замечает ее потрескавшиеся и исцарапанные ладони и усталый взгляд. Затем Сынен оглядывает квартирку, в которой он прожил всю свою осознанную жизнь: с самого раннего детства. Каждую плиточку, каждый уголочек и узорчик на обоях. И почему-то даже грустит. — Я тебя люблю, — произносит Сынен. Мать даже сначала не реагирует на слова, но спустя пару секунд Сынен, даже не видя ее лица, понимает, что она, кажется, улыбается. — С чего бы вдруг такие признания? — голос ее слегка подрагивает. Понимает, что она почти готова расплакаться. — Не знаю, — Сынен слегка улыбается. — Просто захотелось сказать. Они ужинают, и почему-то все блюда сегодня по-особому вкусные. И больше вся эта атмосфера не ненавистна, как раньше. Сынен знает, что мать все прекрасно понимает. Она всегда все видит и легко догадывается о любых проказах Сынен, даже если это что-то происходит в тайне. Даже сейчас. Просто чувствует. Но спросить не решается. Без труда догадывается, что Сынен что-то задумал. Понимает, что, возможно, любой день может стать последним, когда они вот так просто общаются ни о чем, вспоминают что-то совсем давнишнее и даже упоминают ненароком в разговоре отца — и Сынен понимает, что, кажется, впервые за долгие годы на него не злится. Может, потому, что понимает, почему тот ушел. Он хочет попрощаться, но не осмеливается разбивать сердце матери, поэтому просто продолжает разговаривать, улыбаться и запоминать все так, как есть в этот момент: каждую детальку, каждый жест и улыбку, чтобы даже спустя годы вспомнить этот самый вечер так же ярко, как и в этот самый миг. В какой-то момент Сынен даже вновь думает о том, чтобы позвать ее с собой, но понимает, что этот мир уже стал ее домом, и она не сможет его покинуть, каким бы ужасным он ни был. Вся ее жизнь заключена здесь — в Пхеньяне. Ничего другого, кроме этого города, бессонных ночей и работы, она и не знала. И это так жутко несправедливо. Жизнь несправедлива. Но некоторым людям невыносимо быть запертыми всю жизнь в клетке.