«Жизнь — без начала и конца. Нас всех подстерегает случай. Над нами — сумрак неминучий, Иль ясность божьего лица.» А. А. Блок, «Возмездие»
«То, что постигаешь в минуту кончины, похоже на то, что видишь при вспышке молнии. Сначала — все, потом — ничего. И видишь, и не видишь. После смерти наши глаза опять откроются, и то, что было молнией, станет солнцем.» В. Гюго, «Человек, который смеётся»
Над головой сгустилась ночь. Холодало. Из этого бедного грязного района — настоящих трущоб — на черном небе были видны звезды — их нежная мерцающая россыпь. Там, откуда прибыл Альфред, никогда не бывало таких звезд и такого неба. Там они меркли перед электрическим сиянием высоток, рекламных щитов, вывесок и фонарей гигантских магистралей. Там томилась иная, полная роскоши, суеты и наслаждений жизнь. Здесь же — всё было до странности тихо, и здесь — было это до странности черное звездное небо. Джонс стоял перед небольшим домом в два этажа, в узкой грязной улочке. В руках он сжимал клочок бумаги, на котором торопливой рукой были написаны адрес и имя: «улица Авеню, дом 3, спросить Присциллу Виллар». Альфред встряхнулся, оправил хорошо сидящий на нем, дорогой и ладно скроенный костюм, взбодрился и тихо постучал в дверь. Соседние дома были мрачно безмолвны и темны. В окнах дома, у которого стоял Джонс, света тоже не было. Ал прислушался, затем постучался еще раз. Он был взволнован, и руки его холодели, а в теле бродила неуемная зябкость и дрожь. К тому же на улице стояла поздняя осень. «Неужели никого нет?» — подумал Джонс с некоторой досадой. Он проделал немаленький путь, приложил уйму усилий, чтобы узнать ее адрес и отыскать в этом убогом, кишащем проститутками, подозрительными типами, явными уголовниками и пьяными, одурманенными наркотиками людьми районе ее дом — и уйти ни с чем. Немыслимо! Альфред с каждой минутой ожидания становился все нервнее, здешняя обстановка была ему явно не по вкусу; на улицах не было фонарей; дома больше напоминали лачуги с покосившимися крышами и выбитыми окнами. И он в своем черном деловом костюме, лакированных до блеска ботинках, весь овеянный сиянием богатства и гордого покоя, казался алогизмом, нелепостью среди этого убожества. «Постучу громче. Может, спят. Наверное, спят, если не открывают. Поскорей бы войти внутрь. Она должна жить одна… надеюсь, я не наткнусь на какую-нибудь неприятность. Джордж говорил мне взять с собой пистолет. Почему я не послушался?! Дурак! Болван! Идиот! А с другой стороны: черта лысого он мне сдался! Я же стрелять не умею! Отберут, им же и прикончат. Вот забавно будет!.. Артур удивится… И зачем я сюда пришел?.. Ну зачем?..» Джонс постучал крепче и приложил ухо к двери — деревянной и явно не слишком надежной. Вдруг ему почудилось, что он слышит какой-то непонятный шум. Словно чей-то стон. Потом звуки стали нарастать, точно приближаться. Раздался — уже явственно — крик, удар, грохот роняемого предмета. Джонс не то чтобы перепугался, но ему стало не по себе, затошнило от тревоги. «Что за шум? Убивают там кого-то? Насилуют? И зачем, ну зачем я сюда пришел?..» Но несмотря на желание поскорее уйти, он почему-то продолжал стоять у двери и слушать. Звучащий — определенно женский — крик был отрывист, истеричен, переливался отчаянными рыданиями и проклятиями, бранью; тут же — раздался другой голос — тоже женский — но грубый, хриплый, страшный. Послышался грохот, невнятное сдавленное мычание, как от боли, и вопль, переходящий в визг. Затем окрик: «Сука поганая! Заткни свою пасть!» И опять удар, визг и захлебывающаяся в рыданиях страшная ругань. Джонс оглянулся. Улица была