Самаэль в Москве

***

      Мнением Амаймона интересовались крайне редко, и Амаймон догадывался почему. Будучи по природе молчаливым и задумчивым, бережливым в плане любых растрат энергии, включая эмоции, Амаймон производил на всех впечатление ограниченного и недалёкого демона, однако это, конечно же, было не так. Амаймон отличался приличным умом. Во всяком случае достаточным, чтобы не соваться везде со своим мнением, как Веельзевул, и не производить такое количество бестолкового шума, как Иблис. Амаймон вообще подозревал, что в мире высказано куда больше мнений, чем допущено разумными пределами, вот и держал своё при себе. Кто-то ведь должен совершать рациональные поступки, иначе брат Самаэль зачахнет от одиночества. Брат Самаэль — единственный, кто умеет поступать разумно, хоть и не скажешь на первый взгляд, только Амаймон привык не цепляться за первую сотню впечатлений, ведь сам постоянно, хоть и невольно, обманывал окружающих своим равнодушным лицом. А правда в том, что Амаймону не всё равно. Амаймон только следует правилам игры.       Правила установил, конечно же, брат Самаэль, и они на редкость просты. Тоже своеобразная обманка, и очень в стиле Ассии, в Ассии ведь всё очень просто. У брата Самаэля есть то, что нужно Амаймону. Новые тела, новые жизни, спасение от засасывающей пустоты Геенны. Если Амаймон хочет это получить, он должен что-то за этот отдать. Таков закон Ассии, и Амаймону легко живётся в рамках этой парадигмы. Она понятна, да и цена за предоставляемое сокровище, нужно признаться, вовсе не очень высока — выполнять время от времени приказы брата Самаэля совсем нетрудно, да и заняться Амаймону в Ассии, откровенно говоря, нечем. Мир людей хорош для таких, как брат Самаэль. Для тех, кто умеет находить новые способы занять мысли и самое главное, вызвать в крови нужный коктейль эмоций. Амаймон умеет, но только с помощью органических веществ, которые разрушают бесценное тело. Кроме них, ему нравятся в Ассии две вещи: сладкое и сражаться. Брат Самаэль контролирует, чтобы из-за избытка сладкого в теле Амаймона не начали развиваться всякие болезни, и находит интересных противников, которых Амаймон не всегда может уложить на лопатки в первые две минуты боя. Амаймон благодарен. Кто-то может посчитать, что добровольное служение брату — признак инфантилизма и глупости, но такой взгляд на разумность кажется Амаймону слишком ограниченным. Кроме того, он привык, что все постоянно ошибаются на его счёт.       Он даже не злится, ведь сам столько раз ошибался на счёт брата Самаэля, что уже давно прекратил попытки как-то понять его поступки, но по первости пробовал и что-то даже высказывал вслух. Брат Самаэль в ответ никогда не сердился, а только смеялся так, что получалось необидно. Амаймон тоже не наказывал тех, для кого он сам — всё равно что для него Самаэль, и всё-таки иногда, наедине с братом высказывал некоторые предположения относительно его планов и мотивов. Амаймону нравилось, как брат Самаэль смеётся. У него всегда столько энергии, что вовсе нет нужды её экономить.       Амаймону нравились тишина и покой, наступившие после избавления от Веельзевула и Иблис. Сколько же праздной болтовни и возни исходило от них! Да, брат Самаэль тоже никогда не отличался молчаливостью, но разница в том, что его болтовня только казалась бессмысленной, в случае же Иблис с Веельзевулом она подлинно являлась таковой. Будь хоть сто пядей во лбу — ничего не найдёшь за пеленой их глупых скабрезностей. С братом Самаэлем не так, хотя после избавления от назойливого эскорта он всё же замолчал и сделался сосредоточенным. Амаймону нравилось наблюдать за ним таким.       Амаймону нравилось брести вместе по пыльным дорогам неведомой деревеньки, куда они телепортировались от Капернаума; нравилось, что брат сменил роскошный наряд иудейского царя на кеттонет и симлу (1) торговца, благодаря чему им удалось избежать лишнего внимания; нравилось солнце, палящее так же сильно, как огонь в человечьих байках про ад, и даже встречающиеся то тут, то там масличные деревья и те нравились, хотя Амаймон не имел привычки обращать внимание на мелочи вроде типов растительности. Надо полагать, нынче в знойный день среди сочной насыщенной зелени в Амаймоне радостно взыграла его сущность. Всё-таки он — Король Земли.       — Куда мы идём?       Ветерок, трепещущий масличные листы, приносил облегчение, не давал духоте застояться; дорога, по которой они шли, а также окрестности радовали пустынностью; и даже попадающая в сандалии пыль не причиняла особого дискомфорта. Всё это располагало к общению, и Амаймону внезапно захотелось выяснить, какие цели преследует брат, затевая это странное путешествие, что сказал ему Люцифер и что сам Самаэль думает по поводу его слов, ведь не может же быть такого, чтобы строптивый братик смиренно отправился выполнять приказание пусть бы даже Первого Сына Сатаны.       — Мне нужно показать кое-что, — Самаэль не обернулся, и голос его прозвучал до необычности безжизненно, но Амаймон уже несколько раз видел брата за работой в лабораториях и в Академии и знал, что именно там Самаэль чаще всего говорит таким голосом.       — Мне? — глупый вопрос. Был бы глупым, если бы речь не шла о Самаэле.       — Себе. Но да, и тебе тоже.       Амаймон наклонил голову чуть набок, будто пытаясь рассмотреть хоть уголок его лица, но в действительности это было совсем не нужно. Король Земли и так знал, какое выражение застыло на лице брата. Пронзительное, застывшее, змеиное. И Амаймон не к месту вспомнил этого дерзкого бешеного юнца Широ Фуджимото, который год назад стонал и обливался пóтом привязанный к узкой больничной койке. Самаэлю тогда самому захотелось следить за влиянием новых препаратов на его организм. И следил, даже записывал. Вот с таким же выражением лица.       А пустынная улица к большому сожалению Амаймона всё больше заполнялась бородатыми завёрнутыми мужчинами и женщинами в длинных платках. Стучали повозки, орала скотина, люди тоже орали только не в пространство, а друг на друга. Где-то неподалёку, очевидно, располагался рынок. Перед Самаэлем толпа почтительно расступалась. Некоторые даже слегка наклоняли головы, будто кланяясь, и тут же снова пускались по своим делам, не забывая при этом любопытно оглядываться и перешёптываться.       — Они боятся тебя, брат? — спросил Амаймон, Самаэль хмыкнул.       — Они повстречались с богатым господином, пришедшим сюда, в их бедную Виффагию да ещё и пешком, практически без свиты, с единственным слугой за спиной, который к тому же выглядит, как… как ты. И пусть бы этот господин прибежал запыхавшийся, в ужасе, прокричал, что его ограбили, но нет. Он вошёл спокойный и чинный, будто так и надо. Им это странно и непривычно.       Амаймон повёл массивными плечами, демонстрируя готовность по первому приказу легко исправить ситуацию.       — Я могу добыть для тебя любого коня и любые носилки. Тогда они перестали бы пялиться.       Самаэль вдруг остановился, полуобернулся, и Амаймон увидел удовлетворённую улыбку и добрый смех в глазах брата, который так любил. Король Земли понял, что всё сделал правильно, хоть никаких распоряжений относительно транспорта и не последовало. Они прошли ещё немного.       — Никак не пойму, что особенного в этой эпохе и этом народе. Почему именно они.       Амаймон едва не споткнулся. Он уже успел отвыкнуть от той части брата Самаэля, которая спокойно и серьёзно признаётся в собственном неведении и недоумении.       — Я, как обычно, не понимаю, о чём ты говоришь, брат, — ответил Амаймон и услышал в ответ почти весёлое:       — Продолжай не понимать меня, Амаймон, тебе это очень к лицу.       Они продолжали своё путешествие. К большому сожалению Амаймона, Самаэль явно держал путь в наиболее шумную часть селения, и через несколько минут оба демона оказались примерно в центре Виффагии, куда, казалось, стекался люд со всех окраин. Попав в самую гущу оживлённой толпы, Амаймон едва не задохнулся, загоняя в лёгкие воздух, наполненный удушливым ароматом человеческого и животного пота, плохо перебиваемого благовониями, но Самаэль почти не выдал своей брезгливости и только слегка наморщил нос. Амаймон ошибся в своих суждениях, это оказался совсем не рынок.       Весь периметр запруженной людьми площади занимал ряд крытых холстом палаток с прилавками, за которыми сидели мужчины в богато расшитых одеждах. Именно к этим прилавками через всю площадь тянулись очереди из людей, каждый из которых нёс в руках по мешочку. Из них на прилавок высыпались монеты: золотые, серебряные, медные. Деньги пересчитывались, записывались коланом (2) в папирус, снова ссыпались в мешочки и отправлялись в сундуки, стоящие позади прилавков. Такое богатство нуждалось в охране, и осуществлялось оное с помощью пары римских легионеров, приставленных к каждому прилавку.       