Old habits die hard. Earth.

      — Я не знаю, — с сомнением сказал Родни, — может… Ну, вы знаете… У нас действительно были тяжёлые времена, а эти люди… кто вообще, кстати, они такие?       — Что-то типа ЦРУ Звёздных врат, — пожал плечам Шеппард. — Меняют названия, людей, обозначения целей, но… ты знаешь, это неизбежно. Всегда есть что-то типа ЦРУ.       Родни пару секунд подумал, видимо, оценивая уровень неизбежности, согласно и довольно равнодушно кивнул и продолжил:       — Я говорю — они профессионалы и имеют с ней дело уже чуть ли не дольше, чем мы.       Шеппард посмотрел на него критически.       — Родни, ты не считаешь их кретинами?       — Конечно, считаю, — даже возмутился Родни. — Я всех считаю кретинами. И с моей точки зрения не особенно заметна разница между вашими кретинизмами. Но я взрослый, социально адаптированный человек, поэтому мне приходится действовать в рамках предоставленной мне реальности.       — Кретинской, — уточнил Шеппард.       — Кретинской, — согласился Родни. — И в ней есть кретины профессионального уровня, представляющие разные течения кретинизма. И, опускаясь до уровня реальности, я принимаю правила и признаю, что, вероятно, с Пэгги работают кретины своего уровня. В смысле — профессионалы своего уровня.       — Смею ли я рассчитывать, — заискивающе спросил Шеппард, — доктор МакКей, что вы считаете меня также кретином своего уровня?       — О, ты выдающийся кретин, — молниеносно согласился Родни.       Тейла прикрыла глаза ладонью, а Ронон посмотрел в потолок и покачал головой.       — Тогда позволь спросить, — ядовито поинтересовался Шеппард, — если я такой… выдающийся кретин, какого чёрта ты мне не веришь, МакКей? Или я, по-твоему, меньший профессионал, в смысле — кретин, в вопросах рейфов, чем они?       МакКей посмотрел на него растерянно, явно начав путаться в собственных иносказаниях. Он вечно покупался на этот фокус с расслабляющим заискивающим тоном и потом оказывался не готов, когда Шеппард переходил в нападение.       — Я просто хочу сказать, — ответил он, помявшись, — что их позиция тоже убедительна. И ты действительно можешь… — Шеппард прищурился, и Родни судорожно сглотнул. — Можешь быть немного… — Шеппард сделал подбадривающий жест рукой, и Родни закончил совсем неуверенно: — не вполне объективен.       Шеппард пронзил его взглядом, и Родни пал духом.       — Я за Шеппарда, — отрезал Ронон.       Шеппард хлопнул его по плечу и обвёл всех остальных обвиняющим взглядом.       — Вот! — сказал он. — Вот это дух! Вот это настрой!       — Я сразу предупреждал, — безжалостно добавил Ронон.       Шеппард посмотрел на него, медленно оторвал руку от его плеча, сделал вид, что смахивает с него пылинки, и ответил на вопрошающий взгляд Ронона:       — Не будем вдаваться в подробности, дружище.       — Джон, — негромко окликнула Тейла, и он обернулся к ней. — Я верю тебе, но ты должен подумать и о том, что сказал Родни.       — И ты, Брут, — укорил её Шеппард.       Тейла приподняла брови. Шеппард не стал пояснять, вздохнул, откинулся на спинку стула, сделал большой глоток пива и сказал:       — Ладно, я подумаю.       Тейла мягко улыбнулась и кивнула. Шеппард допил пиво, со стуком поставил бокал на стол, поднялся, хлопнул ладонями и сообщил:       — Всё, подумал.       И направился к выходу.       — Эй, эй, подожди, ты куда пошёл? — окликнул его Родни.       Шеппард резко обернулся и язвительно ответил:       — К Вулси, к Сэм, к О’Ниллу, к пресвятой богородице Сан-Францискской, к кому угодно, кто будет меня слушать и не будет считать меня параноиком!       — Я не считаю, — напомнил Ронон.       — Можешь взять роль богородицы, — любезно предложил Шеппард и ушёл.                     На Шеде океаны изрезаны архипелагами островов, а гигантские киты подходят совсем близко к берегам и выставляют из воды свои серебристо-синие бока. На Шеде птицы с алыми перьями предвещают грозу хриплыми резкими криками, а маленькие золотистые ящерки греются на камнях в пустыне, где оставляют свои следы только рейфы, где в самом сердце песков сложены камни их храма.       Шедавен не знают врагов — в их небе никогда не было ничего, кроме Ульев и Стрел, и рейфы хранили их небеса. Шедавен поют высокими голосами, вьют свои песни, как пряжу, натягивают и извивают их тонкие нити, и вскрикивают, как вскрикивает новая жизнь, вспыхивая в темноте среди звёзд. Шедавен поднимают руки к небу, и женщины трясут тонкими серебряными браслетами, а мужчины закрывают лица и обводят глаза белой известью, и кораллово-медяные змейки поднимают в траве свои головы, раздувая капюшоны. Ветер с моря приносит влагу, прохладу и всполохи молний, бьющих в синие спины гигантских китов, пустыня обдаёт свои берега жаром и солнечным пеплом, а высокие изгибающиеся деревья лесов роняют весной резные бирюзовые лепестки, усыпая ими землю, как снегом.       