пуста, безлюдна, нема. Переулок между двумя соседними домами был абсолютно черен и казался входом в мрачный лабиринт Минотавра. Ал вздрогнул, машинально дернул за ручку двери, дернул еще раз — сильнее, и вдруг — дверь поддалась. Он испугался. Джонсу совершенно не улыбалась перспектива геройски вмешаться в перепалку. Раньше он за собой такой трусости не замечал, хотя раньше и не представлялось удобного случая ее проявить. Ал нахмурился и вошел. Дверь тихо скрипнула. В первую секунду Джонс ничего не мог разглядеть, в комнате было темно; но когда глаза его привыкли к мраку, он увидел. Увидел две копошащиеся в углу, во тьме фигуры. Одна — с черными, торчащими клоками волос, полусидела на полу и закрывалась руками. Другая — жирная и огромная — махала толстыми бесформенными лапищами. Фигуры перетекали, дрожали, мерцали тьмой во тьме — как черная масса насекомых в муравейнике. Они не замечали Альфреда. Та, что сидела на полу, горестно рыдала, стенала и заламывала руки; толстая фигура гудела и, извергая потоки грязной ругани, избивала сидящую на полу и со страшной яростью и быстротой вырывала из нее пряди черных длинных волос, и это походило на то, как умелый парикмахер стрижет своего клиента, и волосы падают-падают черным снегом на пол. Мебели Альфред не заметил, только что-то бесформенное, невнятное, похожее на кухонный гарнитур в углу, опрокинутый стул и стол — в другом. — Наглая стерва! Потаскушка! Заткнись немедленно! Заткнись! Ты разбудишь нашего жильца! — хрипела толстая женщина. Контуры ее проступили во мраке; и она показалась Джонсу ужасающей, и он содрогнулся от отвращения. Отвращение иногда сильнее поражает дух, чем самый неистовый гнев. Лицо женщины было искривлено, опухло, одутловато, с черными впадинами вместо глаз, с брылями и отвисшим вторым подбородком. Оно походило на мину утопленницы, изъятой из воды спустя много дней после кончины. — Что я тебе сделала?!.. Что тебе надо?! Что я тебе сделала?! — рыдала та, что распростерлась на полу. Молодое худощавое тело ее было бело, волосы черны и длинны, они раскромсанными лохмотьями лежали на ее худых плечах и закрывали ей глаза. Она кричала, вопила, ударяясь головой об пол и иногда стараясь схватить толстую женщину за ее толстые ручища. Рот девушки, распяленный в безумном крике, был уродлив. Джонс не мог отвести взора от этого нелепого мрачного зрелища; он словно впал в ступор. Фигуры копошились, как зверье в норе, во мраке, поте и слезах. Было что-то чудовищное, средневековое, фантасмагоричное и невозможное в этом. Так не могли вести себя люди, так, верно, возились и визжали в аду демоны. Но вот — распахнулась дверь, из нее хлынул яркий желтый свет. В дверном проеме, ведшем в другую комнату, появился человек. Свет ослепил Ала, и он зажмурился. Когда открыл глаза, увидел, что человек этот — высокий, весь какой-то белый, сияющий, точно сотканный из другой материи, подбежал к толстой женщине, схватил ее за руку и рывком оттащил от жертвы. Джонс, как зритель в театре, наблюдал происходящее на подмостках. Толстая женщина, плюясь и извергая брань и оскорбления, рвалась в бой. Человек, сотканный из света, крепко удерживал ее. Он один, казалось, обладал четкими ясными очертаниями в этом скоплении хаоса и черноты. Альфред словно прозрел. На полу лежала рыдающая девушка, ее хрупкое тело дрожало; костлявые ноги беспорядочно возили по полу; руки сжались в кулаки. Толстая женщина с перекошенным от ярости лицом орала на нее: — Сучка! Наглая шлюха! Что бы ты делала без меня?! Ты бы сдохла! Сдохни! Сдохни! — Тихо, — сказал вдруг человек. Голос его не прозвучал, но вспыхнул, как