Добыча важнее любви

      Статный, красивый молодой лев, в смокинге и с треугольным платочком в лапе, сидел в глубоком кресле в раздумьях. Обеденная комната, в которой он пребывал, освещалась лишь одной из восьми свечей, выхватывавшей из тьмы ночи детали мира: четыре удобных кресла, обитых жаккардовой тканью приятных кремовых тонов с плавными завитыми узорами, испачканными едва заметными тёмными пятнами; стол на массивных деревянно-металлических ножках с круглым оттиском родового герба по центру, наполовину скрытому под тёмно-бурой пеленой; шкаф из алого, ценного когда-то, потёртого со временем дерева с стеклянной витражной дверью, за которой можно было угадать какие-то реликвенные столовые приборы; картины на стенах, запечатлевших на себе печальные образов предков, с укоризной смотревших на своего потомка-льва из сумрака, сжигая его взором порицания, цвета иссохших, зелёных, как у всех в роду, красок; на полу лежал тёплый, дорогой современный ковёр, вытканный на заказ со сложным, переплетающимся симметричным кофейным узором. Идиллия ночной и тихой обеденной нарушилась звуком жизни — упавшей каплей во тьме, громкой, как раскат колокола, и столь же не слышимой, как проповедь священников, никем в доме, за исключением молодого хищника.       Он хотел облизнуться. Робкий свет осветил его мощные бело-жёлтые клыки, когда он открыл пасть. Но он так и не облизнулся. Он продолжил сидеть неподвижно, боясь спугнуть момент.       Снова раздался звук капли. Это была кровь, пятнавшая ковёр. Ещё горячая, но уже мёртвая. Она уносила жизнь, а не давала. Она отравляла своим запахом панельные деревянные стены, впитывалась в шерсть ковра, извращала падающие на неё лучи от свечи. Она свела льва с ума. Он проклинал её. Проклинал молча, не поведя ни единой шерстинкой, не давая себе момента для выхода слабости.       Сквозняк из окна, сокрытого ночью, сделал круг по комнате, привнеся к носу хищника запах мяса. Свежего, ещё горячего, совсем недавно живого, дававшего советы, смеявшегося шуткам и такого аппетитного. Его было ни с чем не спутать. Это была нежная газель, надушившаяся с утра на работу своими пряными, вызывавшими голод, духами. Свет свечи освещал и её тоже, но как будто бы неохотно. Её тело, молодое и мягкое, возлежало на самом краю стола. Её чёрно-белые одежды старшей гувернантки были порваны во многих местах. Её белые ткани, бережно стираемые каждые несколько дней, были осквернены алым, а чёрные маслянисто поблёскивали, как тысячи микро-взглядов из ада.       Лев боялся на неё смотреть. Он мог увидеть, что натворил. Прекрасная мордочка была невероятно изуродована зубами, всего несколько минут назад жадно сдиравших плоть и предсмертный крик. Лапы выгнуты под неестественными углами и частично обглоданы. Внутренности, что не были съедены, мерзко вывалились наружу, пятная собой стол и пол. Лев боялся смотреть на себя всего несколько минут назад.       Его лапы тоже поблёскивали, но не кровью, а водой, которой он умылся. Той самой водой, что смывает кровь и плоть, но не поступки. Ни одна вода мира не могла смыть его мысли о собственном поступке — молодого дурака, самоуверенного и слепого к себе и другим.       Он убил гувернантку своего собственного семейного дома. Это было неправильно. Он знал её уже несколько лет, и она ему безумно нравилась. Слишком безумно. Он всего лишь хотел заняться любовью, а она была не против. Он так подумал, и капля крови прервала его в своём укоризненном замечании. Она была против. Но он был хозяином, его отец был очень влиятельным, и она не имела права противиться гнусной межвидовой связи! Он ударил её, хотел заставить подчиниться себе, но слишком сильно выпустил когти. Достаточно было всего пары капель. Он потерял свою цивилизованность в едином животном порыве.       Лев упивался своей добычей. Она была его и только его. Это было острее, чем любовь. Прянее и приятнее, чем секс. Глубже, чем любая радость. Это было его естество, подавляемое всю жизнь и наконец вырвавшееся на свободу. Оно ужасало и пугало, вызывало отвращение и рвоту, желание повторить и никогда не повторять. Он не знал, что ему делать с полученным знанием.       Всю свою жизнь лев уверял себя, что хищники могут измениться, и отказывался от мяса до последнего, на потеху родителям. Случившееся было словно удар молнией в наивного самца, все его принципы умерли, разодранные и сожранные. Они капали во тьме кровью, и он капал вместе с ними в душе. Как он появится на глазах родителей после такого? Как сможет смотреть в зеркало, предав себя? На эти вопросы у него не было ответов, и потому он не смотрел на остывающую тушу. Она могла дать ответы снова, как дала минуты назад.       Дверь перед львом тихо открылась, и сквозняк затушил свечу. Дверь закрылась. В комнату ворвался новый аромат — старого льва. Отец семейства бесшумно, как и все кошачьи, прошёл мимо тела, сев в соседнее кресло без слов. Спички чиркнули в темноте, и задымилась трубка. Дым очищал, укрывал комнату от назойливого запаха крови и плоти. Молодому он обычно не нравился, но на сей раз он был ему рад.       — Было вкусно? — поинтересовался старый лев.       — Слишком, — неохотно донеслось из темноты.       — А если бы ты чаще ел мясо, этого бы не случилось. Ты оголодал, вот и всё.       — То есть ты знал, что этим закончится?       — Мы — хищники. Это наш удел. Если ты лишаешь себя своего предназначения, то оно настигнет тебя стократно.       Ответа не последовало. Львы просидели в молчании, пока трубка не погасла. Старик тихо встал и пошёл к выходу. В последний момент, когда дверь открылась, молодой поймал себя на мысли, что момент, определяющий всю его жизнь, лежит здесь и сейчас в том как он поступит. Но он не знал, что делать, зато знал, что его всегда выслушают.       — Что мне делать, отец?       — Выкинь в яму и закопай.       — Я похороню её в саду, достойно.       — Зачем?       — Я любил её, в каком-то смысле. Она была мне дорога.       — Нет. Она — твоя первая настоящая добыча. Это сильнее любви. Когда ты это поймёшь, ты сможешь идти дальше и больше никого не убивать без нужды. Выкинь остатки в ближайшую яму и закопай. Утром я буду ждать тебя в своём кабинете, нам надо будет детально об этом поговорить, Леодор, чтобы когда-нибудь ты стал достойным фамилии Златогрив.       Старик вышел, а молодой лев нерешительно встал. Он не хотел этого делать, но так было нужно. Он взял останки газели в свои лапы и понёс в сад, наперекор словам отца. Он пообещал себе, что станет лучшим из львов и более никогда не допустит несправедливости. Он пообещал себе изменить мир.