***
— Виктория! По крайней мере, бабушка перестала звать ее этой дурацкой кличкой, прижившейся благодаря маме. Собака она им, что ли? «Чем тебе имя-то не угодило? — недоуменно качала головой Мари. — Ну пусть не Лекси, действительно, не ребенок уже, но Александра, так величественно звучит. Защитница людей!» «Ага, — набычивалась она, — защитница. Собака то есть». Мать махала на нее рукой и раздраженно хлопала дверью — как обычно, ворча, что не понимает, в кого дочка пошла такая упрямая и своевольная. — Виктория, зайди, пожалуйста, в дом, я же просила. Она фыркает, как умеют только подростки. Больно надо ей знать, о чем бабушка шепчется с этим типом. Ей тринадцать, и дурацкая деревня — а Мелвик не более чем деревня, каким бы ни был его официальный статус — последнее место, где ей хочется быть. Что угодно, она отдала бы что угодно, лишь бы завтра же оказаться в Лондоне, в центре жизни. Угораздило же ее родиться в этом затрапезном месте — родители просто хотели побыть немного в тишине до ее появления свет, но роды начались за три недели до срока. «Ты всегда была нетерпеливой и жадной до всеобщего внимания», — вздыхала мать. Пусть коридорам родильного отделения скромной Мелвикской больницы достались ее первые крики — сердце целиком и полностью принадлежало взрастившей ее столице. Когда тебе тринадцать, тихие красоты Озерного края меркнут в сравнении с яркими огнями мегаполиса. Но папа был неумолим: «Ей тяжело одной с дедушкой, а от твоей тетки толку мало. Поможешь и отвлечешь заодно». Ее так и подмывало зло прошипеть в ответ: «Сам и поехал бы, если так за нее переживаешь, вместо того чтобы выгуливать очередную девку». Но один взгляд на мать заставил ее стиснуть зубы и проглотить рвущуюся наружу гадость. Может, и лучше будет, если они побудут немного вдвоем. Может, без нее им будет лучше. Может… наивная дурочка, она не знает еще, что стоит машине, мчащей ее на вокзал в одиночестве («Долгие проводы… сама знаешь»), скрыться за поворотом, как мать застрочит смски, назначая свидание мудаку Конрою, а отец укатит к ожидающей его любовнице, вместе с которой они тем же вечером попадут в аварию. Юная «подающая надежды актриса» отделается парой ссадин, а Эдвард Ганновер скончается в больнице, не приходя в сознание. Желание Виктории сбудется: она вернется в Лондон, едва пробыв в деревне сутки, и надолго перестанет разговаривать с матерью, виня ее в случившемся, но на самом деле — себя.***
— Мисс Ганновер? — успевший стать знакомым женский голос наполняет ее обреченной тоской. Положив трубку, она обводит невидящим взглядом комнату, бредет в прихожую. Бом-м! Бом-м! Одиннадцать. Нужно завести. Теперь больше некому. Ей давно уже не шесть и даже не тринадцать, но до скважин в циферблате она по-прежнему не достает даже на цыпочках — кузенам с генами повезло, они рядом с ней великаны, а у нее всё мамино. Кроме глаз. «Наши глаза, фирменные Ганноверские!» — гордо подтверждал дядя Билл при каждой встрече на семейных торжествах или в коридорах офиса. Меланхолично соскочив с табурета, она снова идет в комнату и осматривается уже прояснившимися глазами. Нет времени распускать сопли. Надо прикинуть, как принять здесь многочисленную родню, бабушкиных коллег, да и бывших студентов, наверное.***
Время от времени она ощущала на себе чей-то настойчивый взгляд, но стоило ей обернуться, как ее подхватывала под руку какая-нибудь троюродная тетушка, дабы выведать, кому завещан фарфор, или шмыгающая носом профессорша, желающая воспеть очередную оду педагогическим и личностным качествам Шарлотты Ганновер. В попытке спастись от одной из них, Виктория сама не заметила, как оказалась перед матерью и ее братом. — И долго ты собираешься тут торчать? — Дядя Лео явно не собирался ходить вокруг да около. — Дядя, я не шутила — я подала заявление на увольнение и взяла все накопившиеся отгулы вместо двухнедельного уведомления. Я не вернусь. — Не мели ерунды! Ты здесь завоешь с тоски через неделю. Я напоминаю, что у тебя есть долг перед семьей. Компанией заправляет всякий сброд, пока ты любуешься озерами и фьельдами! Виктория устало заправила за ухо выбившуюся из прически прядь. — Пожалуйста, не называй их так. Они дети дяди