искра, и погас. Толстая женщина замерла, словно испугалась, черные глаза ее взглянули из черных впадин на светлого человека. Он все еще сжимал своими белыми руками ее толстые запястья, и желтый свет лился из-за его спины. Альфред и видел и не видел его лица. Джонс весь был объят лихорадочным огнем и ужасом. В комнате оставался полумрак. — Уйдите, — снова сказал человек. Толстая женщина попятилась от него, он выпустил ее руки. Она не отрывала широко распахнутых глаз от его глаз. Она ушла в ту комнату, откуда явился он, и не затворила за собой дверь. И в желтом мерцании Ал увидел, как светлый человек подошел к стенающей девушке и присел рядом, нежно, с тоскливой жалостью глубокого сострадания погладил ее по плечу, потом — бережно потянул за руку, пытаясь ее поднять. Но девушка вдруг истошно завопила и накинулась на него, опрокинула, стала ногтями раздирать кожу на его лице и шее; она рычала, стонала, она была похожа на ведьму, вставшую из гроба. — Пошел прочь! Когда же ты уже сдохнешь, сгниешь, ублюдок?! Евнух несчастный! Шлюшка! Ты хуже меня! Хуже! Ты убил ее! Ты!.. Почему ты просто не можешь сдохнуть?! — кричала девушка. Человек с трудом оторвал ее скрюченные пальцы от своего лица и оттолкнул ее. Она отползла от него и упала, заливаясь горькими безутешными слезами. Он медленно встал с пола. Поднял глаза. И вдруг — увидел Альфреда. А Альфред наконец увидал его лицо. Оно произвело поразительно ужасающее впечатление на Ала; оно было хуже — в тысячу-тысячу раз хуже — копошащихся, диких тел во тьме. Душа у человека горит и томится где-то внутри него неизбывным сиянием, и лучи ее пробиваются, как сквозь приоткрытые жалюзи — через глаза — на свободу, в мир. Но у этого человека души как бы не было, она оледенела, не источала света, не грела — ни саму себя, ни окружающих. И глаза его — до дрожи пронзительные и красивые — потому казались непроницаемыми, холодными и обращенными внутрь. Перед этим взором всё было равно и все были равны. Глаза его не допытывались, не искали, не желали; но они, осененные густыми ресницами, как бы спрашивали, и холодная ирония сквозила в этом взгляде: «Чего, в сущности, вы от меня хотите? Вы мне безразличны. Вы мне скучны. Вы мне омерзительны. Я знаю, кто вы. Я знаю, зачем вы пришли. Я знаю всё». Осознание этого молнией пронеслось в уме Альфреда, и он отшатнулся. «Ничего себе… Ну и дом… Ну и компания…» — А вы еще кто такой? Как вы сюда попали? — спросил человек. Девушка замолкла и тоже посмотрела на Джонса; Альфред как будто очнулся от страшного наваждения. Человек теперь казался ему обычным: он был высок, хорошо сложен, белокур и как-то неестественно бледен, одет просто и скромно, шею его закрывал шарф. Он приблизился к Алу. — М-меня зовут Альфред Джонс. Дверь была не заперта. И я вошел. Мне просто нужно увидеться с Присциллой Виллар! — выпалил он и вдруг — нелепо, растерянно улыбнулся. Улыбка вырвалась у него по инерции, по глубоко укоренившейся в нем привычке, и он не мог совладать с собой и со своим волнением, хотя прекрасно осознавал, в каком странном и дурном положении оказался. Человек смотрел на него пристальным, но спокойным взглядом. — Я… я — Присцилла Виллар, — сказала черноволосая девушка и, шатаясь, как пьяная, поднялась с пола, и, волоча за собой ноги, подошла к Джонсу. — Что вы хотели? Извините за эту ужасную сцену. Как долго вы здесь находитесь? — голос ее дрожал от недавно пережитого страдания, но она старалась одергивать себя и держалась с большим достоинством; даже убрала лихорадочно спутанные волосы с лица — словно отдернули с окон гардины, и внезапно возникли два голубых, покрасневших