Реформы

      Кондратий с трудом разлепляет веки и фокусирует взгляд на сидящем на прикроватном стуле и тыкающем пальцем в смартфон Трубецком, обряженном в белый халат.       — Привет, — голос со сна слушается плохо.       Трубецкой немедленно бросает телефон на тумбочку и с озабоченным видом придвигается к кровати.       — Ты как, солнце мое? Ты перепугал нас всех до смерти.       — Мне уколы ставят, — трагическим тоном жалуется Кондратий.       — Бедняга, — Сергей целует его в висок, прижимается лбом, пряча улыбку. — А мы к тебе еле пробились.       — Мы?       — Ребята все внизу в холле. Коля врача полчаса упрашивал, чтобы меня к тебе пустили. Заставили предварительно поклясться, что я тихо, как мышь, сидеть буду, пока ты сам не проснешься.       — А Коля где? — Кондратий оглядывает палату.       — Он меня до сюда проводил, сказал, что придет, когда ты проснешься, что ему еще кое-кого навестить надо, и исчез, — Сергей хмурится. — Грустный он был какой-то.       — Сереж, я вот тут лежу третий день и думаю, а как я за все это великолепие расплачиваться буду? — Кондратий окидывает взглядом палату. — Это же царские хоромы практически, а стоимость лечения в такой клинике я и представлять себе боюсь. Мне теперь придется семье Романовых в крепостное рабство до конца жизни продаться. Обычно в таких случаях советуют почку продать, но я и здесь в пролете. На мои почки никто теперь не позарится.       — Не нужно ничего продавать, — Николай стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку. — Твое лечение покроет наш семейный годовой контракт, его стоимость от этого не изменится. И с почками с твоими все в порядке будет, Виллие обещал.       — Коль, я даже не знаю, как тебя благодарить, — Кондратий пытается приподняться, но морщится и Сергей заставляет его лечь обратно.       — Я ничего особенного не сделал, чтобы меня благодарить, это Якову Васильевичу нужно спасибо сказать. И я, кстати, знаю как это сделать.       Кондратий и Сергей смотрят на него с настороженным любопытством.       — Он меня только что пытал на предмет твоих стихов. Сказал, что слышал, как ты их вчера дежурной медсестре читал, и теперь интересуется, нет ли их где-нибудь в печатном виде или, как он выразился, в «самиздате».       — В чем? — хором спрашивают Трубецкой и Рылеев.       — В самиздате, — Коля смотрит удивленно. — Не слышали? В советское время, если автора не издавали, его книги переписывали от руки или на печатной машинке печатали и передавали друг другу. Яков Васильевич, конечно, научное светило и в современных медтехнологиях больше их разработчиков понимает, а вот от обычной жизни несколько отстает.       — Да не вопрос, — с облегчением выдыхает Трубецкой. — Я для него все блокноты Кондратия сам от руки перепишу, красивым старинным почерком с завитушками.       — Ты же пишешь, как курица лапой, — с сомнением говорит Кондратий.       — Это если я тороплюсь, а для такого человека и постараться не грех, — Трубецкой поворачивается к Рылееву и смеривает его подозрительным взглядом. — А вообще, что это за медсестры такие, которым ты в мое отсутствие стихи читаешь?       — Да ладно тебе, — Кондратий бросает смущенный взгляд на Колю. — Она меня просто стала расспрашивать о том, что я люблю. Подбодрить, наверное, хотела.       — Нам, кстати, всем очень даже есть, за что тебя благодарить, — Трубецкой смотрит на Колю серьезно. — Хотя бы уже за то, что быстро соориентировался. Мы с Муравьевым запаниковали, как два придурка. Я вообще не знал, что делать, я раньше скорую не вызывал никогда.       — Ничего сложного, — Коля изучает носки собственных ботинок. — Можно быстро натренироваться.       — У вас в семье болеет кто-то? — осторожно начинает Трубецкой.       — Лиза, жена брата, — Николай дергает плечом. — Она давно болеет, сейчас курс лечения здесь проходит. И скорая к нам часто ездит.       Словно устыдившись мимолетной откровенности, он краснеет, отворачивается и выглядывает в коридор.       — Сергей, нас погонят сейчас отсюда. Дежурная на сестринском посту уже сурово в эту сторону поглядывает.       