Шедавен поют об океане, и ветре, и песках, и поют о Великом Голоде, о королевах, поведших свои Ульи за границы известных звёзд на поиски новых земель. И о тех, кто остался, и как смешивались кровь с кровью и жизнь с жизнью, и шедавен качали на своих руках беловолосых детей звёзд, утоляя их голод. И как этого оказалось мало, и Ульи закрыли солнце, а изголодавшиеся Стрелы разрезали облака, устремившись на сбор, и пришли последние дни Шеды.       И как среди тьмы, безумия и смерти явилось дитя судьбы, и Стрелы замерли в воздухе, а Ульи наполнились шёпотом королев, и рейфы отступили. Королевы отозвали своих обезумевших воинов и направили их друг против друга, и армии поглощали сами себя на их глазах, пока не осталось столько, сколько могло выжить. И тогда они отвели свои холодные янтарные взгляды и призвали своих детей домой.       И шедавен собирали мёртвых, не различая своих и чужих, и пели протяжные скорбные песни, оплакивая брошенных своими матерями, тех, по ком больше никто не плакал. А между ними и Ульями королев принимало своё имя от рейфа и шедавен первое за сотни лет дитя судьбы.       Родившегося в тот день давно уже нет. Мы можем прожить тысячи лет, черпая из реки жизни, но в конце концов мы умираем. Ты переживёшь меня, если, конечно, не рискнёшь наконец так, что поплатишься жизнью. Ты любишь рисковать, и я люблю это в тебе. Ты веришь в то, что все твои действия имеют смысл. И я верю в то же. Ночами, когда небо становится чище, иногда я слышу твой шёпот и твой смех, и они успокаивают меня.       Рейфы поют о золотоволосой королеве, что правила десятки тысяч лет и была древней уже во времена Великого Голода. Великой матери, одной из тех, что объединились и нашли способ выжить. О том, как рейфы уснули, оставив лишь тех, кто хранил их сон в ожидании, пока пастбища снова не наполнятся. И о том, как потом нашлась та, что наконец оказалась сильнее и повергла золотоволосую королеву. Так всё устроено.       Может быть, ты вьёшь свою паутину где-то там, откуда я не слышу твоего шёпота, и он лишь снится мне в моём иссушивающем душу раю, а может быть — ты спишь. Спи своим терпеливым змеиным сном, жди, пока я сделаю то, для чего рождена, для чего тебе была дана твоя бесконечная жизнь, чтобы ты смог привести в мир меня. И если ты будешь достаточно хитёр, чтобы пережить меня, возможно, ещё через тысячи лет, когда я вернусь к звёздам, ты всё ещё будешь слышать песни обо мне.                     — Мы дали ей всё, что ей было нужно, — терпеливо, с едва сдерживаемым раздражением говорил Шеппард, опершись руками на стол и наклонившись к Сэм, сидевшей напротив. — Месяцы на Атлантиде, среди людей. Сэм, я сам дал ей всё, что ей было нужно.       — Что? — тихо спросила Сэм.       — Время, — жёстко ответил Шеппард. — Время, чтобы стать человеком. Знания, как им быть. Как притвориться им. Как жить среди нас. Как нас обмануть.       — Но ты сам… — так же терпеливо начала Сэм, и он рявкнул, оттолкнувшись от стола и резко взмахнув руками:       — Я был идиотом! Я был кретином, тупым пнём, болваном, который купился на всю эту гуманистическую чушь и… и… все эти умности… узнай врага… и… — он глубоко и тяжело вздохнул, снова взглянул на Сэм, развёл руками и с досадливой язвительностью признал: — и она хороша. — И буркнул, плюхнувшись в кресло: — Надо было слушать умничку Ронона.       Сэм молчала, глядя на него, и он знал— она думает, взвешивает каждое его слово, вспоминает каждую минуту на Атлантиде и каждую встречу с Пэгги, каждое слово, что она произнесла. Он злился на себя и орал, что в своём уме здесь только Ронон, и он хотел быть Рононом в этой истории, солдатом, не знающим сомнений, но не мог. Умел, но не мог. Потому что знал, что только такой взгляд, каким умеет смотреть Сэм Картер, в итоге открывает всё. Пусть он может быть неверным, она может ошибаться на пути, но только эта способность видеть вещи, какими они есть, рассматривать все возможности, каждую деталь, принимать то, чего ты не понимаешь, и стремиться понять — только это в конце концов даёт полную и истинную картину. Только это показывает правду.       — Продолжай, — тихо сказала Сэм.       Шеппард откинулся на спинку кресла, вздохнул и заговорил спокойнее, но всё с той же досадой.       — Я не знаю, было это планом с самого начала, или это Тодд, или это она сама… Но с какого-то момента она уже точно знала, что делает. Для нас это выглядело как превращение в человека, и, в общем, так оно и было. Вот только иначе. Она становилась человеком, да. Только она притворялась человеком. Училась быть им.       