от слез глаза, переполненных болью и мукой. Альфред посмотрел на нее, и ком встал у него поперек горла. Он заметил, что она вся была в иссиня-черных синяках и кровоподтеках и дрожала всем своим хрупким угловатым телом. — Я? Буквально только что! — Альфред и сам не знал, зачем солгал. — Я просто хотел сказать вам, мисс Виллар, я просто пришел сказать… Краем глаза Джонс уловил непонятное изменение на лице белокурого высокого человека — он — но ведь Альфреду могло только показаться! — виновато и снисходительно улыбнулся, точно знал наперед, что именно хочет сказать Ал. И этот жест оборвал Джонса. И слова «Я просто пришел сказать вам, что это я, я сбил вашу сестру. Я узнал ваш адрес и явился, чтобы предложить вам материальную помощь. Зачем?.. Я и сам не знаю! Я абсолютно точно не виноват в смерти вашей сестры. Это она — она! — чуть не убила меня, когда выбежала на середину скоростной магистрали и бросилась под мою машину! Тогда зачем мне предлагать помощь? Не знаю! Я идиот! Мне тяжело! Мне страшно! Что со мной?..» — эти слова застыли на его губах. Он еще раз посмотрел в глаза несчастной Присциллы, и сердце его вдруг сжалось от боли и жалости к ней. Альфред смутился. Ему — совершенно неожиданно для него самого — стало стыдно за то, что он так богат, здоров и счастлив, что у него есть всё, но что это странное существо — искалечено, лишено последней родной души, бедно и глубоко несчастливо. — Ничего, нет, ничего. Простите, что потревожил вас в такой поздний час. Это ничего, ничего, простите… — Альфред натянуто, жалко улыбнулся, чуть кивнул головой в знак прощания и, развернувшись, быстро вышел вон из дома, тихонько прикрыл за собой входную дверь. Словно выходил из комнаты, где лежит покойница. На улице он снял очки и потер переносицу и глаза рукой. Его что-то давило и теснило изнутри, ему было тяжело дышать. Он испытывал сожаление о чем-то, раскаяние, стыд. Он не понимал, что с ним творится. Раньше Ал никогда не испытывал таких томительных, сильных и противоречивых чувств. Раньше он жил, как живут все молодые, полные ощущений и желаний люди, — без оглядки, без дум, без опасений. Теперь в нем как будто переломилось нечто очень важное, что всегда составляло самую его суть. Алу было мучительно совестно за себя и стыдно продолжать жить той жизнью, которой он жил всегда. Но почему? — он сам не мог разобраться. Джонс задрал голову и посмотрел на черное, в засеве мерцающих звезд небо. «Хорошо звездам. Им не больно, не холодно… им всё безразлично… и потому они не страдают… а я?..» Входная дверь отворилась — возник высокий белокурый человек, он уселся на пороге, чиркнул зажигалкой и закурил, поманил пальцем Альфреда. Из кухни — судя по всему это была кухня — лился яркий желтый свет, он освещал порог, ложился на землю улицы, на плечи человека. Джонс подошел, присел рядом и принялся задумчиво изучать незнакомца; тот не обращал на Ала никакого внимания и продолжал курить, глядя куда-то во тьму. Незнакомец не был красив в привычном понимании этого слова, но внешность его была приятной и даже притягательной, на него хотелось смотреть. У него был неправильный, неаккуратный профиль из-за слишком крупного, с горбинкой носа. Белокурые волосы его непослушными кольцами падали на лоб и виски. Глаза были глубоко посажены и потому казались очень большими. Они затенялись густыми светлыми ресницами, что придавало им глубины и задумчивости. Он вообще казался замкнутым и угрюмым человеком, но это впечатление рассеивалось его тихой, почти нежной улыбкой. Он постоянно улыбался. Но не из вежливости, а из каких-то иных, неведомых никому