Билла. — Незаконнорожденные! — вставила Мари. — У тебя и прав, и способностей неоспоримо больше. — Мам, мы же не в девятнадцатом веке живем! И вообще, можно хотя бы сегодня не заводить эту шарманку? Бабушка... — Виктория, твоей бабушке уже всё равно. Компании нужна твердая рука, а эти… — дядя скрипнул зубами, — оболтусы даже между собой договориться не могут. Эти оболтусы — двоюродные братья Виктории Джордж и Фред — действительно особыми управленческими талантами не блистали и больше интересовались поло, спортивными машинами и ночными клубами, но, что бы ни говорили мама и дядя Лео, являлись прямыми наследниками исполнительного директора Ганновер Индастриз с контрольным пакетом акций на двоих. Виктория подозревала, что сидят на собраниях правления они только из чувства долга перед покойным отцом, а еще потому, что тот давно внушил своим детям, что доверять родне Мари нельзя ни в коем случае — лучше разориться, но не допустить Кобургов до руля. — Был бы жив твой отец… — Мари трагически заломила руки. — Ты не вышла бы за Джона, — закончила за нее Виктория и поморщилась. — Спасибо, кстати, что приехала без него. Мам, давай только без патетики. Давай не сегодня. — Помешкав, она добавила не без горечи: — Если мои кузены вам не угодили, продвигайте Альберта. Он уж точно возражать не станет. Альберт, вставший недавно во главе отдела логистики, тоже был Кобург, но приходился маме и дяде Лео троюродным племянником, что несколько охлаждало мгновенно закипающего при упоминании ненавистной фамилии дядю Билла. Ко всему прочему, Альберт был прекрасно образован, не менее прекрасно воспитан и, несмотря на постоянное близкое общение с дядей Лео, не умел ни врать, ни плести интриги, то есть, был лишен бесценного, по мнению Леопольда Кобурга, качества для делового человека. «Дядя Лео вылепил прекрасного мраморного Галатея, — думала Виктория порой, глядя в вечно серьезные глаза Альберта, — а душу вдохнуть забыл». Бездушным и «заводным принцем» она его называла в сердцах всякий раз, как он имел неосторожность неправильно считать ее эмоции. Конечно, Альберт не был ни тем, ни другим, и уж кому как не ей это знать — он позволял себе выпить только в присутствии Виктории или старшего брата, единственных людей, которым он полностью доверял, и тогда он изливал, выплескивал всё, что обычно держал под надежным замком самообладания. Эмпатия Альберту тоже чужда не была — просто за Викторией, такой порывистой и противоречивой, было непросто угнаться. Слишком стремительно она всё делала, и чувства не были исключением. В юности это придавало их отношениям определенный драйв, но в конце концов, он, наверное, устал вечно ее догонять, скучать на шумных вечеринках и распутывать клубки ее противоречий. «Ну и пусть, — с забытым было ожесточением подумала она, — пусть сидит с этой клушей, с этой бледной молью, с этой...» А сердце всё-таки предательски ёкнуло, когда взгляд снова выхватил знакомую фигуру и непокорный чуб в мерно гудящей толпе черных костюмов и платьев — ёкнуло и подпрыгнуло куда-то в глотку, и заколотилось там как бешеное, мешая говорить и дышать. Хорошо хоть, что ему хватило ума не подходить к ней и на кладбище, и в доме. У-у, истукан. А у нее, между прочим, бабушка умерла, мог бы и утешить, скотина. Перед глазами на мгновение помутнело, и Виктория часто заморгала: только бы не заплакать. Никто не удивился бы, но пусть ее лучше молнией убьет прямо тут, чем она будет плакать из-за парня на похоронах любимой бабушки. Пусть ее в принципе молнией убьет за то, что она вообще о нем думает, когда бабушка… — Виктория? — выдернул ее из мрачных мыслей незнакомый приятный женский голос, опередив уже набравшего в легкие воздуха для новой тирады дядю Лео. Виктория обернулась. Стоявшая перед ней женщина выглядела лет на сорок — ухоженная кожа, естественный легкий макияж, собранные в простой гладкий узел на затылке блестящие каштановые волосы, неброский, но безупречный маникюр, черное платье-футляр чуть ниже колена, открывающее стройные икры… Взгляд Виктории вернулся к ее лицу: истинный возраст выдавали проницательные глаза. — Простите, не хотела вмешиваться, но у меня есть кое-что, что принадлежало вашей бабушке, думаю, правильно будет отдать эту вещь вам. — Женщина протянула руку. — Эмма. Эмма Портман. Мы с Шарлоттой были коллегами.***