Сейчас он видел каждую их встречу иначе. Вот, в самом начале, она оборачивается к нему от окна, не сумев сдержаться, и он видит перед собой рейфа. Она часами стоит там, глядя на небо и океан, перебирая пальцами невидимые нити и ловя каждую мысль, до которой может дотянуться. И вот, спустя время, она снова оборачивается, и теперь улыбается чуть натянуто. Она читает — Шеппард даже не интересовался, как много она прочла. «Много», — задумчиво заметила Сэм. Она говорит, не только с ним, МакКеем, Келлер и Сэм, она говорит с охранниками, с людьми, которые начинают привыкать к ней, к которым она находит подход, и чем больше она похожа на человека — тем лучше она это делает. И вот она оборачивается к нему от окна, и он видит человека, и она делает приглашающий жест рукой — боже, как этим жестом она похожа на Тодда, разве можно было не заметить сразу? Он говорит с ней, смеётся, ужинает с ней, слушает про рейфов и шедавен и иногда словно оказывается вместе с ней среди звёзд, лежит под тёмными небесами Шеды — и в эти моменты почти касается пальцами той невидимой пелены, что разделяет их. Пелена подёргивается под его пальцами, и кажется, будто вот-вот он сможет пройти сквозь неё, как через мерцающую завесу Звёздных врат.       — Тилк так и не смог заслужить право жить на Земле среди людей, — Шеппард посмотрел на Сэм исподлобья. Она сидела, сцепив руки в замок и глядя на него так же внимательно. — Она добилась этого за считанные месяцы. Потому что это было её целью, и мы дали ей всё, что было нужно.       Что она делала, о чём она думала, бродя по своей комнате-клетке, как пленённый зверь, лёжа неподвижно на кровати, часами простаивая у окна? Иногда он думал, что она тосковала, неотрывно глядя на океан и звёзды, следя за рябью на воде, за движением планет, вдыхая воздух бесконечного мира за прутьями решётки. И она тосковала, но не потому, что прощалась навсегда. А потому, что была полна решимости вернуться. Потому что знала, на что идёт. Становилась человеком не чтобы покинуть свой мир, а чтобы вернуть его. Чтобы сделать весь мир своим. Каждую минуту она готовилась. Слушала, запоминала, понимала, училась. Говорить, улыбаться, двигаться, думать, как человек. Стать той, кем они хотели её увидеть. И всего-то. Лишь соответствовать их ожиданиям. И не она ли сама, коснувшись пальцами завесы их разума, поместила в него мысль о том, что она может быть человеком?       — Она проделала колоссальную работу, — устало признал Шеппард. — Людей готовят к такому годами. А она была вынуждена не просто притвориться кем-то другим, а чем-то совершенно чуждым, что она едва знает, и если это не было продумано заранее — а я всё-таки склонен считать, что мы взяли её случайно — то ещё и на ходу, без плана и подготовки. И это возвращает меня к тому, что я уже сказал Брайсу — она измотана, Сэм. Иначе она не показала бы мне правды. Она либо уверена в скорой победе, либо просто сорвалась. И то, и другое довольно паршиво.       — Джон… — мягко сказала Сэм и замялась на секунду, а потом продолжила: — Ты понимаешь, что хочешь сказать, что она обманула всех, кроме тебя?       — Да меня тоже она обманула, об этом я и талдычу! — раздражённо ответил Шеппард. — Она говорила мне то, что я хотел услышать — правду напополам с ложью. И я верил, как дурак, потому что она говорила много правды. Она давала мне увидеть то, что действительно чувствовала и думала, но по другим причинам. Она не меняла суть, она показывала мне её с другой стороны.       — И что, ты думаешь, она собирается делать теперь? — спросила Сэм, помолчав.       Шеппард приподнял брови, качнул головой и с чувством ответил:       — Я понятия не имею.       Сэм ещё какое-то время молча смотрела на него, а потом поморщилась, улыбнулась и сказала:       — Нам нужно что-то посерьёзней твоего чутья.                     На Шеде тёмные небеса и шедавен поют высокими голосами. Ульи скользят во тьме среди звёзд и Стрелы прошивают облака. Тысячи голосов звучат, не смолкая. Здесь я слышу только тебя, и это лишь отзвук, шёпот, эхо моей ярости и моей тоски. Моего голода и моей усталости. Но у меня осталось не так мало сил, их хватит. Я опускаюсь в тёплую воду и смываю с себя райскую пыль, стираю со своего лица краску, закрывающую знаки, говорящие о том, кто я, и снова становлюсь собой. Я слушаю песни, похожие на песни шедавен — ты знаешь, здесь есть совсем такие же, я покажу их тебе, их поёт народ, живущий в пустыне, как та, что на Шеде. Я закрываю глаза и плыву среди звёзд этого мира. Я покажу их тебе. Я приведу тебя сюда и покажу тебе этот мир. Он будет нашим, и тысячи голосов будут звучать в нём, и Стрелы прорежут облака, а Ульи закроют солнце, и я отдохну.