побуждений. Словно он ежесекундно ощущал досаду и стыд за других. Было и еще кое-что, что не шло к его лицу, — губы. Нижняя была слишком полная и чувственная, а верхняя — чересчур узкая, с резкими очертаниями — по мнению некоторых, признак злого нрава. Альфред чуть ли не залюбовался, когда увидел, как эти губы бесстрастно выпускают струи белого дыма и растягиваются в загадочной улыбке. Он и думать забыл о том первом впечатлении, какое произвело на него лицо этого странного человека. Альфред только помнил, как среди мрака, рыданий и темной страшной возни возник он — белый и ясный — и принес с собой пробуждение. Свет, лившийся из распахнутой двери, создавал золотистый ореол вокруг его головы — или Джонсу только так казалось? — Сигаретку? — спросил незнакомец и улыбнулся, посмотрев на Ала; от этого взгляда Джонсу стало не по себе; он вздрогнул. — Н-нет, спасибо, — Альфред улыбнулся в ответ. — Я не курю. Это вредно для здоровья. — А, ну конечно, — молодой человек кивнул и снова затянулся. «Что с ним не так?» — подумалось Алу. — А вы тот самый богатенький мальчик, под колесами которого уснула наша бедняжка Джоанна? — незнакомец прищурился; глаза его заблестели странным холодным блеском. И Джонсу почудилось, почувствовалось даже, что глаза эти — точно звезды над их головой. Только звезды горят и живут, внутри них происходят сложнейшие процессы преобразования и разложения материи, а в глазах этого странного человека — пусто и тихо, как в арктической пустыне. Альфред не понимал, почему его, Ала, это тревожит. И с каких это пор он стал таким восприимчивым и чутким? Вопрос незнакомца поразил и испугал Ала. Джонс не знал, что ответить, и потому промолчал, широко распахнув глаза. — Зачем вы пришли сюда? Вас ведь оправдали. Мне передавали, что вы даже не присутствовали на судебном заседании. Ваш папенька решил за вас все проблемы, — продолжал незнакомец тихим, с ироническими оттенками голосом. — У меня нет отца. Это мой старший брат. Я… — в горле у Альфреда пересохло, но он заставил себя говорить; Ала начинало раздражать, что он будто боится этого человека. — Я был болен. Незнакомец слабо усмехнулся, погасил сигарету о землю; и красный огонек погас. Он молчал. — Я пришел сюда… ну в общем… я хотел… — Альфред смешался. «Боже мой! Да возьми же себя в руки! Кто ты — и кто этот человек. Он живет в трущобах, он просто обыкновенный никчемный наркоман или дебошир. Соберись. Он не сильнее тебя. Он не нападет.» Но Джонс не боялся нападения; незнакомец явно не был настроен убивать или избивать Ала. Но было в нем что-то такое, отчего у Альфреда стыла кровь в жилах. — Я узнал, где и в каких условиях проживает мисс Виллар, и… я всего лишь хотел предложить ей помощь, — сказал Ал. — А, вот как, — незнакомец опять растянул губы в улыбке. «Раздражающий тип», — подумал Джонс. Незнакомец вдруг уставил взгляд прямо в лицо Альфреда и посмотрел ему прямо в глаза. Ал застыл, как окаменелый. Холодный пот выступил у него на лбу. Белокурый человек смотрел долго, не моргая и широко распахнув глаза. И каждый капилляр на его подсиненных белках, и каждый полуоттенок его радужки были четко видны Джонсу. Взгляд этот леденил душу. — Но зачем вам ей помогать? — спросил незнакомец. — Вы ведь не раскаиваетесь в том, что совершили. В Джонсе поднялась волна негодования и возмущения. — Я извиняюсь, конечно. Это, несомненно, большое горе. Но при чем тут я?! Я ехал с установленной скоростью. Она вышла на середину многополосной скоростной шоссейной дороги, и… — Ал споткнулся, он стал вспоминать, и от этих воспоминаний ему сделалось дурно. — Я мог погибнуть. Чудо, что