Больно не будет

      — Да, моя дорогая, ты просто мать года! Андрей смотрит осуждающе, в голосе — закипающая скандальная нервность. Его, похоже, ничуть не смущают притихший возле балконной двери Кораблев, спящие через стенку дети и бледный вид совершенно измученной жены.       — Нет, ну это же надо было додуматься! — не получив ответа, заводится еще сильнее. — Сбежать среди ночи, бросить детей одних, да еще и ввязаться в какую-то разборку!       — Андрей, не кричи, пожалуйста, дети спят. — Машу нестерпимо мутит — и от накатывающей дурноты, и от этой неприглядной сцены в стиле дешевой истеричной мелодрамы. Жутко ноет перевязанное плечо — не помогают даже несколько таблеток обезболивающего, заботливо подсунутых Пановым; безумно клонит в сон, а голова после беспокойной ночи будто ватная. И устраивать сейчас разборки с бывшим мужем хочется меньше всего.       — Надо же, вспомнила о детях, заботливая какая! Ты хоть подумала, как бы я с ними один справлялся, если бы тебя убили? Ты самая настоящая эгоистка, Швецова! Дверь комнаты оглушительно хлопает; гул голосов и шум за стеной набирают обороты — Перевалов собирает детей. Маша обессиленно прислоняется затылком к стене, закрывает глаза — даже спорить, протестовать, останавливать нет сил. Чувствует себя выпотрошенной до основания: сначала пальба, ранение, подстреленный Бородинский, один опер, убитый при перестрелке, два трупа бандитов… Больница, перевязки, прокуратура, объяснения, допросы и разбирательства с разгневанным начальством… Безумное завершение безумной ночи.       — Да-а, Марь Сергевна, вот это я понимаю, высший пилотаж! — восторженно тянет Кораблев, вытаскивая сигареты. — Довести до трясучки не просто мужа, а бывшего мужа… Восхищаюсь и преклоняюсь!       — Кораблев, заткнись, а? — У Маши даже нет сил по-настоящему злиться.       — Нет, а Барракуда-то каков, — даже не думает униматься Леонид. — Рыцарь, спаситель, красавец, — последнее ехидно произносит с ударением на последнем слоге. — Пока мы там все клювом щелкали, и злодеев засек, и лучшего следователя города в буквальном смысле грудью закрыл… Ну пионер-герой просто, а не киллер!       — А ты что, ревнуешь? — подкалывает Маша, не сдержавшись — этот односторонний поток сарказма по нервам проходится каленым лезвием. Ведь даже себе, даже где-то в затаенной глубине души Маша не признается ни за что, как испугалась — за Бородинского испугалась. И непонимание в мозгу бьется назойливо жужжащей мухой: зачем, зачем он это сделал, зачем спасать ее кинулся, рискуя собой, будто что-то важное желая защитить…       — Кто, я?! — Кораблев отчетливо давится едким сигаретным дымом. — Не-е, Марь Сергевна, увольте, я ж не самоубийца… Да и куда мне против вашего Костика, молодого да горячего, — выпускает напоследок ядовитую «шпильку». Кораблев уходит, оставляя после себя насквозь прокуренную и продрогшую квартиру, оставляя Машу один на один с собой. Точнее — с гудящим роем мыслей, в которых так мало холодной профессиональной рассудочности, но так много страха. Страха не только лишь за себя.

---

Механический писк приборов противно бьет по ушам, усиливает нудный звон в голове. Бородинский глаза открывает с трудом, мало что различая: белые стены, белый потолок, серые сумерки сливаются в один бесцветно-смазанный монолит. Место ранения изнутри будто сжигает огнем, а силы, кажется, вытекли по капле вместе с кровью, но это совсем неважно — Костя расфокусированно смотрит прямо перед собой и улыбается по-мальчишески широко и неимоверно глупо. Вспоминает. Вспоминает дышавшую в спину опасность, свой отчаянный рывок, примятый снег, кровь… Но самое главное, единственно главное: глаза Маши, в которых было то, за что он, не раздумывая, отдал бы всю свою непутевую жизнь. Страх за него.