— Знаете, — протянула Виктория, недоуменно вертя в руках дешевую пластмассовую зажигалку, — совсем необязательно было ее возвращать. — Простите, мне просто показалось, что вас срочно необходимо спасать, очень уж несчастной вы выглядели, а ничего другого в голову не пришло. — Эмма улыбнулась. Улыбка у нее была теплая и какая-то обезоруживающая. Виктории почему-то захотелось, чтобы она ее обняла и сказала, что всё будет хорошо. Она поверила бы. — Спасибо, — слабо, уголками губ улыбнулась она в ответ. — Они просто… а сегодня просто... Эмма махнула рукой. — Можете не объяснять, у меня тоже есть родственники. — Значит, вы преподаете в университете. Тоже культурологию? — Английскую литературу девятнадцатого века. — Правда? Я обожаю Диккенса. — А ваша бабушка, наоборот, терпеть его не могла, — усмехнулась Эмма. — Да-да, — Виктория невольно рассмеялась. — «Ну неинтересно мне читать о викторианских сиротках и трущобах!» — «Я не собираюсь якшаться с грабителями могил и карманниками!» — подхватила Эмма и, неожиданно перестав улыбаться, осмотрелась, будто ища кого-то. — Это, кстати, на самом деле не ее слова, а одного нашего с ней приятеля. Я хотела вас познакомить, но он, кажется, уже ушел. Они с Шарлоттой были очень близки, думаю, вам было бы о чем поговорить. — Жаль. Может быть, я о нем слышала. Как его… — Виктория. Нет, всё-таки не хватило. Прикрыв глаза, Виктория медленно сосчитала до десяти, извинилась перед понимающе кивнувшей Эммой, и повернула голову, встретив серьезный взгляд серо-голубых глаз. — Альберт. — Мои соболезнования. — Спасибо. Альберт смотрел ей прямо в глаза своим честным стеклянным взглядом. «Кукла, — с неожиданным равнодушием подумала она. — Бесчувственный буратино». — Ты ведь скоро вернешься в Лондон? — По-моему, тебя это уже никак не касается. — Это касается компании, значит, и меня тоже. Вот оно что. Какая же она дура, возомнила себе… — Компания? Забирай, дарю! — Она весело взмахнула рукой, борясь с подступающей истерикой. — Не паясничай, пожалуйста, это не шутки. Заканчивай с пасторалями, возвращайся, передай дела в своем отделе и… — Лицо Альберта чуть дрогнуло и вовсе окаменело, словно ему нужно было изгнать из себя остатки живого, чтобы закончить предложение. — И занимай наконец директорское кресло. Я буду во всем тебе помогать. Каких усилий, должно быть, ему стоило это сказать. Амбициозный бедный родственник, всегда на вторых ролях, вечный принц, которому никогда не стать королем. — А мне твоя помощь не нужна. Забыл, у кого всегда лучшие оценки были? — мстительно выплюнула Виктория, прекрасно понимая, что уже через десять секунд пожалеет о своих словах. Но когда ее несло, ее несло, безудержно и напролом. — И у кого со всеми в компании хорошие отношения? Если мне понадобится этот Железный трон, я его займу без твоих подачек. Не говоря ни слова и не изменившись в лице, Альберт развернулся и вышел из комнаты. Эх, зря она с ним так. Рассуждая объективно, Альберт не сделал ей ничего плохого — даже встречаться с другой он стал, лишь выждав подобающее время, которое наверняка высчитал по какой-нибудь формуле. Формулы он обожал. Так и во всем остальном — Альберт всегда был глыбой, порой ледяной, но всегда надежной и непоколебимой. «А вот и не зря, а вот и не зря!» — заныло сердце злым голосом капризной маленькой девочки, услужливо воскрешая в памяти фотографии из Альбертовой странички на Фейсбуке.***
К тому времени как все скорбящие разъехались (мамино «Александра, я позвоню завтра!» заставило ее заскрежетать зубами), успело стемнеть. Кухня, надраенная специально нанятой временной прислугой, блистала безупречной чистотой. Ни пылинки в гостиной. Холодильник набит под завязку едой, остатками заказанной и принесенной по обычаю сердобольными соседями. Виктории, весь день только и мечтавшей отдохнуть от суеты и гвалта, вдруг нестерпимо захотелось бежать прочь из стерильного безмолвия. Она жила тут одна уже две недели, пока бабушка лежала в реанимации, но одиночества до сих пор не ощущала — бабушкино незримое присутствие пронизывало каждую мелочь: от томика Марка Аврелия на