машина не перевернулась. Вы понимаете? — Альфреду почему-то захотелось убедить этого странного человека, хотя определенно точно его с ним ничего не связывало и никогда не свяжет. Незнакомец спокойно смотрел на него, точно вглядывался. — Я вызвал скорую. Я был поражен. Но я совершенно не виноват в ее смерти. Это было самоубийство. Мне так сказал следователь. И я абсолютно в этом уверен. Ну кто еще в здравом уме выбежит на середину трассы, как не самоубийца? Она сама кинулась под машину, — оправдывался Альфред. Когда же он заметил, с какой горячностью защищает себя, то смутился и продолжал уже спокойнее и тише: — У меня был шок, и я долго не мог оправиться, вот почему меня не было на суде. К тому же зачем? Всё ведь очевидно. — О-че-вид-но… — как эхо, отозвался незнакомец. Он сидел оперевшись локтями в колени и положив подбородок на руки. — Всё и всегда слишком о-че-вид-но, — он снова бесцветно улыбнулся. — А знаете, почему она бросилась под вашу машину? — Что? — Альфред непонимающе воззрился на него. — Вы совершенно правы, что не виновны в ее гибели и что она сама решилась покончить с собой, — проговорил незнакомец. — Но — почему она на это решилась? — Я-я не знаю. И никто этого не знает. — Ошибаетесь. Кое-кто знает. — Незнакомец вдруг прищурился, и в его глазах, как на зеркальной глади, отразились искры лукавства. — Хотите я вам кое-что покажу? Альфред однозначно не понимал этого человека; ему было странно и непривычно с ним говорить. Ему мерещилось, что он беседует с существом совсем иного порядка и миросознания. От этого делалось неловко и… страшно. Это было сродни диалогу с сумасшедшим. Только речь незнакомца была связной и логичной, он не был безумцем. — Ну… покажите, — сказал Альфред. — А вы пообещаете, что никому не скажете? Это се-крет, — шепотом сказал незнакомец и приложил указательный палец к губам, как бы призывая молчать. Джонса дико раздражала его манера поведения, но он хотел быть дружелюбным, поэтому кивнул головой: — Обещаю. «Ну что там еще?.. Не удивлюсь, если он достанет нож и скажет, чтобы я отдал всё ценное, что имею с собой. Зачем я здесь с ним сижу и разговариваю? Что я делаю?..» Но незнакомец достал только сложенный вчетверо потрепанный листок бумаги и протянул его Джонсу. Альфред вопросительно поглядел на человека и приветливо улыбнулся. Из брезгливости он не хотел брать в руки то, что давал ему этот человек. Он все-таки жил в антисанитарии и рассаднике всяких болезней. — Прочтите, — незнакомец сунул письмо Алу в руку, и тот — из учтивости — все-таки развернул его. Бегло пробежал глазами по строчкам, ничего не понял, затем кинул взгляд на подпись: «Любящая тебя Джоанна Виллар». Джонс нахмурился, страшная догадка закралась в его мысли, и он перечел с самого начала — очень внимательно. «Милый мой Ваня, я не виню тебя в том, что ты со мной сделал. Ты, видит Бог, не хотел такого исхода. Но так уж ты устроен. Ты ангел. Жалеешь. Однако никого не любишь. Даже самого себя. А спустя некоторое время, как я узнала тебя поближе, я поняла, что ты не способен и ненавидеть. Но я не хочу тебе докучать. Ты пытался притвориться, что полюбил меня, когда я призналась тебе. Лучше бы ты этого не делал. Тогда бы я не знала твоих губ и твоего тела, и мне было бы легче уйти из жизни. Но я узнала их и поверила обольстительному обману. Наваждение было недолгим. Ты сам — помнишь? — в тот вечер подсказал мне разгадку. Да, всё верно. Я была права. Здесь не было чувств, здесь был холодный ангельский свет. Меня закрыли белым крылом, а я хотела любви. Не передать словами, сколько я перестрадала и перечувствовала в