Трубецкой наклоняется над Кондратием и нежно целует его в губы. Кондратий с несчастным видом обнимает его за шею.       — Не скучай, я тебе каждый час писать буду, — шепчет Сергей. — Мы там тебе приволокли целый мешок всяких фруктов и сладостей, но на проходной дежурная запретила все это проносить. Сказала, что у тебя строгая диета и ты все нужное здесь получаешь. Не удивлюсь, если парни в нервном ожидании уже заточили половину.       Трубецкой резко останавливается в пролете лестницы и поворачивается к Николаю, тот от неожиданности налетает на него и чуть не валит с ног.       — Тихо ты, — Сергей ловит его в полете. — А то отправимся лежать в гипсе рядом с Кондратием. Я поговорить с тобой хочу.       Николай видимо напрягается, смотрит исподлобья.       — О чем?       — О жизни.       — Прямо здесь?       — Прямо здесь, — Трубецкой садится на нижнюю ступеньку лестницы и хлопает ладонью по бетону рядом с собой, глядя выжидающе.       Николай осторожно опускается рядом.       — Ты пиво любишь?       — Чего?! — Николай смотрит на него, как на инопланетянина.       — Пиво. Напиток такой.       — Не знаю. Не очень, — Коля морщит лоб, пытаясь понять, издеваются ли над ним сейчас или говорят серьезно.       Сергей вздыхает и неожиданно приобнимает его за плечи. От простого дружеского жеста Коля замирает, как мраморное изваяние. Сергей мгновение колеблется, не убрать ли руку, но решает идти до конца.       — Видишь ли, с самого начала этого учебного года мы с парнями еженедельно отмечаем великий студенческий праздник в честь окончания трудов праведных. Праздник Вечера Пятницы называется. Пиво, бильярд, фокусы, задушевные мужские разговоры. Недалеко от универа есть отличный и недорогой бар.       Трубецкой проникновенно глядит Коле в глаза.       — И как-то так вышло, что даже Бельская изредка почитает своим присутствием наше скромное общество и отлично, кстати, эти самые мужские разговоры поддерживает. Если бы не Муравьевский совершенно не апостольский неуемный сексуальный темперамент, то заходила бы чаще, но сейчас не об этом.       Так вот, заглядывает даже Бельская, а ты — нет. Единственный из группы, ни разу праздника Пятницы не отметивший.       Николай закусывает губу и не смотрит на Трубецкого.       — Мы с парнями подумали и решили, что это непорядок. Поэтому как только Кондратию приделают на место его многострадальные почки, мы возобновим традицию и ты к нам присоединишься. Отметим его возвращение в мир живых, и ты, как главный виновник того, что главный виновник торжества жив и даже практически здоров, будешь самым почетным гостем.       — Сергей…       — Ты бы меня еще по имени отчеству звал, — морщится как от зубной боли Трубецкой. — Это Кондратий у нас фанат своего полного имени.       — Сереж, — поправляется Николай. — Спасибо за приглашение, но я всем только настроение испорчу. Просто одним своим присутствием.       — Кому это, всем?       — Ну, Каховскому или Пестелю.       Трубецкой берет его за подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза. Сидят они так близко, что Сергей чувствует на лице Колино неровное дыхание.       — Скажи мне честно, только совершенно честно, не думая о чужих реакциях, — Трубецкой почти шепчет. — Ты сам хочешь пойти? По своему собственному желанию?       Пауза кажется бесконечной.       — Хочу, — Николай сжимает зубы и смотрит отчаянно.       — Супер! — жизнерадостно восклицает Сергей. — Вопрос решен! И кстати, обедать в универе ты отныне тоже будешь с нами, а не забившись в свой любимый дальний угол.       Николай открывает было рот, чтобы возразить.       — Молодые люди! — доносится сверху суровый женский голос. — Вы чего это тут устроили? А ну-ка, брысь!       — Бежим! — смеется Трубецкой, хватает Николая за руку и тащит за собой вниз по лестнице.       У двери в холл он снова резко тормозит и Коля впечатывается ему в спину.       — И не вздумай передумать в последний момент, — Сергей смотрит прищурившись. — Я тогда сам за тобой приеду и приволоку насильно. Я теперь знаю, где ты живешь.