книжной полке до шелкового шарфика нежно-персикового цвета на вешалке. Встали позабытые настенные часы в прихожей. Дом словно умер вместе с ней. Не в силах больше терпеть душную тишину, Виктория выскочила во двор. На свежем воздухе сразу полегчало, слезы высохли на легком ласковом ветерке, словно вытертые заботливой бабушкиной рукой. Она невольно улыбнулась и оглянулась на старый коттедж. Всем нужно время — и дому тоже. Надо бы принять душ, смыть с себя суматошный, тяжкий день, но возвращаться в дом по-прежнему не хотелось, и Виктория, скинув туфли, решительно зашагала босиком по высокой, давно не кошенной траве к мосткам. Есть всё-таки у жизни в глухой деревне свои прелести, думала она, расстегивая траурное платье и соскальзывая с деревянного настила в теплую, как парное молоко, воду. Река приняла ее в свои объятия мягко и бережно, словно мать блудное дитя… то есть, в идеале, конечно — потому что лично ее мать, обнимая Викторию после долгой разлуки, обычно больно щипала ее за бока и щеки: «Опять булочками завтракаешь?» Что-то тревожное вдруг оборвало мысли, привычно принявшие горький привкус. Виктория встрепенулась, покосилась на берег: ей показалось, что во флигеле зажегся и погас свет. Тряхнула головой — померещится же, откуда в запертом флигеле кому-то взяться — но всё же подтянулась на мостки и, опасливо озираясь, прикрывая грудь подхваченным платьем, потрусила обратно к дому. Уже закрыв за собой дверь и защелкнув замок, она подошла к окну на кухне и осторожно выглянула сквозь щелочку штор. Флигель молча чернел провалами окон, как ему и полагалось. Натянув пижаму и кое-как обмотав мокрые волосы полотенцем, Виктория забралась в бабушкину кровать, набрала сообщение, да так и уснула с телефоном в руках, не успев нажать кнопку «Отправить».***
Утро началось телефонным звонком. Ребята из ее отдела всё никак не желали верить, что она действительно не собирается возвращаться в компанию. Из зеркала на Викторию глянула худенькая девушка то ли двадцати, то ли тридцати пяти с покрасневшими, но странно умиротворенными огромными ярко-голубыми глазами на бледном лице и спутанными каштановыми волосами. Оставив бесплодные попытки расчесать колтуны, она наспех стянула волосы в конский хвост и отправилась на кухню варить кофе, потому что многолетние офисные привычки никаким чистым деревенским воздухом вот так сразу не перешибить. Коробка с подаренной бабушке кофеваркой-эспрессо пылилась где-то на чердаке. Ставя турку на огонь, Виктория так и слышала родной голос: «Разве ж в такой сваришь настоящий кофе? Заберешь потом, в приданое». Обхватив огромную кружку обеими руками и, как курильщик первой утренней сигаретой, до дрожи упиваясь ароматом, какого в эспрессо-машине действительно не получить, она ступила за порог. И встала как вкопанная. За столиком в саду сидел мужчина. Вольготно так сидел, как у себя дома, оседлав стул. Знакомый или нет, сказать было сложно — лицо его закрывал разворот «Камберленд и Вестморленд Геральд». — Здравствуйте? — осторожно, почему-то вопросительно сказала она. Мужчина с шуршанием опустил газету, снял очки в черной роговой оправе. Нет, такого она точно запомнила бы: не столько откровенно привлекательный, сколько интересный. Лет сорок пять или больше? Пронзительный прищур болотно-зелёных, чуть навыкате глаз, высокие, острые скулы, хмурящаяся складка на переносице, прямой нос, четко очерченные тонкие губы, волевой подбородок, темные волосы, слегка вьющиеся над открытым лбом, серебрящиеся на коротко стриженных висках… И вовсе она не залюбовалась — просто художники умеют быстро подмечать детали. Широкие плечи, обтянутые белоснежной рубашкой с закатанными до локтя рукавами, большие ладони, длинные мускулистые ноги, босые ступни, на полпятки свисающие из… пушистых фиолетовых тапочек. Незнакомец поднялся — спешился — со стула, но не как все нормальные люди, а изящным, почти акробатическим движением перебросив одну ногу через спинку, умудрившись не потерять при этом тапок, сложил газету, сунул руки в карманы черных брюк и слегка склонил голову. — Доброе утро. Голос у него был тоже интересный — не бархатистый, но приятно глубокий и какой-то… шероховатый. — Эм… Вы живете по соседству? Я