последний месяц. Ты не поймешь. Другой бы кто — понял. Ты же — не от мира сего. Но я не упрекаю. Видишь: я люблю тебя, как в первый день нашего знакомства. Истинная любовь не знает упрека. Если он слышится тебе теперь в этих строчках, то прости, прости меня. Я поняла, что больше так нельзя. Никогда в моей жизни не было ничего светлее и прекраснее тебя. Моя жалкая жизнь — проститутки и содержанки — озарялась лишь тобой. Но твой огонь не греет. Прости. Я люблю тебя. Если бы я даже умирала от любви к тебе у твоих ног, ты наверняка бы стал меня утешать, но сердце твое не дрогнуло бы. Оно для всех бьется ровно и редко пропускает удары. Ты чувствуешь? Не обманывай себя. Только я никогда не смогу понять: как? Разве такое бывает? Разве такие люди живут среди нас? Наверное, ты и вправду ангел. И я со своей земной нелепой любовью — чего я хотела добиться от тебя? Тебе, может быть, жестоким и эгоистичным покажется мой поступок. Знай — так будет лучше для всех. Я сберегла в себе не твою любовь, а твое сострадание. Ведь так нельзя, верно? Я же не тревожусь: ты всё равно не обвинишь себя. Ты, ангел, ужаснулся тому, что сделал, и понял, что это — не для тебя. Теперь ты станешь осторожнее, усвоив урок, станешь беречь себя еще сильнее. Вокруг много несчастных, так что продолжай, продолжай ронять на землю свои белые холодные перья — лишь на это ты способен. Но, кто знает, возможно, настанет день, когда и ты станешь сгорать от страстей, мучаться и любить по-настоящему. Кто знает!.. Прощай, прощай, мой друг. Мне пора. Передай дорогому Феликсу, что Торис обязательно зайдет во вторник. И не забудь внести квартплату заранее. Ты, милый, всё забываешь. Не люблю, когда мачеха кричит на тебя. Да и ты, я знаю, не любишь, когда нарушают твой покой. Я — нарушила. Теперь я ухожу. В Бога я не верю. Наверное, там ничего нет. Тем лучше. Я не попаду в Ад. Грехов у меня немало. Просто усну. Как ты сказал тогда, помнишь? «Покой смерти всё умиряет.» Да, да, ты прав. Ты всегда прав. Ну довольно. Прощай, мой ангел. Прощай. Любящая тебя Джоанна Виллар» — Странное письмо. Чушь какая-то. Кто такой этот «Ваня», в которого Джоанна была влюблена? — спросил Альфред, возвращая письмо. — Это я, — Ваня улыбнулся. — Правда, она была добрая девушка? — Вы?! — вырвалось у Ала; перед глазами у него вдруг помутилось. — Она бросилась под машину, потому что вы не любили ее? — Она… знаете, как у Толстого, она была слишком хороша для жизни, она не могла жить. Чтобы жить, нужно быть достаточно низким и подлым для этого. А она была, понимаете… ангел?.. — Глаза Ивана широко раскрылись; и он уставился ими в пустоту. — Но это бред! Из-за любви лишить себя самого ценного! Жизни! Да это не любовь! Это психическое отклонение! Ей нужно было показаться врачу. На лицо депрессивное состояние, к тому же она была… — Про-сти-тут-ка, — сказал Иван и — улыбнулся. Альфред смешался. — Ну да… Почему вы ничего не сделали? Вы — ответственны в ее смерти, — быстро проговорил Альфред, распаляясь. Он ухватился за эту внезапно поразившую его мысль и продолжал: — Ну да! Да! Вы довели ее до такого состояния! Вы убили ее! Иван тряхнул головой, мягкие завитки волос упали ему на глаза; он тихо рассмеялся: — Нет. Это вы ее задавили. — Но если бы вы не пустили всё на самотек, она бы не бросилась под колеса моей машины. Мне просто не повезло, что она бросилась именно под мою машину, — гневно затараторил Альфред. Ваня продолжал смеяться. — Зачем вы хотели дать Присцилле денег? — спросил он сквозь тихий, спокойный смех. — Не подумайте ничего лишнего. Я не считаю себя виноватым. Меня не мучает совесть. Мне просто