Амаймон подумал, что и они с Самаэлем встанут в очередь, и его мутило от мысли, что им — Королям Геенны — придётся платить каким-то жалким людям да ещё и неведомо за что, но его опасения не оправдались. Самаэль окинул быстрым взглядом ряды палаток, решительно направился к одной из них и встал чуть в сторонке, игнорируя давку. Амаймон, разумеется, следовал за ним, не отстаивая, и именно он своей экстравагантной внешностью привлёк внимание одного из легионеров, но к счастью, и этому легионеру и его товарищу было чем заняться, помимо наблюдения за безобидными уродцами. А дело заключалось в том, что взимание денег с населения протекало отнюдь не спокойно. То у одной, то у другой палатки вспыхивали ссоры, кто-то падал на колени перед прилавком, с отчаянием что-то доказывая. Взиматели денег смотрели, как на ругающихся, так и на умоляющих с одинаковым презрением и почти всякий раз подзывали жестом легионеров. Куда последние утаскивали несчастных было неясно, и только на место ушедших солдат тут же становились новые.       — За что эти люди платят, брат? — спросил Амаймон, Самаэль фыркнул.       — Погляди, как сверкают в полуденных лучах мечи и пилумы (3) бравых воинов. Полагаешь, таким можно не заплатить?       А между тем время шло. Словно сорванный ветром масличный лист, минул один час, затем другой, а Самаэль так и стоял незыблимый и прямой, как статуя античного бога, подобно своим олимпийским собратьям, совершенно равнодушный к мелкой человеческой суете. Амаймон вполне разделял это равнодушие к людям, но его снедало нетерпение. Солнечный диск уже находился в опасной близости от вершины горы, чей склон занимала Виффагия, и Король Земли недоумевал: зачем они здесь, чего они ждут. Тем не менее, задать вопрос и так нарушить молчание он не решался. Безмолвие Самаэля внушало почти благоговение. И вдруг античная статуя едва заметно дрогнула, ближайший к обоим демонам прилавок сотрясла очередная ссора.       — Если тебе, собака, нечем уплатить подать, — вскричал откупщик, хлопнув ладонью по деревянной поверхности, — так отдай свою свободу и тем искупи долги перед великим императором Тиберием!       И он сделал знак солдатам, но этот жест, вызывавший у прочих приступы отчаяния, мольбы или гнев, не произвёл никакого впечатления на бедняка, стоявшего перед прилавком. Этот невысокий сухопарый человек в запылённом, местами рваном хитоне и самодельных сандалиях смотрел на откупщика печальными кроткими глазами, и Амаймон внезапно понял, что грустит бедняк отнюдь не о своей участи.       — Прости меня, добрый человек, но мне известно, что подать должна платиться ради вдов и сирот, для поддержки больных, нищих, людей преклонных годов, а между тем, сколько ни заплати, их жизнь легче не становится. Стало быть, подати уходят и без того богатому императору и его двору, а это злой обычай.       От таких речей солдаты, намеревавшиеся схватить неплательщика, так и замерли, поражённые неслыханной дерзостью. Казалось, вся площадь вздрогнула от слов, которые никогда не звучали и не должны были прозвучать под этим небом и на этой земле. Откупщик, утративший дар речи, несколько мгновений хватал ртом воздух, а затем взорвался, впиваясь ногтями в прилавок и брызжа слюной.       — Да как ты смеешь, жалкий червь!       Бедняк замялся, оглядываясь растерянно и смущённо.       — Я всех задерживаю, вынуждаю стоять и ждать, это очень жаль.       А затем, обращаясь к откупщику, добавил:       — Если хочешь, мы могли бы обсудить этот вопрос, отойдя куда-нибудь подальше отсюда, например, в гефсиманские сады. Там сейчас тихо, воздух чист, а тени от олив даруют прохладу. Там тебе стало бы намного легче, душа смогла бы разжаться, расправиться.       Но для этого не пришлось никуда уходить, душа откупщика — Амаймон ясно увидел это — расправилась прямо там, за прилавком. Гнев его потух, и он, вскочивший было в приступе ярости, снова опустился на свой стул, взял в руки колан и жестом велел легионерам отпустить странного неплательщика и вернуться на своё место, что те и сделали, хоть и очень неохотно.       — Имя, — ледяным тоном потребовал откупщик.       — Иешуа.       — Прозвище есть?       — Га-Ноцри.       Откупщик законспектировал полученную информацию скрупулёзно и механически, словно автомат, причём его лицо сделалось таким отсутствующим, что Амаймон мог бы поручиться: надпись на папирусе вышла кривой-косой.       — Так ты говоришь, платить подать императору — злой обычай?       Откупщик обмакнул колан в чернила и попытался подавить рвущуюся наружу мстительность, но Иешуа Га-Ноцри склонил голову набок и взглянул на собеседника чуть лукаво.       — Тебя ведь не интересует ни император, ни подать, ни даже эти огромные поборы, что ты берёшь для себя с людей сверх меры, положенной императором. Отчего нам не поговорить о том, что тебя действительно беспокоит, ведь только это и важно?       — Не испытывай моё терпение и отвечай, или поплатишься свободой!       — Моя свобода неподвластна ни тебе, ни императору.       Откупщик с трудом сдерживал ярость и то и дело срывался на крик, легионеры, не выпуская эфесов мечей, были готовы в любой момент отрубить оскорбителю императорского величия руку или сразу голову, но Иешуа Га-Ноцри не выглядел напуганным. Не считая нужным молить о пощаде, он, казалось, воспринимал всю ситуацию, как полную безделицу, отвлекающую от действительно значимого, и только дивился, что все вокруг всерьёз занимаются такой чепухой.       — Неподвластна, значит, — голос откупщика сочился ядом, — вот я погляжу, насколько свободен ты будешь в долговой тюрьме да в кандалах раба.       Га-Ноцри пожал плечами.       — Это не принесёт никому ни радости, ни пользы, а твою тайную боль только усилит.       Тем временем народ в очереди к прилавку начал скапливаться рядом с Иешуа, образовывая полукруг. Жадные до зрелищ люди ловили каждое слово странного неплательщика, а уверенность разговаривавшего с ним мытаря становилась всё более напускной.       — Назови свой родной город, — откупщик из последних сил сохранял самообладание и старался обращаться с Иешуа официально, но тот в ответ поглядел с такой жалостью, что стоящие в толпе женщины принялись вытирать слёзы.       — И до него тебе нет никакого дела. Прошу, — Га-Ноцри сделал шаг навстречу прилавку (навстречу откупщику, конечно же) и протянул руку, словно приглашая куда-то или желая что-то забрать, — сними эту кольчугу, ведь ты не гладиатор. Ты — раб совсем другого рода, сам себя таким сделал и от того страдаешь. А это ведь совсем не нужно. Ты можешь избавиться от этого в любой момент, но отчего-то предпочитаешь ничего не менять и только злиться. Глупо ведь, согласись.       Руки откупщика задрожали, и теперь он не смог бы вывести на папирусе ни одной ровной буквы даже, если бы оскорбитель императорского величия всё-таки назвал свой родной город. Будучи не в силах удержать колан, мытарь выпустил его из пальцев и зарылся ими в спутанные слипшиеся от пота волосы. Солнце уже почти коснулось вершины Елеонской горы, готовясь сделаться по-закатному красным и залить половину небосклона багряной, как плащ богача, дымкой. Вместе с днём подошла к концу и жара, но пот катился по лицу несчастного мытаря гораздо сильнее, чем в полдень.       — Ты ничего не понимаешь, — откупщик заговорил торопливо, словно стал бояться, что Иешуа уйдёт, а вместе с ним из жизни безвозвратно исчезнет что-то важное. Что-то, позволяющее легко забыть и о длинных очередях, и о зорко бдящих легионерах — верных подданных римского кесаря — и о других мытарях, которые тоже остановили сбор податей и только пялились на невиданную прежде сцену, — не понимаешь, почему я пошёл на это… Я ведь знал, что так и будет. Что меня нарекут предателем богоизбранного народа, приспешником подлых узурпаторов. Со мной постыдятся сесть за один стол, мне станут плевать вслед…       Мытарь говорил, глядя в стол, и только время от времени вскидывал взгляд, чтобы проверить, что Иешуа ещё здесь и слушает его, но на этом моменте он вдруг выпрямился и поднял голову.       — Но разве до службы сборщиком податей было иначе?       И глаза мытаря зажглись недобрым огнём, а губы искривились в ломаной злобной гримасе. Этот богоизбранный народ не желал проявить милость к бедному мальчику — завсегдатаю ершалаимских помоек, но теперь мальчик вырос и может отомстить. Иешуа глубоко вздохнул и вытер слезу сперва со своей щеки, а затем с щеки мытаря.       — Как твоё имя? — спросил он, словно это откупщик оскорбил императора, а ему, как порядочныму подданному, стоит донести.       Мытарь опёрся ладонями о прилавок и несколько минут глубоко дышал, пытаясь взять себя в руки.       — Левий Матвей, — ответил он, совладав с собой.       Лицо Иешуа осветила добрая улыбка.       — Ты не согрешил, Левий Матвей, поскольку римляне — такой же богоизбранный народ, как и иудеи. Все люди ведут свой род от Бога, и в каждом есть его частичка. Все мы — люди, и римляне, и иудеи, и когда-нибудь не станет ни тех, ни других. На их место придут новые народы. Твою душу покалечили, Левий Матвей, тебя терзает злоба, и тебе больно, но сейчас это пройдёт.       И Левий Матвей, слушавший Га-Ноцри с округлившимися глазами и приоткрытым ртом, застыл на несколько мгновений. Его слёзы тоже застыли. А затем лицо откупщика озарилось блаженной улыбкой огромного облегчения, как если бы много миль он тащил на плечах непомерную ношу, а тут её вдруг сняли да ещё и воды поднесли.       — Вот так, — продолжал Иешуа, — быть с римлянами или с иудеями — и то, и другое в природе вещей. Тем паче, что римляне не творят зла, не бесчинствуют на израильской земле. Римлянин или иудей, мытарь или император — для природы всё едино, ей эти слова неизвестны.       Речь Иешуа текла размеренно, спокойно. Она ни в коем случае не походила на кимвалы или набат, но главная площадь Виффагии, погружённая в неведомую прежде тишину, ловила каждое слово бродячего философа и ужасалась, поражалась, тихо ахала. Самаэль с Амаймоном стояли вместе со всеми, и Амаймона в этой ситуации куда больше интересовали мысли старшего брата, совершенно не выражавшиеся ни в одном его мускуле. Король Пространства-Времени, словно нарочно решил не давать никакой информации, чтобы Амаймон сосредоточился на этом Га-Ноцри, которого Самаэль хотел показать ему и самому себе. В том, что именно бродячий философ — то самое, необходимое для созерцания явление Амаймон не сомневался.       Когда Иешуа замолчал, тишина по инерции ещё стояла несколько мгновений, а после взорвалась криками негодования. Возмущены были все: как римляне, так и иудеи. Израильтяне грозили кулаками, напирали на оратора, выкрикивали «собака», «предатель», «в Синедрион его»; римский народ, представленный легионерами, лаконично вынимал из ножен мечи. Сам виновник беспорядков только растерянно озирался, явно не понимая, чем мог вызвать такую волну гнева, но вот Левий Матвей всё отлично понимал. Не медля ни секунды, он перемахнул через прилавок, схватил за руку Иешуа и вместе с ним ловко затерялся в толчее. Никто так и не понял, как это произошло.       Толпа волновалась, бушевала, как разъярённый океан. В такой ужасной давке без сомнения кого-то затоптали насмерть, кого-то по ошибке пронзили мечом, но Самаэлю и Амаймону уже не было до того никакого дела. Оба демона (с помощью сил Короля Пространства, конечно) в одну секунду снова оказалась на пустынной дороге в Виффагию, где так привольно и спокойно чувствовал себя Король Земли. Теперь того покоя уже не стало, хотя вернуть его было бы довольно просто. Ледяной маске на лице Самаэля следовало растаять, исчезнуть, и всё снова стало бы хорошо.       К большому облегчению Амаймона старший брат взглянул на него с привычной лукавой улыбкой.       — Вердикт?       — Вердикт? — не понял Амаймон.       — Да, что думаешь? Ведь не просто ж так я тащился с тобой в эту деревеньку и толкался среди грязного плебса. И только попробуй сказать, что у тебя нет никакой свежей мысли относительно всего увиденного, я буду крайне разочарован, если этот финт ушами окажется настолько бесплодным.       Амаймон глубоко вздохнул и почувствовал себя, словно Левий Матвей, с которого сняли ношу.       — Я думаю, брат, что особенным в этом народе и этой эпохе является то, что в них нет совершенно ничего особенного.       Самаэль приподнял брови, а затем накрыл ладонью рыжую макушку младшего брата.       — Надо же, ситуация прямо, как с тобой.       Этого Амаймон не понял, но нисколько не расстроился.       — А теперь, carissime(4), — беспечно добавил Король Пространства-Времени, — твой братец Вергилий (5) покажет тебе ещё один круг местного чистилища для полноты картины и чистоты эксперимента.