чем-то могу… — Нет. И да, — незнакомец усмехнулся, явно забавляясь ее замешательству, и повел носом. — Пахнет вкусно. Можно и мне чашечку? Мало что способно было лишить Викторию дара речи. Так и не отпив из собственной кружки, она растерянно потопала на кухню, вылила остатки кофе из турки в другую кружку, вернулась в сад. Бесцеремонный гость удовлетворенно крякнул, сделав первый глоток, уселся на стул, снова нацепил очки и взял газету. — «Джордж Сазерленд, член Палаты общин от Уоркингтона, скончался после несчастного случая на охоте». Тридцать девять лет. А я всегда говорил: охота — это зло. — Он сдвинул очки на переносицу и пояснил, подняв взгляд на Викторию: — Я всегда первым делом читаю некрологи. Помогает ценить жизнь. — Э-э… м-м… простите, что вы тут делаете? — наконец выдавила она. — Прощаю. Я ночевал во флигеле, въехал вчера вечером. Будто это что-то объясняло. — К-как это? Незнакомец насмешливо заломил бровь. — Не очень комфортно. Ночью было прохладно, а одеяла я не нашел. Куда вы его запрятали? Лихорадочно прикидывая так и не насыщенным кофеином мозгом, чем бы воспользоваться в качестве оборонительного оружия, Виктория медленно отступила к крыльцу. — Там заперто. Было. Вы вломились. Взлом и проникновение. — Проникновение не отрицаю, — озадаченно нахмурился мужчина, поднимаясь. — Но взлома точно не было. У меня есть ключи. — Ключи? — Ключи. Шарлотта вам разве не говорила? Виктория замерла. — Ясно. Значит, не говорила. — Он вздохнул, положил очки и газету на стол и шагнул к Виктории, протягивая руку. Та инстинктивно отшатнулась. Взметнувшаяся в поисках опоры рука нащупала черенок лопаты. Теперь отшатнулся уже незнакомец. — Виктория, спокойно. Виктория, меня зовут Уильям Лэм, — сказал он, вкрадчиво, медленно — так в кино переговорщики разговаривают с террористами, захватившими заложников. — Профессор Лэм. Я преподаю античную и византийскую литературу в Королевском колледже Лондона. Виктория, опустите, пожалуйста, лопату. Картошка еще не созрела. — Картошка? — Виктория бросила лопату, начиная злиться по-настоящему. — Что вы мне голову морочите? Профессор или нет, откуда у вас ключи? И откуда вы знаете, как меня зовут? — Шарлотта сама мне их дала, чтобы я мог приезжать в любое время. Я давно тут не появлялся, но пару дней назад узнал, что она умерла, и… Примите мои искренние соболезнования. Я был на похоронах, но в такой толпе вы меня, наверное, не заметили. — Спасибо. Откуда вы знали мою бабушку? — всё еще настороженно спросила Виктория. — Как бы это сказать… — Профессор покашлял, будто бы несколько смущенно, снова запустил руки в карманы. — Ну, понимаете, она дала мне ключи… Понимаете? Виктория скрестила руки на груди, чтобы не выдать внезапную дрожь. Она действительно начинала понимать, но пусть этот профессор помнется — не всё ей одной должно быть неловко. Так вот о ком говорила Эмма Портман. Приятель, значит. Очень близки, значит. Ну, бабушка, ну, молодец. — Она преподавала в Университете королевы Марии. И я там работал, в самом начале преподавательской карьеры. Она любила Моцарта. Я тоже. Моцарта. Она разводила цветы. И я разводил. Цветы. В общем, у меня есть ключи, и я поживу тут какое-то время, — резко заключил профессор и с каким-то вызовом вздернул подбородок. — Стоп. Это дом моей бабушки. То есть, как это — поживете? Это дом моей бабушки! — Викторию уже потряхивало от возмущения. — Именно. Вашей бабушки — но пока еще не ваш. Не знаю, кому Шарлотта его завещала, но для вступления в права владения имуществом в любом случае нужно время, а до тех пор у меня столько же прав тут находиться, сколько у вас. — Профессор вздохнул и добавил мягче: — Послушайте, Виктория, я ни на что не претендую и вам не помешаю. Буду тихонько себе работать во флигеле, готовить там же, вы и не заметите моего присутствия. Только до конца летних каникул. Недоверчиво хмыкнув, Виктория плотнее запахнула халат. — Да вы не нервничайте так, я уже всё видел. — Что? — Вчера вечером. Вас. У речки, — невозмутимо бросил профессор и, сунув под мышку газету — ее, между прочим, газету — побрел, шаркая нелепыми тапочками, к флигелю, оставив вновь онемевшую Викторию смотреть ему вслед, по-рыбьи разевая рот.