не повезло. Но мой долг, как гражданина, ну то есть, я считаю, что я должен что-то сделать… — проговорил Альфред; но — замолчал, не закончив фразы. «Что со мной? Зачем я ему всё это говорю? Я впервые вижу его, а он скоро вытянет из меня всю душу. Но что со мной?..» — Меня не мучает совесть. Я ясно выражаюсь? — твердо проговорил Ал. Иван прищурил на него свои красивые зеркальные глаза и перестал смеяться. — Я вижу, что совесть вас не мучает, — чувственные губы его опять сложились в усмешку. — Но вас мучает кое-что другое. — Н-не понимаю. Это не ваше дело… — Альфред побледнел. — Вы, наверное, не догадываетесь? — Иван вдруг подался вперед, и лицо его очутилось прямо напротив лица Джонса, белое, точно изваянное из мрамора. — Вы прошли мимо бездны. Люди не заглядывают в нее. Они живут, идут, спешат. Им некогда. Но вы, по чистой случайности, приблизились к самому краю и — заглянули в пучину. И что вы там увидели?.. — Он улыбнулся. — Только пус-то-ту. И тогда вам стало страшно. Если бы не случай, вам бы не пришлось страдать. Но бедняжка Джоанна бросилась под вашу машину. И что случилось, то случилось. — Я вас не понимаю… Какая бездна? Что вы несете? Я дико извиняюсь, но всё это — не ваше дело. — Мы говорим на разных языках. И не потому что вы — американец, а я — русский, и мой акцент действительно ужасен. А потому что вы прозрели — только что. А я — много лет назад. — Иван поднялся. — Может, объясните, что означают ваши слова? — Альфред тоже подскочил с порога. Его била крупная дрожь возбуждения. — Вы уже поняли. Только не разумом, а всем своим существом. Вы перечувствовали. Это дорогого стоит, — отозвался Иван; улыбка скользнула по его лицу; он опустил глаза, потом снова взглянул на Ала. В манере Вани было много женского; Джонсу это не понравилось; не понравилось, что это было так привлекательно. — Почему вы не отдали это письмо следователю? Вас наверняка допрашивали. Это могло бы послужить доказательством… — сказал Джонс. Ему хотелось задержать подольше этого странного человека. Еще минуту посмотреть в его странные глаза. — …доказательством того, что убили ее не вы, а я? Но какая разница? Ни любовь, ни случай — не засадили бы ни вас, ни меня за решетку. Что толку? Что тол-ку? — Ваня усмехнулся, вздернув плечами. Он смотрел на Джонса чуть с высока из-за своего внушительного роста. — А теперь — ступайте домой. И постарайтесь забыть, что именно вы видели на дне бездны. Вы еще очень молоды. Жизнь — ее бурный счастливый поток — еще вынесет вас на поверхность, и вы вдохнете воздух. Уповайте на жизнь. И не возвращайтесь сюда. Помните: не воз-вра-щай-тесь. Судьба не любит делать предупреждения. Но если уж она его сделала, то будьте покойны: второго не будет. — Иван отвернулся от Альфреда, вошел в дом, но перед тем, как запереть за собой дверь, он нежно улыбнулся и сказал: — Я был коллегой Джоанны. Я был ей другом; я был для нее всем! Как это хорошо! Как это, право, было счастливо! — И он захлопнул дверь. Джонс стоял перед порогом, ни в силах пошевелиться. Скоро свет погас в окнах, и стало совершенно темно. Ал опустил голову и вздохнул. «Ну и бред… ну и денёк… мне не стоило приходить… Он явно сумасшедший… мне необходимо возобновить сеансы у психотерапевта. Артур был прав: я не восстановился до конца. Это всё вздор! И его слова — вздор! И всё — вздор!» Альфред встряхнулся, оправился и пошел прочь из этого ужасного скверного района. По временам он поднимал голову и смотрел на звезды. Они мерцали ему — неприветливо и холодно; они были как его, Вани, глаза. Только их было сотни, тысячи — в бездне черной ночи. А он — был один.